скачать книгу бесплатно
– Этого я тебе не скажу.
– Ну и не говори. Я и так знаю. Все-таки, я – автор, я тебя создал, то есть – создаю. Так что, можешь помолчать. Я тебе еще дам слово.
* * *
Когда Эмин объявил матери о своем решении, она так перепугалась, что выронила из рук стакан с чаем, что несла ему.
– Что? Что ты сказал?
– Да, мам, ты не ослышалась. Я пойду сражаться, – сказал он твердо, чтобы заранее пресечь все бесполезные уговоры, которые могли бы возникнуть.
– Эмин, – еле слышно пролепетала она, объятая страхом, зная его решительный, непреклонный характер, – Эмин…
– А кто, по-твоему, должен защищать нашу землю? – более мягко сказал он.
– Но ты, ты ведь еще совсем мальчишка… Извини, я хотела сказать, ты ведь не военный, ты не обучен.
– Там всему быстро учишься. Знаешь, самый быстрый способ научиться плавать? Кинуться в воду… инстинкт научит…
– Ты говоришь глупости, дорогой. Это не спорт… Какая вода? О чем ты?… Это война. Ты даже не знаешь, ты ничего не знаешь… Никогда не держал оружия в руках…
– Держал, держал, и даже стрелял.
– Эмин, я прошу тебя, обо мне подумай, – Не придав значения его словам, продолжала она, – У меня больше никого нет… Подумай о Нармине, вы же любите друг друга… Что с нами будет, если, не дай Бог… Отсохни мой язык!
– Мама, ты говоришь фразами из заурядных фильмов, – усмехнулся Эмин, и тут же пожалел о своих словах, подошел к матери, обнял её, и так, не выпуская из объятий, ласково проговорил, – Ну, что ты, ма, не плачь… Пойми, я не могу бездействовать в такое время… А кто должен? Сейчас не время прятаться за спинами матерей и невест. Ты бы видела, как двадцатого вели себя на улицах наши люди, вот они – настоящие герои. Под пулями, невооруженные, вытаскивали раненных… Э! Что говорить!.. Я смотрел на них и тоже становился смельчаком. Если каждый здоровый молодой человек будет отсиживаться дома, мотивируя это тем, что он студент, или какой-то нужный сотрудник, то кто же будет сражаться за нашу землю?
– Но посмотри вокруг – отсиживаются же… Много ли твоих сокурсников хотят идти сражаться? – не находя больше доводов, устало проговорила мать.
Эмин долгим взглядом посмотрел на нее. Она опустила глаза.
– Ты считаешь, я должен быть похожим на них?
Мать промолчала, слезы подступали к горлу, ей трудно было говорить, трудно было возразить ему.
– Я тебе одно скажу, – произнес он, – Если б папа был жив, он бы одобрил мой шаг.
На это мать ничего не ответила, но спустя некоторое время, когда он в молчании стал собирать вещи в свой походный рюкзак, тихо спросила:
– А что говорит Нармина?
– К сожалению, то же что и ты… А мне так нужна была ваша поддержка, и твоя, и её…
Прошло несколько минут в молчании.
– И это все, что она говорит?
– Да.
– Это все, что она тебе сказала?
– Еще сказала, что будет ждать.
Мать вздохнула, некоторое время рассеянно наблюдая, как он собирает вещи.
– Дай помогу, – сказала она, отбирая из рук у него вещи и укладывая заново в рюкзак, – Полотенце нужно класть сверху, – сказала она и вдруг заплакала, беспомощно опустив руки, в одной – полотенце.
Он не стал на этот раз успокаивать её – пусть поплачет, легче станет.
– Мы обе будем ждать тебя, – сказала она, вытирая мокрые глаза его полотенцем, – Храни тебя Аллах!
* * *
Он ехал в кузове грузовика среди других тридцати двух ополченцев, обросших бородами, с угрюмыми лицами. При ближайшем знакомстве многие из них оказались выходцами из Карабаха, из Агдама, большинству перевалило за сорок. «Почему так? – спрашивал себя Эмин, делая несколько поспешные, скороспелые выводы, приглядываясь к этим людям, среди которых не было ни одного его сверстника, – Почему так, будто в этой войне должны участвовать только карабахцы? Разве это не общая наша беда, не общая наша война, разве не всех азербайджанцев касается?»
