скачать книгу бесплатно
Капитан неотрывно смотрел на часы.
В это время начался налёт. И Густав вспоминал про медсестру Валю, в которую был немножко влюблён. И ещё Густав видел группу военных, стоящих на другом берегу, но не придал этому внимания. Его целью был мост, и его он обстреливал. Летящий к мосту состав и солдата, бросившегося ему наперерез и отчаянно размахивавшего руками, он тоже видел. Но ему не было никакого дела до всех этих людей там, внизу. Вернее, дело, конечно, было. Он должен был уничтожить как можно больше живой силы противника. Но это потом, а сначала мост. Ибо мост – это возможность сбежать, возможность угнать военную технику и позже обратить её против германской армии, это возможность увезти продовольствие и всевозможные ресурсы. И даже сам паровоз, который мог бы везти грузы для германской армии, тоже не должен был уйти.
Густав прикинул время, когда состав будет в середине моста, и вышел на разворот, чтобы к нужному времени зависнуть над составом и разбомбить его. Всё шло по плану. Состав влетел на мост и, отчаянно гудя и выплёвывая столбы чёрного дыма, нёсся к середине моста. Густав развернул самолёт и направил его в сторону моста, стреляя из пулемётов. Он видел, как разлетались в щепки стенки вагонов, летели искры от пуль, попавших в металлические конструкции моста. Так, теперь разворот и бомбометание.
– Время, лейтенант, взрывайте!
Лейтенант поднял глаза на старшину.
– Что ты уставился на меня?! Что?! Взрывай! Слышишь?! Взрывай, мать твою! – и оттолкнув опешившего старшину, выхватил у него взрывное устройство и сам повернул рычажок.
Густав сбросил две бомбы, как ему показалось, прямо в цель. Сейчас раздастся взрыв и на развороте он увидит, как паровоз встанет посередине моста. Это будет здорово. После этого он ещё пару минут постреляет по живым мишеням, кстати, можно будет заняться и той группой военных на дальнем берегу. Раз, два, три…
Действительность превзошла все ожидания. Раздался взрыв огромной силы. Было впечатление, словно разверзлась земля и все тёмные силы, разом вырвавшись из векового заключения, устроили свои дьвольские пляски. Мост разорвало прямо перед составом. Паровоз буквально взлетел вверх, утягивая за собой в полёт пару ближайших вагонов. Опоры моста подломились, и состав полетел вниз в реку. Прямо на медсестру Валю и её коллег, на всех раненых и здоровых, спрыгнувших в реку раньше и отчаянно барахтавшихся в воде. На всех тех, кому хватило сил доплыть до опор и уцепиться за них. И вот теперь всё это, и эшелон и опоры, летело на головы несчастных. Самолёт Густава подбросило вверх взрывной волной, однако он не потерял управления. Густав готов был поклясться, что от его двух бомб такого огромного взрыва быть не могло. Его бомбы упали прямо на паровоз. Даже если в поезде была взрывчатка, она никак не могла быть в первом вагоне, это запрещали все инструкции, а стало быть, она не могла сдетонировать от его удара. Не может быть… Густав содрогнулся от одной мысли. Не может быть… Неужели русские сами взорвали мост в тот момент, когда по нему шёл их собственный поезд? Взорвали ко всем чертям вместе со всеми гражданскими и военными? Они просто ненормальные. Ведь можно было дать составу пройти, а потом взорвать. Почему? Почему?
В это же время раздался ещё один мощный взрыв. Это взлетел к небу железобетонный мост. Взлетел вместе со всей техникой, проходящей в этот момент по мосту. Даже танк Т-26 взмыл в воздух, словно не имея веса. И там, подлетев на десяток метров в воздух, рванул его собственный боекомплект. Танк разлетелся на части, калеча падающими кусками всех, кому выпало несчастье находиться на месте падения обломков. Ствол танка, раскуроченный в месте отрыва от башни, перекрутился в воздухе и вонзился прямо в кузов полуторки, разбив вдребезги карданный вал. На какое-то время люди потеряли возможность слышать, оглохнув от взрыва. Не успевшие добежать до моста видели, как взмыло вверх месиво из людской плоти и военной техники, возвращаясь на землю единой массой. Выгребали к берегу немногие уцелевшие в воде, и к ним уже бросились на подмогу, забегая в воду и вытягивая их на берег.
Седовласый майор, а может быть, он казался седым из-за пыли, обильно осыпавшей его голову и форму, поняв, что произошло, пытался взять командование на себя и организовать оборону. Люди плохо его слушали. Часть солдат, побросав оружие и сняв сапоги, пытались вплавь отправиться на другой берег. Но это тоже было небезопасно. Самолёты противника постоянно прошивали пространство около моста, включая береговую зону, очередями из пулемётов. И некоторые пловцы беспомощно застывали, уронив лица в воду. Они медленно покидали место своего последнего боя, для них война уже закончилась.
Женщина лет тридцати пробилась к майору и закричала:
– Вы здесь старший? Мне надо на тот берег!
– Не кричите! Я не глухой!
– Извините, это я оглохла от взрыва. Ничего не слышу. Мне надо на тот берег.
– Всем надо.
– Да, но у меня дети.
– И что прикажете делать? Как я вас переправлю? Самолёта у меня нет, лодки тоже.
– А что мне делать?
– Возвращайтесь. Вы гражданское лицо, может и обойдётся.
– Понимаете, мне некуда идти. Мы не местные. И мы евреи. Они уничтожат нас…
– Понимаю. Но ничем вам сейчас помочь не могу. У меня своих людей осталось пять человек. А мне ещё оборону нужно организовать. А уничтожить они нас и так уничтожат, невзирая на национальность. Так что, извините, но я сейчас не могу заниматься вашим вопросом. Вот, возьмите, – майор достал из кармана круглую маленькую жестяную баночку с леденцами, – деткам возьмите.
– Спасибо.
Больше эту женщину майор не видел. О её будущей судьбе можно было только догадываться. Конечно, было жаль её с малыми. Но и остальных тоже жаль не меньше.
Теперь же следовало думать о деле. И майор снова начал пытаться организовать бойцов.
Несколько человек бежали прочь мимо размахивающего руками майора. Майор дал своим людям команду открыть огонь по дезертирам. После того, как трое, сражённые выстрелами, упали навзничь, остальные стали что-то соображать и встали в шеренгу.
Наконец, вражеские самолёты закончили свою адскую работу и скрылись вдали. Понемногу устанавливалась тишина. Конечно, тишиной в полном понимании этого слова её назвать было нельзя. Со всех сторон разносились крики и стоны. Раненые кричали от боли и призывали на помощь. Гражданские разыскивали близких, а военные пытались хоть как-то организовать построение, чтобы получить представление об уцелевшем контингенте и попытаться организовать из этих остатков разных родов войск подобие боевой единицы.
Кое-как удалось построить полторы сотни бойцов. Было в наличие даже два танка с полной заправкой соляркой и частичным боекомплектом. Три сорокапятки, три ручных пулемёта, пара противотанковых ружей – это и было всё тяжёлое вооружение. Винтовки, являвшиеся стандартным вооружением пехоты, и пистолеты у офицеров не были значительной силой. Тем не менее, поскольку отход на другой берег был невозможен из-за взорванных мостов, следовало организовать хоть какую-то оборону и продержаться, пока не подойдут собственные войска, чтобы потом вместе гнать врага на Запад. Метрах в ста от реки было решено укрепить огневой рубеж. Здесь было несколько холмов, за которыми расположили танки. Времени вырыть для них углубления не было, использовать их как атакующую силу было невозможно в таком малом количестве. Но как артиллерийская сила они годились.
Расположили веером противотанковые сорокапятимиллиметровые орудия. В наличие было полтора десятка ящиков со снарядами. По три ящика на пушку, каждая пушка, если не будет уничтожена раньше времени, произведёт по пятнадцать выстрелов. Противотанковые ружья расположили на некотором удалении от пушек, чтобы работали по флангам. Ручные пулемёты не очень далеко друг от друга, чтобы у пулемётчиков была возможность подносить друг другу пулемётные ленты, в случае выхода из строя одного из пулемётов. Пулемёты были старые, системы «Максим», сверху ствола была отвинчивающаяся крышка, сняв которую, заливали воду для охлаждения. У двух из трёх пулемётов были утеряны в ходе недавнего авианалёта защитные щитки. Предварительная проверка показала, что пулемёты в рабочем состоянии. Распределили ящики с пулемётными лентами. По шесть ящиков досталось пулемётам без щитков и восемь со щитком. Предполагалось, что он дольше других сможет продержаться, имея защиту, и поэтому на него возлагали больше надежд. По четыреста пятьдесят патронов в каждой ленте при скорострельности шестьсот патронов в минуту обеспечивали огневое прикрытие меньше чем на восемь минут беспрерывной стрельбы. Но после нескольких лент пулемёт следовало хотя бы немного охладить, чтобы обеспечить правильную работу, но в условиях боя все инструкции нарушались, и время на остужение равнялось времени перезарядки. Выстреливание нескольких лент подряд обычно пулемёт выдерживал, но мог внезапно заклинить и выйти из строя.
Пехота понемногу окапывалась. Определились с управлением. Его взял на себя полковник пехоты, чьей специальностью и было сооружение таких рубежей обороны. Его заместителем стал седой майор. Полторы сотни бойцов разбили на шесть взводов, назначив взводными лейтенантов, одного капитана и двух сержантов. Выбрали место для наблюдательного пункта. Привлекли для откапывания траншей тех из гражданских, кто мог держать в руках лопаты. Женщин с детьми постарались отослать от линии возможного боя. Но идти им было особенно некуда, многие уже стали возвращаться в город. Как ни хотелось этого делать, но всё-таки в городе у многих было жильё, в котором можно было хотя бы попытаться жить и при чужой власти. А здесь, в открытом поле, на берегу реки, которую не могли перейти даже военные, что могли сделать беспомощные женщины, держащие за руки своих напуганных детей. И старики ничего не могли. Их даже к рытью траншей не допустили. Отхаживай их потом, себе дороже. Они уже почти сорганизовались в колонну и двинулись в обратный путь. Выделенные пять бойцов направляли их параллельно основной дороге, на которой наиболее вероятно ожидалось появление противника. И они ушли в низину, метров на триста левее. Вскоре все, кто хотел вернуться в город, понемногу исчезали вдали. Скрылась с глаз и женщина-еврейка, просившая помощи у майора. Ей тоже ничего не оставалось делать. Рассчитывать всерьёз на то, что эта разрозненная мини-армия кого-то может защитить, не приходилось. Непонятно было другое, куда девалась наша непобедимая и легендарная Красная армия?
Где наши доблестные сталинские соколы, которые должны разбомбить фашистскую гадину? Где сотни и тысячи наших танков, которые будут гнать врага через всю захваченную часть страны, Польшу, половину которой успел освободить от фашистов прозорливый товарищ Сталин, через Германию, до самого столичного Берлина, в котором и следовало уничтожить всю верхушку врага, включая, разумеется, и самого главного врага – Адольфа Гитлера? Где, наконец, наши солдаты? Неужели эти полторы сотни с тремя пушками и двумя танками и есть вся ударная сила Красной армии, которой следовало остановить врага?
Да вот же они, сталинские соколы! Летят! Летят с востока на запад! Пять троек в боевом порядке. Ну, сейчас они и вдарят по врагу! Костей враг не соберёт. И уже взлетели вверх солдатские пилотки, приветствуя свои самолёты. И даже гражданские женщины, возвращавшиеся в свои, возможно, уже разбомбленные дома, снимали с голов косыночки и махали ими со слезами на глазах. Дайте им прикурить, родные вы наши, за наши слёзы, за разбомбленные дома, за честь нашу поруганную, за подлый обман, за нападение без предупреждения! Да за всё! Бей их! И мальчишки прыгали от радости вверх, торопя матерей быстрее возвращаться, чтобы успеть посмотреть на настоящий бой! Да какой там бой! Устоят разве немцы перед нашими соколами? Да ни в жисть! А хошь на спор? Да кто спорить-то будет, знамо дело, проиграешь, и к гадалке не ходи. И пролетали уже над позициями вестники надежды, и казалось бойцам, что видели они сквозь суровые взгляды лётчиков добрые улыбки. И оттого на душе становилось теплей и не так страшно. На миру и смерть красна! Не одни мы, братцы! И не брошены вовсе! Не паниковать, если самолёты наши на врага летят, то командиры наши и сам товарищ Сталин знают, что происходит. Значит, нам чуток продержаться, пока наши подойдут. Значит, всё не так страшно и сначала нестройное, а потом настоящее солдатское многоголосое «ура» раскатисто летело над частично отрытыми траншеями. Да и надо ли отрывать их дальше, если мы сейчас без пяти минут перед наступлением? И уже побросали в воодушевлении лопаты, руки потянулись к винтовкам, в бой, товарищи!