Эти вопросы не давали ему покоя, даже здесь, в грузовике под колючим ветром, и здесь же в возникшем вскоре разговоре он высказал их.
У него несколько раз интересовались – не из Карабаха ли он родом?
– Я – азербайджанец! – сердито и несколько выспренне отвечал Эмин, и злился на себя за этот мальчишеский тон.
– А мы кто, по-твоему, армяне? – добродушно спросил у него мужчина, стоявший рядом, – Все мы азербайджанцы.
– А зачем же тогда нужно уточнять, откуда я родом, карабахский, или нет? – запальчиво проговорил Эмин.
Мужчина промолчал, но другой, стоявший тут же, впритирку с Эмином, после недолгого молчания, невнятно, с горечью пробормотал:
– Потому что, это у нас как болезнь, как беда – выяснять, откуда ты родом, и на этом уже строить свои отношения с этим человеком…
Эмин с уважением посмотрел на него. Мужчина был прав, но как хорошо, одной фразой объяснил он это, а с виду – простой рабочий, ну, может и не рабочий, просто – трудяга с натруженными крепкими руками: было видно, когда он подносил ко рту сигарету.
– Там, у нас, в Баку, – продолжал мужчина неторопливо, будто стараясь уяснить что-то важное сначала лично для себя и размышляя вслух, – На площади Свободы собираются каждый день, огромная толпа беженцев, с трибуны умные люди выступают, интеллигенты, – это слово как показалось Эмину, мужчина произнес с некоторой иронией, даже, может, с издевкой, – Говорят эти интеллигенты красивые слова, поднимают дух народа, призывают к сплоченности, а спросить их – чей сын готов идти сражаться, не прятаться за красивые, патриотические слова своих отцов, а быть настоящим патриотом, на деле патриотом? Сразу же попрячут своих сынков, отправят учиться за границу, или достанут им липовые справки о слабом здоровье… Вот ты, например, чей сын?
Эмин не сразу понял, что вопрос адресован именно ему, потом сказал:
– Сын своего отца.
– Хе! – одобрительно улыбнулся первый мужчина, – Хорошо сказано! А тебе хватит тут демагогию разводить, – обратился он к другому мужчине, – Это их дело – пусть говорят красиво, а мы будем сражаться. И таких, как мы, слава Аллаху, немало в Азербайджане, постоим за свою родную землю.
Он это так просто сказал, будто просил передать ему сигарету. Эмину очень понравился этот мужчина, да и все, кто ехали с ним были, по всей видимости, крепкие ребята, умеющие воевать. Но в то же время он чувствовал разобщенность людей, неумение собраться в один кулак, отсутствие лидера, который бы их сплотил в одну силу в нужную минуту и в дальнейшем, испытанное невзгодами войны это сплочение осталось бы на всю жизнь. Да и здесь, где все тесно сгрудившись, ехали плечом к плечу в кузове грузовика, многие его попутчики, а в скором времени соратники, братья по оружию порой поглядывали на него с некоторым недоумением, словно подтверждая его мысли о всеобщей разобщенности, смотрели на него косо, как на белую ворону, случайно залетевшую в их черную, угрюмую стаю.
«А с другой стороны, может именно такая разобщенность и говорит и свидетельствует о величии нации, – пришла вдруг ему в голову парадоксальная мысль, – Ведь великаны никогда не собираются в стаю, это только для лилипутов характерно – собраться огромной толпой и напасть на великана, и отнять у него его землю. Ведь в наши дни ни в одной из цивилизованных стран, скажем, Европы, никогда не возникает мысли захватить чужие земли, подтасовывая факты и называя эту землю своей, или, может, я не прав? Возникает? Но это уже большая политика, я в этом не разбираюсь…»
Его мысли прервал вопрос мужчины, разговаривавшего с ним.
– А ты хоть стрелять умеешь? – спросил тот.