Да что-то пошло не так. Ещё не долетели до города наши самолёты, как десятки взрывов взметнули столпы пламени и чёрного дыма над городом. И замерли в недоумении и гражданские и военные. Не было видно немецких самолётов. Вот здесь, с пригорка, пусть не гражданским, они-то в низине, но уж военным, а тем более офицерам с биноклями не разглядеть вражескую авиацию? Нет её, хоть убей! Ну не слепые же они, в самом-то деле! И ещё серия взрывов помельче. И от тех тоже дым. Да весь вытягивается в одно чёрно-кровавое облако. Красные языки, выпрыгивая из чёрного дыма, так и хотят слизать всё небо. И ведь получается у них, небо видно всё меньше и меньше. А куда ж наши самолёты летят? Две тройки к городу, а другие три куда? Вот уже и пикируют, и разрывы бомб уже режут уши. Но что бомбят? Да неужели? Нет! Быть такого не может! Две тройки город бомбят, в который противник ещё и не вошёл. А, так это они военное предприятие, что самолично товарищ Калинин ещё задолго до войны закладывал, бомбят, да электростанцию, да нефтехранилище. Ай да сукины дети! И так город почти во тьме скрылся, а тут, можно сказать, заживо сгорит. И счастье тем гражданским, кто хоть на берег другой и не перебрался, но всё же от бомбёжек Бог уберёг. А они-то уж было расстраивались, что и не перебрались к своим и квартиры побросали, в которые поди уже и шпана грабить залезла. Так теперь и шпана не выберется, а они, стало быть, ещё поживут.
Только куда три тройки полетели бомбить? Ах, твою ж мать! Да ведь к водохранилищу летят! От ведь беда! Коли стенку его разбомбят, никто из гражданских и убежать-то не успеет, всех смоет! Заметались люди, детей в охапку, тут уж не до чемоданов. И бегом к возвышению, на котором солдаты окапывались, сейчас-то поди уж не прогонят. Да солдаты и сами, сообразив, в чём дело, начали в сторону гражданских бежать, хоть кому-то помочь. Да только полковник с биноклем всё разглядел, да очередь из пулемёта поверх голов велел дать, чтоб самоуправство прекратить. Подчинились, армия всё же. Двое только ослушались, что ж мы, нелюди, что ли, своих на погибель бросать? В своих-то стрелять не будут, видно же, что не дезертировать, а помочь хотят. И летят ребятушки к людям. Только полковнику другая картина видится. Вон, уже миллионы литров воды на огромной скорости несутся бурной рекой по полю, как раз в низину. И гражданским не успеть увернуться, и воякам не успеть уже ни им помочь, ни на позицию вернуться. Увидели солдаты волну, поняли всё, назад повернули, но куда там человеку со стихией спорить. И за траву ведь не уцепишься. Вот уже первые из колонны скрылись в воде. И даже не слышно последних слов обречённых – с таким шумом вода несётся. И всех смывает прямо в реку. Ох и рыбы прибавится в реке. Ведь вся живность, что в водохранилище была, прямиком туда. А уж рыбе-то и есть чем сейчас питаться. Всё живое, что ныне в воде загинуло, как говорится, на корм рыбам. Вот уже назад развернулись сталинские соколы. А им солдаты уже и жесты неприличные показывают. Что ж вы, сукины дети, ведь гражданских сгубили! Там ведь женщины, дети и старики. Поди ж и у вас дома жёны и матери остались, как же так, товарищи? Но что же это? Круг сделали соколики и стали над позициями снижаться. Да вы там что, совсем сдурели? Здесь же свои! Да что ж это делается! Ох же ж, мать моя женщина! Вы совсем ополоумели, на свои же танки бомбы сбрасывать?
Да только нет своих у советских лётчиков. Свои со всей Красной армией оборону держат. А здесь трусы и предатели, что позиции без приказа покинули в надежде шкуры свои спасти. А такие свои нам хуже врагов, никогда трудовой народ не простит им предательства.
Всё, улетели… замерли солдаты да и офицеры в недоумении. Как же теперь воевать? И так вооружения с гулькин нос было, а теперь и вовсе. Так ведь кто разгромил? Свои же и разбомбили. И не пьяные они. Пьяных в воздух не допустят. Мы ж ещё воевать не начали, а нас уже свои больше немцев бомбят и взрывают. Руки просто опускаются от непонимания и недоумения. Что же это, братцы? Все ведь видели? Танки прямо с танкистами в воздух взлетели, вон, дымятся. И рации нет, чтоб сказать этим сукиным детям всё, что о них полторы роты солдат, оставшиеся без двух танков, думают. Так за кого теперь воевать? Думали, по присяге, а оно вон как получается, что попали между молотом и наковальней. Прям серпом по яйцам. Ну дела…
В камере Лёвчика все слышали звуки взрывов. По тому, как раздавались взрывы, то справа от тюрьмы, то сзади, арестанты отгадывали, где рвануло. Вот электростанция взлетела на воздух. Вот в районе военного предприятия бабахнуло. Во прёт немец! А это что? Ох, мать вашу! Тюрьму бомбят. Ну не идиоты немцы? С армией нужно сражаться. Здесь-то вам что, военный объект? Ох ты! Раз за разом! Все стены трясутся, последняя штукатурка поотлетала, от пыли уже дышать нечем. И опять разрыв за разрывом. Раньше только новеньким или ворам не угодившим места под нарами доставались, а теперь прям драка за них. Все, как тараканы, в щели под нары забились, носа не высунут. Нашёлся смельчак, выглянул в окошко. Почти ничего не видно сквозь щёлки. Понять ничего не может, мелькают самолёты, разрывы слышны. На самолётах вроде звёздочки. Непонятно. Если наши летают и немцев отгоняют, а тех и не видно, откуда ж взрывы? И дошло до арестантов, что не немец по ним бьёт, а свои. То в дверь гранату им подсунуть, а коль с гранатой не вышло, так с воздуха удавить!
Счастье, что тюрьма крепкая, в прошлом веке строили. На совесть, на века. Только не думали, что спрос на тюрьмы так вырастет, в наше время ещё два блока добавили – и все битком. Троцкисты, шпионы, тут тебе и японские, и польские, и румынские, и английские, и немецкие. Кажется, только Африка одна и не озабочена секреты советские выведать и станки советские повредить. А уж власть не уважающих, так почитай с полтюрьмы наберётся.
Дым через окошко в камеру тянет. Кашляют арестанты, майки, рубашки себе на лица, кто смочить успел, тем полегче, но не на много. Всем достаётся. Вот уже звуки другие пошли, вроде как трактора тарахтят. Да какие ж трактора на войне, поди танки. Перестрелка уже под стенами тюрьмы. Пушки бьют. Поди разбери, свои ли, чужие ли.
К вечеру утихла перестрелка. И дым разошёлся. Стало дышать чуть легче. Но камер никто не открывает, еду тоже никто не несёт. Сток параши забился. А стенка у парашной трубы намокла прям от верха. Видно, от взрывов трубу повредило, и с верхней камеры теперь всё по стене сочится. Зловоние по камере, укрыться негде. Одно утешение – нос к самым отвратительным запахам быстро привыкает. Вот и арестанты то сидели, носы зажимая, да тряпками прикрывая, а после подустали да попривыкли. Вот уже и руки от носа отвели. Ничего, никто не помер. Жрать охота, да и пить, только не на курорте ведь. Придётся потерпеть, иди знай, чего там снаружи происходит. Стучали, кричали – ни ответа, ни привета. Вот уж где позабыт, позаброшен.
И на позициях тишина. Никто не штурмовал. Солдаты, правда, свои подтянулись, те, кто с города выбраться смог. Толком никто ничего не знал. Наверняка знали одно: город оставлен, немцы понемногу входят. Бои местные, ничего серьёзного защитники города противопоставить врагу не могут. Начальство, судя по слухам и гражданское и военное, уже на том берегу. Немец грамотно воюет, скоро город зачистит и сюда доберётся. Сосчитали новоприбывших, ещё три взвода получилось. Отвели им участки, пошли бойцы окапываться. Кормить только бойцов нечем. Кухни нет, у кого паёк сухой был, так доели в течение дня, а сейчас дело уже к ночи, давно в желудках свербит. Одно счастье, что река рядом, пей не хочу. Только как подумаешь, что там трупов немеряно, так и пить неохота. Вон, парочка на поверхности плавает, зацепились за арматуру от разбомбленого моста, распухли уже. Кто ж поплывёт их отцеплять, если того и гляди, после боя сам там с ними плавать будешь. Но жажда вам не то что не тётка, а даже не дядька и не хромой собаки невестка. Если без еды человек хоть сколько-то, да потянет, без воды совсем никак. Отходили на два метра выше по течению моста разбомбленного да, разогнав чуть котелком воду у берега, быстро черпали, на покойников не глядя да на второй мост не посматривая, потому как там своих зацепившихся полно плавает. Рыбки бы гранатой наглушить, да кто ж позволит, да и готовить не на чем. Снарядные ящики б порубать на дровишки, да только пока снаряды в них лежат, кто ж подпустит. Так и спать на голодный желудок. Кто посмелей да не слишком брезгливый, в реку залезли да смыли с себя грязь дневную. Охранение боевое выставили, остальным отдыхать.
Тихо до утра, не торопится немец смять горстку солдат почти безоружных, куда они денутся? И арестантам деваться некуда. И те и другие стали ко сну отходить. Утро вечера мудренее. До утра и ополченцы подтянулись. Пожилые мужики, самому младшему за полтинник, а если ещё младше сыскать, то поди, очкарик какой с линзами на плюс восемь. По одной винтовке с тремя патронами на троих. Вот только всем троим и застрелиться хватит. А воевать как с таким вооружением? Деды пятидесятилетние даже окопаться толком сил не имеют. Вот за холмиками и пристроились. По мере выбывания бойцов, кто доживёт, окопчики и будут занимать, там же и оружием разживаться.
Ну, а утром немецкий ордунг, порядок то бишь. Как в книжках военных прописано, проутюжили центральную траншею и мелкие, разбросанные вокруг окопчики на одного солдата с самолётов, потом артиллерией накрыли, а уж потом спокойно, никуда не торопясь, танки появились, а меж ними пехота. Идут себе не спеша, знают уже, что некому и нечем уже обороняться. Страшно. Не учения, на которых обматерит тебя начальство, да отпуска домой лишит за промахи. Здесь за промахи самый большой из всех начальников тебя пред свои очи призовёт в мгновение ока. А жить хочется. Даже пятидесятилетние деды-ополченцы помирать не торопятся. Хотя чего им, всё ведь уже видели, а для будущей светлой жизни толку от них никакого.
А у защитников уже из трёх пушек две осталось, третья с боекомплектом и обслугой в клочья разнесена прямым попаданием. И защитников рубежа вполовину меньше стало. Только терять им нечего. Как они своим нужны, уже видели, да и от чужих милости ждать, тоже не самое благородное дело. Отчизну защищать – вот их призвание. За отчизну и живот и голову на плаху. Только что об Отчизне узбек и таджик, сидящие в окопах, понимают. Не их это земля, не здесь предки их жили и стада пасли. Зачем умирать за чужую землю? Или взять лейтенанта-еврея, где его Родина? Две тысячи лет такой вот Коган или Шапира бродят по земле неприкаянно, место себе ищут. И каждая страна на их пути им Родина. Вон их сколько за ту же Германию в Первую Мировую воевало да крестов железных получило. А теперь что, воевать разучились или крестов железных на них боле не хватает? А в Красной армии место ему нашлось, потому как армия народная да без предрассудков национальных. Да и государством не представитель коренной национальности правит. Ну это, скажем, государству российскому не впервой, сколько немчуры на престолах сиживало. Может, потому так и прёт немец, что хочет права свои на российскую землю предъявить и счет на государыню, хотя и за Николая тоже можно.