– Научусь, – хмуро ответил Эмин, – Вообще, немного умею. Мы военное дело проходили.
Мужчина покачал головой, то ли одобряя ответ, то ли не очень. Но при всеобщей качке здесь, в кузове грузовика, его жест неодобрения не очень был заметен.
– Сначала научись, как бы по-глупому не погибнуть, – проговорил он, отворачиваясь от ветра и закуривая сигарету.
Эмин ничего не ответил. Здесь, как он понял, не любили многословных болтунов, и он решил придержать язык.
– Я тебя научу, – неожиданно, после затянувшейся паузы, сказал мужчина, – Всему обучу. И стрелять, и на пулю не нарваться.
Эмин с благодарностью кивнул ему.
– А насчет того, что только карабахцы идут сражаться за Карабах ты ошибаешься… Уж я то знаю… Идут сражаться настоящие мужчины, а их в нашем Азербайджане, слава Аллаху, немало… И среди тех, кто идет под вражеские пули за свою землю, никто не выясняет, откуда кто родом… Не это для них главное. Так просто – интересуются… Не принимай близко к сердцу, – и он открыто, добродушно улыбнулся, – Вот так вот, – сказал мужчина и будто точку поставил в сомнениях Эмина.
* * *
Осенью 1991 года Эмин вступил в Агдамский батальон, который только был сформирован, и принял участие в контрнаступлении…
– Я это уже говорил.
– Погоди, сейчас дойду до того, что ты не говорил и не хочешь сказать.
– Не говори про это. Это личное. Это навсегда останется со мной.
– Ладно, помолчи.
* * *
Он принимал участие в контрнаступлении. Мужчина, с которым он познакомился в грузовике (звали его Араз), опекавший его и учивший все это время всяким военным премудростям, и главное – научивший быть готовым в любое время суток к любым неожиданностям – был майором запаса, они очень сдружились. Пришелся по сердцу матерому вояке храбрый мальчишка, и он считал своим долгом оберегать своего юного друга, чтобы он без надобности не лез на рожон. «Осторожность красит джигита, – любил повторять ему Араз мудрое старое изречение всякий раз, когда в очередном бою замечал бешеные искорки боевого азарта в кошачьих глазах Эмина, – Будь хладнокровен и спокоен. Тогда многого добьешься в бою.»
Эмин быстро все схватывал, чему учил его Араз, да и инстинкт многое подсказывал, и он вскоре научился выживать в самых неожиданных и опасных ситуациях. Стрелять он с первых же дней научился отменно, ползал по-пластунски, вжимаясь в землю (родную землю, – стучало в голове, – она не выдаст, спрячет, избавит от опасности), гранаты кидал метко; и однажды даже ухитрился спасти жизнь своему старшему товарищу, свалив его на землю и прикрыв своим телом, когда вражеская граната, не замеченная Аразом должна была вот-вот взорваться за его спиной, чем очень удивил боевого вояку, в глазах которого прочитал неподдельное уважение. Ни слова потом не сказали они друг другу по этому поводу, но взгляд Араза надолго запомнился Эмину и это было для него высшей похвалой и наградой. А после того случая они еще крепче сдружились, и это была настоящая мужская дружба, проверенная огнем боев. А через некоторое время (на войне для Эмина все дни и ночи сливались, и ни дней, ни недель он не считал), во время отступления их батальона перед превосходящими силами противника (в ряды которых были привлечены много наемных профессиональных убийц), Араз, раненный попал в окружение; шестеро или семеро до зубов вооруженных врагов шли с разных сторон на него, истекавшего кровью, не имевшего сил подняться со дна маленького овражка; подходили, признав в нем офицера и желая захватить в плен. Видел из засады Эмин, как приближались бандиты к его товарищу… Тут инстинкт, который оберегал его все это время на линии огня, отказал ему… Он вскочил на ноги, стал поливать их очередью из автомата, но и спокойствие в бою, которому учил его боевой товарищ, тоже отказало ему; от волнения и страха за друга руки у него тряслись, ни одна пуля из выпущенной очереди, не достигла цели, а ответным огнем и брошенной гранатой ранили Эмина, он упал на землю, теряя сознание, и последнее, что он видел – это вспышка от взрыва гранаты, которой подорвал себя Араз, подорвал себя вместе с бандитами, уже подошедшими к нему вплотную. Товарищи, отстреливаясь от врага, вытащили Эмина, унесли в безопасное место, но, придя в себя, он вспомнил вдруг, как погиб его друг, а он ничего не смог сделать; крик застрял в горле Эмина, непривычные, забытые в боях слезы подступили к горлу, выхлестнулись из глаз, он сотрясался от плача, а солдаты не говоря ни слова, сидели, опустив головы, потеряв опытного командира и глядя как беспомощно, по-ребячьи плачет их боевой товарищ, который, несмотря на молодость, всегда показывал им примеры храбрости в самых опасных ситуациях…
В этом бою Эмин был ранен в ногу, доставлен в тыл; пуля не задела кости, и хирург без особого труда извлек её из раны. Пуля была из автомата «Узи», как определили спецы. После ранения, Эмин, немного хромая и опираясь на палку, вернулся домой.