Развернули пушки в сторону наступающих, прицелы, координаты, снаряды – всё как положено. Команду ждут. Танков десятка два да пехоты за ними с три сотни будет. Поближе подпустить, чтоб бить наверняка да патроны драгоценные зря не палить. Вжались в землю защитники. Смерть идёт к ним, собственной персоной на гусеницах катит. А день летний, солнечный. Жить бы и жить. И чего людям не хватает? Почему б всем миром не договориться и социализм на всей земле не построить? Ведь всем бы хорошо, так нет же, есть те, кто поумней да похитрей. То друзьями прикидываются, в Польше совместный парад проведут и союзниками назовутся, то по Красной площади с парадом пройдут на Первое Мая как почётные гости. Как военную промышленность поднимать да армию в обход санкций на полигоны, так Советский Союз друг, товарищ и брат. И тут, такой удар в спину!
Далеко ещё танки, даже стрёкот кузнечиков слышен. Травинку сорвать да обкусать, чтоб сок дала. А кому папироска милей. А у некоторых нервный тик уже, руки трясутся, как стрелять будут? А ежели у кого медвежья болезнь приключится, то счастье, если в одиночном окопе, так там делай под ноги что душе угодно, никто и не увидит, а после боя, коль выживешь, так никто ни о чём и не спросит. Ну вот, уже кузнечиков с танками одинаково слышно, ещё минута – и кузнечикам ноги свои длинные спасать, может, успеют упрыгать. Вот и команда «к бою».
Ещё полсотни метров – и стрелять. Только танки первыми начали. Свист и разрыв, аж перепонки барабанные лопаются. Голову не поднять, со всех сторон земля прям в глаза летит. А если рядом с окопом грохнет, то и части человеческие по небу, да и на оставшихся в живых падают. Вжаться в дно окопа или траншеи, уши заткнуть, глаза зажмурить, да так и замереть.
– Ого-о-о-онь!
Молодцы пушкари-артиллеристы, не сдрейфили! Первыми из наших выстрелили. Промазали только. Жалко, второго шанса может и не быть. Да тут же по ним танки и ощерились. Всё, одна пушечка осталась. Лейтенантик, из евреев который, у последней пушечки хлопочет, кричит что-то, только вряд-ли кто из команды его слышит. Оглохли все от разрывов вражеских. Вон, уже и заряжающего оттолкнул, тот бедолага за уши схватился, а из-под пальцев кровь сочится, отвоевался боец.
Не за страх, а за совесть бьются. На мушку пехоту, выстрел, перезарядить – и снова на мушку. Только патроны кончаются, да бойцы тоже на исходе. То один окоп замолкнет, то второй. Из танка ка-ак жахнут, пока прочихаешься, если только к этому времени мозги не вылетели, а противник вот он уже. Под прикрытием танков вплотную подходит. А пулемёты танковые и вовсе головы поднять не дают. Тут и прицелиться не успеть, не выглянуть даже.
Две медсестры ползут под огнём от раненого к раненому. Да только помочь-то и некому. Пока доберутся под шквальным огнём, бедолаге помощь уже и не нужна. А если и жив кто, так бинтами с ватой не помочь, а операционную под огнём противника ещё ставить никто не научился. А противник и не церемонится. Благо опыт накоплен предостаточный. Это только в песнях и на плакатах Красная армия всех сильней. А коль Сталин сам, своей рукой многоголовой управленческой гидре большинство голов снёс, рухнула гидра, а за ней и обломки самой большой и самой вооружённой армии мира. А немцы свой «Блицкриг» как следует опробовали. Под Белостоком и Минском взяли в плен четыре армии и больше трёх тысяч танков, под Уманью почти сотню тысяч и ещё три сотни танков. Да судя по напору и умению воевать, далеко не предел. Пойдёт немец дальше и бить будет всё больней. Тут бы Верховному Главнокомандующему за неподготовленность армии к боям, за бахвальство своё позор собственной кровью смыть. Да только растерялись верноподданные, руки готовые, по локоть кровью залитые, целовать. Не отпустили царя-батюшку, умолили его и дальше своим гением направлять народ на бессмысленные бойни. И любой за имя его готов был пулю получить. И умирали в застенках, выкрикивая клятвы верности, но ни один не решился свою жизнь за дело отдать, покончить с тем, кто всех, кто не смог с винтовкой против танка выстоять и просто жить хотел, врагами объявить да семьи репрессировать. А сам ушёл от ответственности, всё свалив на других и залив армию дополнительной кровью репрессий за позор свой личный.
Молотит немец из танков и пулемётов, последние полсотни метров остались до противника. А в контратаку и идти не с кем. Человек сорок осталось. Из них десяток ополченцев. А оружия и того меньше, поразбивало взрывами. Пушка единственная замолкла давно. И лейтенант со своим расчётом так и останется безымянным. Никто так и не успел фамилию его узнать, а узнал бы, так что с того, рассказать-то некому. И полковника больше нет. Майор за главного, по старшинству. Некем командовать майору. Солдат он, не мясник, чтобы в лобовую почти безоружных против двух десятков танков поднять. Не было фортуны в этом бою. Да и знал он заранее, что бой обречён, что люди обречены. Долг свой он выполнил, гордость его офицерская и присяга воинская не позволяют ему в плен сдаваться.
Один друг в такой ситуации, пистолет ТТ. Прощайте, молвит, не поминайте лихом. Хотел ещё про Сталина, но свело горло, и не вымолвить слов, да и к чему, всё уже закончено. Всё одно никто не передаст слов любви товарищу Сталину. Щелчок пистолета, да за грохотом перестрелки и не расслышали его, увидели только, что осел майор, бросились к нему, а он готов. Ну тут уже и руководить обороной больше некому, да и некем. Привязали сменное исподнее к винтовке и подняли из траншеи. Пару очередей ещё рядом прошло. Но вот противник заметил белый флаг. Свои силы тоже ведь не стоит подставлять. Даже один сумасшедший может пару солдат вермахта на тот свет отправить. Прекратили огонь. Подошли ближе, сначала с опаской, но как начали оставшиеся из траншеи и окопов вылезать, держа руки с оружием над головой, тут уж сомнений не осталось. Сгрудились защитники Родины, все в пыли, лица серо-чёрные, глаза в землю, друг перед другом совестно. А что поделать, с винтовкой против танка много не навоюешь. Прошли между ними немцы, позабирали гранаты, кто выложить позабыл в горячке, ножи пособирали да патроны из подсумков. Вот они, Иваны-победители, вместо сапог нормальных на ногах ботинки грубые с обмотками. Вместо белья нормального летом под гимнастёркой и галифе исподнее бязевое, жарко ведь, да и потом пахнет, каждый день же в баню не водят и бельё не меняют. Вот этими кальсонами бязевыми об окончании боевых действий и возвестили. Прошли немцы по окопам, дострелили кто ещё дышал, где им ранеными заниматься, тут ещё надо решить, что с этими делать.
Свободен рубеж, вот она, река. Скоро основные силы подтянутся и можно будет начать переправу восстанавливать. А там и до Москвы недалеко. До зимы нужно управиться и к своим Гретхен-Хелен вернуться. Всё идёт по плану, русские драпают либо сотнями тысяч в плен сдаются, не было ещё в истории таких военных побед. Слава великому фюреру! Поднял нацию из руин и вознёс на вершину воинской славы! Хайль! Хайль! Хайль!
А что с пленными? Вычистили сами центральную траншею, и немцы всех туда и загнали. Кое-как расселись, кто на корточках, кто к стенке притулился. Сидят голодные, без воды, раненые есть, только помощь оказать некому. Немцы почему-то медсестёр сразу невзлюбили. Две короткие очереди – и нет девчонок. Солнце поднялось выше, припекает. Уже почти полдень, высунулись из траншеи, флягу показывают и «васер» кричат. Река вон она, рядом, да и бежать им некуда. «Найн», не положено, один он их охраняет, враз карабин на них навёл. Охолонули, присели, терпеть надобно. Может, потом и попить дадут, и покормят, вроде так по конвенции принято. Но точно кто ж скажет? Разве в Красной армии кто про конвенции объяснял, разве боец Красной армии в плен когда попасть мог?
Наконец подняли из траншеи и в сторону города погнали. А сопровождения один мотоцикл с коляской, в котором кроме водителя ещё боец за пулемётом сидит, да со второй стороны ещё один с карабином. Так пулемётчик со вторым охранником и меняются. А бойцам пленным меняться не с кем. Бредут из последних сил, выжарились на солнце без воды. Вон, уже один ополченец свалился, кинулись к нему поднимать, очередь пулемётная над головой. В колонну вернулись, прости, дед. А того уже конвойный из карабина добил. Привычный, видно, к этому делу, даже не икнул.
– Форвертс, русише швайн, – вот и весь разговор.
Часть третья. Новый порядок
Ровно в восемь из уличных репродукторов полились бравурные марши. И через пятнадцать минут гауптштурмфюрер Хольц выступил перед стройной колонной своих солдат и разношёрстным сборищем местных жителей, стремящихся оказать помощь Великому Рейху в славном деле избавления мира от презреннейших его отпрысков, иудеев, чьими грязными образами родители частенько попугивали нерадивых малышей.
Сам Хольц родился и вырос в Баварии, в славном Мюнхене. Ему довелось собственными глазами наблюдать и «пивной путч» и «хрустальную ночь». В «хрустальную ночь», с девятого на десятое ноября 1938 года, он неплохо повеселился со своими друзьями, громя еврейские магазины и рестораны с кашерной кухней. Хотя, собственно, против кухни Хольц ничего не имел. В школьные годы у него были приятели евреи, он несколько раз побывал на празднованиях бар-мицв. В те далёкие времена арийцам ещё было позволительно дружить с евреями, больше того, никто открыто даже не выступал против смешанных браков. Бар-мицва, т. е. по еврейской традиции достижение тринадцатилетним ребёнком возраста взрослого мужчины. Разумеется, никто и не думал обращаться с ребёнком как со взрослым после обряда наложения тфилина, странных кубиков с кожаными ремешками, один из которых наматывался на руку, а другой крепился на лбу, покрытия талесом – белой плотной тканью с двумя продольными голубыми полосками и вытканными между ними еврейскими шестиугольными звёздами – магендавидами и несколькими прядями сплетёных нитей в торцах ткани. Евреи отчаянно цеплялись за свои многовековые обряды, и за свои бороды, и чёрные сюртуки с ермолками. Но кухня, кухня была неплохая, и Хольц, сидя за детским столом рядом с другими одноклассниками, пару раз подкладывал себе на тарелку гефилте фиш, фаршированную рыбу, и гефилте хензеле, фаршированную куриную шейку. Чем вызывал хохот одноклассников и так подшучивавших над пухлым, неуклюжим Хольцем. На какое-то время за ним даже закрепилось прозвище Хензеле – шейка.
Хольц ничего не забыл и рассчитался за всё в «хрустальную ночь», громя еврейский ресторан, хозяева которого жили прямо над ним, на втором этаже. Расшвыривая стулья, опрокидывая столы и громя стопки с посудой на глазах испуганных хозяев, он истошно вопил: «А это гефилте фиш, а это хензеле»! И ещё маца! Пасхальные хрустящие хлебцы, которыми он угощался в домах одноклассников на еврейскую пасху.
– Тащи мацу, старый жид! – орали Хольц и его дружки, не обращая внимания на робкие попытки убедить незваных пришельцев, что мацу пекут только весной на еврейскую пасху.
Они разбили лицо хозяину в кровь и долго пинали его, свалив на пол. Нормальный человек, если б и выжил, то остался бы инвалидом от того количества и силы ударов, которые молодые, сильные парни обрушили на беззащитного человека. Его жене досталось меньше. Всё-таки бить женщину немного неловко, но и этот рубеж они преодолели, набравшись прямо там в ресторане кашерной водки и заедая чем попало из распахнутого холодильника. Ошалев от безнаказанности и количества выпитого, они ударили женщину пару раз по лицу и заставили её встать на четвереньки, после чего был объявлен военный парад, и дружок Хольца Штаубе, усевшись верхом на несчастную женщину, объявил, что принимать его будет он, Штаубе, верхом на еврейском пони. Но пони не желал слушать верховного главнокомандующего Штаубе и постоянно падал под его тяжестью. Они уже в какой-то момент пожалели, что так быстро избили мужчину, уж на нём-то хоть сколько-нибудь можно было бы покататься. В конце концов, Штаубе, сидя верхом, задрал женщине юбку, чтобы Хольц с остальными могли надавать под хвост нерадивому еврейскому пони. Что они, гогоча, с радостью и сделали, разобрав половники, шумовки и другие столовые принадлежности. Но даже удары по ягодицам не заставили женщину добавить прыти.