* * *
– Ты можешь продолжать. Я рассказал главное, что ты не мог и не хотел.
Эмин
Да. Я вернулся. Время было тяжелое в нашем городе, в моем родном, любимом городе, в нашей стране.
А в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое февраля 1992 года произошла Ходжалинская трагедия. Кровавая расправа армянских вооруженных отрядов подкрепленных 366 мотострелковым полком армии бывшего Советского союза, расправа над мирным населением, над стариками, женщинами, детьми…
Детьми…
В течение одной ночи в Ходжалы, расположенный между Ханкенди и Аскераном было уничтожено шестьсот тринадцать мирных жителей, в том числе:
Шестьдесят три ребенка,
Сто шесть женщин,
Семьдесят стариков.
Ходжалинцы были убиты с особой жестокостью и изуверством профессиональных убийц – им отрубали головы, выкалывали глаза, беременным женщинам вспарывали животы…
В дальнейшем эти страшные фотографии убитых детей и стариков, заставлявшие содрогаться даже меня, немало повидавшего на войне, даже моих боевых товарищей, обошли весь мир.
Но мир молчал…
Армянская хорошо отлаженная агитационно-информационная машина, умело сеявшая ложь и клевету в адрес нашей страны по всему свету, и тут бесстыже и подло делала свое мерзкое дело…
Мир закрывал глаза на вопиющую трагедию нашего народа, на геноцид, сравнимый разве что с самыми жестокими и кровавыми расправами над мирным населением в Хатыни, Хиросиме, которые ему были уже известны, но не исправили его, этот жестокий мир, молча наблюдавший, как истекает кровью мой народ…
И тогда я получил уроки ненависти, научился по-настоящему ненавидеть, ненавидеть врага, ненавидеть зло, которое несет с собой война, ненавидеть людей, или, точнее – нелюдей, что приносят зло на нашу землю, нашему народу…
* * *
Я вернулся, раненный физически и с израненной душой…
Видимо, я не был создан для войны. Но с другой стороны – разве может быть нормальный человек создан для войны? Стремиться убивать, разрушать, захватывать чужие земли, уничтожать людей другой национальности, другой веры, убивать детей?
И я изменился, я вернулся совсем другим человеком. Война на многое открыла мне глаза. Я уже не верил словам доморощенных краснобаев, многие из которых на народном горе, на беде, на войне зарабатывали себе политическую популярность, строили свою карьеру, не верил политиканам; вчерашние верные коммунисты стали такими же верными демократами и пеклись о благополучии народа. Я не слушал их, вспоминал своих боевых товарищей, вспоминал погибшего у меня на глазах, а может и по моей вине Араза, и не мог долгое время себе этого простить, простить, что не вовремя расслабился, дал волю эмоциям, вместо того, чтобы хладнокровно расстреливать врага. И это лишний раз доказывало, что я не был создан для войны, но, тем не менее, я считал своим долгом сражаться в трудную для моей родины минуту, защищать свою землю.
Я это сделал, и делал бы до конца, если б не получил ранения и не был бы вынужден вернуться…
Воспоминания жгли меня. Я вспоминал часто по ночам и не мог заснуть, лежал с закрытыми глазами, чтобы не давать маме, которая порой тихо входила в мою комнату, повода для лишних расспросов. Она немного постояв, поглядев на меня, боясь даже вздохнуть, так же тихо уходила; и мне хотелось бы поговорить, успокоить её, что с её сыном все в порядке, все будет в порядке… Но говорить мне сейчас, отвечать на вопросы было тяжело, я избегал людей, мог видеть только близких, только близких, по которым очень соскучился, но даже с ними общаться мне было крайне болезненно.
Глава 4
Нармина
Он вернулся. Надо ли говорить, что время, в течение которого я его ждала, состояло не из дней, недель и месяцев, а из минут. Каждую минуту я думала о нем, умирая от страха за него, умирая от волнений и беспокойства. Отец в это время очень активизировался, видимо, отъезд Эмина на фронт был ему на руку, был просто подарком для него. Он стал более активно, чем при Эмине уговаривать меня, чтобы вышла замуж за сына его друга, какого-то высокопоставленного шишки, а сыну шишки было ни много, ни мало – за сорок. Впрочем, мне не было никакого дела до его возраста, до их высокопоставленности, пусть хоть стариком будет, пусть хоть младенцем будет, пусть хоть звездой Голливуда будет! Мне-то что!? Так я Кязыму и сказала. Мама была на моей стороне, но отец рычал на неё, и она покорно помалкивала, но наедине говорила мне: «Кажется, не нищие какие-нибудь, с голоду, слава Аллаху, не помираем, все есть у нас, все есть и даже с избытком, дом – полная чаша, казалось бы, могли позволить единственному ребенку выйти по любви, пусть будет счастлива! Да и мальчик из приличной семьи, про отца его легенды ходят, хоть и умер молодым, такое доброе имя после себя оставил, что только оно одно больше всякого капитала… Пусть бы выходила, мальчик хороший, так нет же, все есть, а ему еще больше хочется, породниться с сильными мира мечтает, завел себе каких-то подозрительных друзей, даром, что высокие чиновники… Так при этом правительстве, что высокий, что… Ладно, помолчу… А парень вдвое её старше, разве так можно, конец света, что ли?…» Так она ворчала, но при отце высказывать свои мысли опасалась, говорила только мне.
Но однажды я не вытерпела и во время очередного разговора на эту тему категорически заявила ему, чтобы он раз и навсегда выбросил из головы эти мысли о моем замужестве с кем бы то ни было, кроме Эмина. Даже пусть не думает уговорить, уломать меня – покончу с собой! А его буду ждать столько сколько нужно.
И дождалась. Вернулся. Был ранен. Немного хромал, говорил, что восстановится, врач уверял, что хромота постепенно, со временем пройдет. Ходил пока с тростью, я – рядом, иногда опирался на меня. А я шагаю, поглядываю вокруг с гордостью – мой парень, можно сказать – герой войны. Правда, никаких геройских орденов он не получил, ничего не получил, кроме ранения и депрессии после фронта. Тогда не до орденов было, все жили в тревоге, в беспокойстве, беженцы толпами на улицах, нескончаемые митинги на площади Свободы, народный фронт, оратор сменяет оратора, костры на площади, огромные массы беженцев, почти все прибыли в Баку, куда им еще приткнуться, повсеместная неразбериха, обострение межнациональных отношений в нашем некогда интернациональном городе, тяжелое положение на фронте, хорошо налаженная агитационная машина соседней республики, поливающая на весь мир грязью и клеветой нашу страну, землю которой она хочет присвоить, один бездарный руководитель сменяет другого… А у Эмина депрессия после фронта, легкая, слава Богу, но все равно справиться с этим было не очень просто, порой прятался от меня, плакал втайне, убегал, скрывался, когда начинался такой приступ, очень стыдился, не совсем понимая, что с ним, не понимая, что он не виноват, что это болезнь. Я уговаривала его обратиться к психиатру, отказывался: в те годы обращаться к психиатру, если ты не сумасшедший, считалось унизительным, несвойственным, так сказать, нашему менталитету, стыдно было, и он отказывался. Но не только потому, что стыдно было, он говорил, что сам справится, и в конце концов справился, прошло, слава Богу, прошла депрессия.