Несчастную так и бросили на пол с задранной юбкой, под которой на полных ногах было видно окровавленное бельё и кусок белой, окровавленной ягодицы. Наградив парой прощальных пинков несчастную, возбуждённая толпа хлынула на улицу за новыми жертвами.
Они жгли и громили. Разбивали лица и ломали рёбра, входя во всё большее неистовство и распаляясь с каждой новой жертвой. В эту ночь они наведались не в одну синагогу. Они рвали и жгли священные еврейские книги также, как на протяжении долгих веков это делали и другие ненавистники евреев. И поделом было этим жидам! Именно они хотели поработить всю Германию, да что там Германию, весь мир, опутав его своими финансовыми щупальцами. Ведь все знают, кому и что принадлежит. Нужно вернуть богатства народу! Бить, крушить, жечь, ломать, убивать, но не трогать материальные ценности! Уже наутро специальные отряды начнут обходить дома, предприятия, магазины и рестораны, принадлежавшие до этой страшной ночи евреям. Они собирали ценные и старинные предметы, картины и золото, серебряную и фарфоровую посуду, меха и добротную старинную мебель. И всё это вывозилось на специальные склады, оценивалось и поступало в казну Великого Рейха. Католики и протестанты в едином порыве громили и убивали, грабили и насиловали тех, из которых они выбрали себе Бога. Никого не волновало, что евреев было меньше полутора процентов от общего населения страны, желание отомстить за все унижения и несостоятельность, к ним отношения и не имевшие, за проигрыш в Первой Мировой, в котором опять были виноваты евреи, сплотило в эту ночь великую германскую нацию. Уставшие под утро, они шагали с гордым чувством победителей, одолевших стоглавую жидовскую гидру. И хотя здоровенные молодчики избивали беззащитных, по большей части, людей, они были чрезвычайно горды собой и временами важно маршировали по разбитым стёклам витрин еврейских магазинов. Разлетаясь на ещё меньшие осколки, кусочки стекол вылетали из-под ботинок победителей, поблёскивая в лучах восходящего солнца, словно хрусталь.
В ту ночь Хольц вышел победителем. Больше никто из его одноклассников не посмеет называть его Хензеле. С Хензеле было покончено раз и навсегда. В его разгорячённой погромом и алкоголем крови проснулся зов воинственных предков, жажда крестовых походов и желание видеть Великую Германию, занимающую достойное и лишь ей одной подобающее место в мире.
Спасибо Адольфу Гитлеру, что открыл глаза Хольцу и многим настоящим немцам. Пора уже сплотиться вокруг великого вождя и показать другим народам, где их место перед лицом обновлённой Германии. Отныне у Хольца и ему подобных, поднявшихся с самого низа, была цель жизни – служить сильному хозяину во имя Германии, во имя хозяина, во имя самих Хольцев и Штаубе, попробовавших в эту ночь вкус крови и безнаказанности.
К крови и безнаказанности Хольц давно привык. Служба в СС стала для него естественным продолжением. Он дослужился до оберштурмфюрера и был на хорошем счету у начальства. Служба Хольцу нравилась. Уничтожать еврейских трутней было куда безопасней, чем подставлять голову под пули даже во имя великого фюрера. Послужив фатерланду в Польше и Литве, Хольц попал в этот небольшой украинский городок Новооктябрьск. Народ, настрадавшийся от жидов и большевиков, встречал с истинно украинским радушием, преподнеся освободителям каравай с солью на искусно вышитом рушнике – так называлось длинное украинское полотенце.
Расквартировав своих людей, Хольц разместился в уютной квартире бывшего партийного функционера, успевшего убежать до прихода германских войск.
Городок подвергся значительной бомбёжке. По большей части разрушены были промышленные предприятия, электростанция, система водоснабжения и канализации, взорвана городская больница, остался по счастливой случайности нетронутым городской роддом. В нём и разместили раненых немецких солдат, превратив его в госпиталь. Разыскали специалистов по городскому хозяйству и подключили их к ремонту, в помощь добавили немецких спецов, чьими специальностями были электро и водоснабжение. И по прошествии нескольких дней электричество и водоснабжение работали вполне сносно. Хольц быстро умылся и пошёл смотреть город в сопровождении ещё двух офицеров, взвода солдат и нескольких работников городской управы, доставленных по его приказу и пожелавших оказать всяческое содействие долгожданным освободителям. Улицы были пустынными, но в паре мест на скамейках сидели любопытные женщины разных возрастов, и офицеры, обменявшись довольными фразами, признали, что женщины в этих краях довольно красивы, и они не прочь бы с ними познакомиться. Они даже подошли и попробовали заговорить с ними. Но женщины только посмеивались, лузгая семечки, но, впрочем, и Хольца с товарищами охотно угощали. Осмотрев центр и расположение улиц, офицеры остались довольны. Стандартная советская застройка с прямыми улицами была довольно удобна для сбора человеческого мусора и не сулила неприятных сюрпризов в виде петляющих переулков и верениц сараев, в которых всегда пытались спрятаться те, кого Хольц со своими людьми доставал даже из-под земли. Правда, оставался ещё район частных домов, построенных задолго до революции, но он был не таким большим, и при правильной постановке дела неприятностей и там не должно было возникнуть.
Отправив оберштурмфюрера Ланге выбрать подходящее для экзекуции евреев место, Хольц пригласил с собой в здание бывшего райкома коммунистической партии и сопровождавших его местных жителей. Несколько солдат уже очистили пару кабинетов и теперь работали над установкой телефонной связи. Хольц выбрал тот, что побольше и, усевшись по центру стола, пригласил присутствующих присаживаться. Через переводчика он объяснил, что ему требуются списки большевиков и военнослужащих, а также списки евреев. Назначив временным ответственным за связи с местным населением бывшего городского казначея, поручил ему предоставить сводку о положении городских дел, справедливо рассудив, что расстрелять его он всегда успеет, а городу нужен человек, знакомый с местной бухгалтерией. Хольц решил дать шанс этому широко, хотя и несколько фальшиво улыбавшемуся человеку. Хольц научился понимать людей и знал, что Мыкола Пиетровитш, как он представился, несомненно будет выслуживаться перед новым начальством. Но при этом обязательно будет воровать. Эти русские неисправимы. В двух городках уже были расстреляны попавшиеся на воровстве. Интересно, сколько проживёт этот? В том, что он проворуется и будет расстрелян, Хольц нисколько не сомневался. Закончив согласовывать необходимые для проведения мероприятий вопросы, Хольц отправился на обед.