Но, Боже мой, что творилось в нашем городе, в городе, который мы так любили за его прекрасное неповторимое лицо, за его прекрасных граждан, в этом нашем любимом городе царили хаос и анархия… И этот хаос длился до тех пор, пока не пришел к власти настоящий лидер, крупный и опытный политический деятель, в котором уже давно назрела необходимость – Гейдар Алиев. Он пришел в тяжелейшее время для народа, приняв на себя всю тяжесть и ответственность в данной ситуации. Не удивляйтесь, я говорю почти как Эмин, говорю словами Эмина. Я теперь и говорю, и думаю, и смотрю на мир, на события глазами Эмина… Пришел лидер, и он первым делом добился прекращения огня на линии фронта, и стал выводить страну из состояния хаоса, выводить нашу республику из назревающей гражданской войны, которая готова была разразиться…
* * *
Как раз в то смутное, дикое время, в то время всеобщей свистопляски, пока в стране не было настоящего хозяина, Эмин пытался восстановиться на своем факультете, с которого он ушел, никого в Университете не предупредив. Конечно, по здравому размышлению, это было его упущение, но разве в то время, когда над нашей родиной нависла такая страшная опасность, можно было думать о подобных вещах? Восстановиться ему не удалось. Потом он рассказывал мне, что какой-то поганый мелкий чиновник в ответ на его заявление о восстановление в Университете, ехидно заявил:
«Надо было оставаться и доучиваться, как все нормальные студенты, а не строить из себя героя, спасателя отечества. И без тебя спасателей хватает. Уж не думал ли ты, что после фронта тебя встретят с раскрытыми объятиями здесь и сразу вручат диплом? Ты на это и рассчитывал, да? Но просчитался… Здесь тебе не полуграмотные твои товарищи сидят.» Эмин вспылил, наговорил ему лишнего (после фронта у него сильно расшатались нервы и он часто не мог сладить с собой, не мог держать себя в руках), ударил его по лицу за неуважительное высказывание в адрес его боевых товарищей, расквасив чиновнику морду в кровь. Этот подонок тут же стушевался, спрятался за спину своей секретарши и завизжал, как свинья: «Не я посылал тебя на фронт, не мое дело!». Короче, после такого, как говорится, прокола, Эмину, конечно, не удалось восстановиться на нашем факультете; хорошо еще, что эта мелкая мразь не подала на него в суд за рукоприкладство, видимо, понимая, что какие в то смутное время суды, сколько ждать придется, сколько нервов потрепать… Потому и не подал, конечно, а не из чувства жалости или понимания, которые он себе приписывал… У нас, на факультете девочек было очень мало, в основном – ребята, считалось – не женская специальность юридический факультет, (тут папа тоже с далеко идущей целью уговорил меня поступать на юрфак, говорил: сына у меня нет, так пусть дочь мне заменит сына, получит хорошую, мужскую профессию и станет мне в жизни опорой. Уж чего он ждал от меня в дальнейшем – не пойму) и мне потому многое прощалось, хотя училась я вроде бы неплохо. Я пошла ходатайствовать к декану, но опять же безрезультатно. Эмин сам себе навредил, ударив того чиновника. А тот уже всем уши прожужжал в Университете, что какой-то хулиган, избивший его, хочет восстановиться, чтобы продолжить учебу. И всех успел восстановить против Эмина…
Ну, что вам еще рассказать? Все-таки, время шло, хоть и смутное, тревожное было оно в ту пору, годы шли, и надо было что-то решать насчет нас с Эмином… Наши мамы были не против нашего союза… А Кязым…
Отец вдруг пригласил Эмина к нам, мы было обрадовались и многого ждали от этого визита, уже думали, что папа назначит день обручения, или хотя бы день согласия, которое у нас обычно бывает до официального обручения, но он задумал, оказывается, совсем не то…
Глава 5
Эмин