Кухня работала как часы. Она расположилась в трёхстах метрах от здания бывшего райкома, у входа в парк, где стоял десяток вкопанных скамеек, над которыми был натянут маскировочный тент. Солдаты получали сытный и добротный паёк, но для офицеров рыжий повар Вальтер готовил всегда что-то особенное. Вот и на этот раз офицеров ждал молочный поросёнок.
– Вальтер, как это тебе удаётся? – спрашивали офицеры у довольного, зардевшегося от похвал повара. Готовил Вальтер и впрямь замечательно. До войны имел свой ресторанчик, но разорился и, сбежав от кредиторов, отправился служить Великому Рейху. Солдаты подтрунивали над Вальтером, над его рыжей шевелюрой, обещая в следующий раз расстрелять его вместе с его еврейскими друзьями.
– Кто же вас, дармоедов, будет кормить? – вопрошал Вальтер, и все с хохотом соглашались, что после их неспешной и непыльной работы, большую часть которой с удовольствием за них делали местные жители, обеды Вальтера просто необходимы для защитников Фатерланда.
Обед прошёл в спокойной, непринуждённой обстановке, с обычными шуточками и разговорами про женщин. Говорили и о своих любимых Хельгах, Катринах и Хеленах, прошлись и по списку красавиц, покорённых за время службы в разных краях. Самый большой список имел Курт, голубоглазый кучерявый блондин, ростом метр восемьдесят. Как будто все арийские боги, не сговариваясь, отдали всю возможную красоту одному единственному белокурому полубогу. Белозубая полудетская улыбка делала Курта неотразимым перед лицом беззащитных женщин. Истосковавшиеся без ушедших на войну, а то и уже успевших сложить на ней голову мужчин женщины охотно принимали ухаживания белокурого красавца, являвшегося для них воплощением красоты и мужества. К тому же, военная форма, которая и так обладает магнетизмом и ставит её обладателей на ступеньку выше всех других претендентов с незапамятных времён, великолепно облегала статную фигуру, выгодно подчёркивая также и статус солдата-победителя. Курт был щедр по отношению к дамам и всячески баловал их, раздаривая безделушки и украшения, в изобилии прихваченные им на какой-нибудь акции зачистки мирового пространства от евреев. Конечно, все изъятые ценности полагалось сдавать для последующей отправки в Фатерланд для повышения благосостояния населения и финансового смазывания военной машины. Но кто хотел связываться с отъявленными головорезами, желающими всего-то прихватить пару небольших сувениров. Нацистам действительно удалось поднять уровень жизни населения за счёт ограбления захваченных земель и не в последнюю очередь за счёт изъятия еврейских капиталов. Это здесь, в Восточной Европе, уже ограбленной большевиками, а до этого познавшей все ужасы гражданской войны, а позже боровшейся с голодом тридцатых годов, уже не осталось больших ценностей. Впрочем, дамы почти никогда и не интересовались, откуда у Курта и его друзей столько подарков. Парни же в свою очередь не хвастали своими подвигами и отвечали уклончиво о службе, ссылаясь на повышенный уровень секретности. Неизвестно, сколько белокурых ребятишек были обязаны своему появлению на свет полубогу Курту и его сослуживцам. Двадцатидвухлетний Курт не был женат и каждой новой возлюбленной шептал в порыве страсти, что такую, как она, он нигде не встречал, а уж он-то бывалый солдат, покоривший и Польшу, и Прибалтику, а также десятки доверчивых и рассчётливых, красавиц и сереньких мышек. Курт ко всем имел свой подход, несмотря на довольно скромный возраст, в котором некоторые ловеласы только встают на путь любви и плотских наслаждений. По дому Курт почти не скучал.
Отец его тоже воевал в России, будучи специалистом по фортификационным, т. е. укреплённым военным сооружениям. Иногда от него приходило скупое письмо с кратким сообщением, что у него всё хорошо, служба протекает нормально, русские бегут и пачками сдаются в плен, и он очень надеется, что скоро война закончится и он снова сможет обнять свою дорогую Амалию, мать Курта, и такую же белокурую, как и сам Курт, Гретхель, его четырнадцатилетнюю сестру. Гретхель же часто слала ему восторженные письма, всячески воспевая путь нацистской партии и любимого вождя. Она безумно гордилась Куртом, потому что он такой замечательный и воюет в далёкой России за благо всех немцев, и она всячески желает ему удачи и ждёт его домой, т. к. ей не терпится увидеть его в парадной форме и показать своим дурам-подружкам, некоторые из которых имели наглость усомниться в её словах о брате. Курт покровительственно относился к Гретхель, разница в возрасте не позволяла им быть близкими друзьями, но он всегда старался припасти для неё конфету или маленький сувенир. Иногда он вспоминал про неё, про мать, месящую широкими мягкими руками тесто на кухонном столе, и про воскресные пудинги и штрудели. Но молодых людей больше привлекали пышные формы молодых женщин, так что о матерях они вспоминали не так уж и часто.
Тем не менее, большая часть из этих отъявленных ловеласов были неплохими солдатами. Хольцу нравилось отдавать чёткие приказы и наблюдать за их чётким выполнением. Его команда хорошо знала свою работу.
И сейчас, стоя перед этими разношёрстными людьми, Хольц понимал, что полагаться он может только на своих. Разумеется, те сорок человек, которые прибыли вчера на двух грузовиках из Литвы, будут хорошим подспорьем. Эти парни уже прошли школу уничтожения евреев у себя дома. У каждого из них были свои причины ненавидеть иудеев, но вот какая интересная особенность: в Латвии и Эстонии тоже проводились акции уничтожения евреев, и все они выполнялись неукоснительно чётко, но там это было какое-то механическое действие, наподобие получите-распишитесь. Но именно в Литве всё происходящее было воспринято с наибольшим энтузиазмом. Евреев уничтожали везде, где только могли. И было время, когда на улицах и в домах лежали десятки трупов. Но потом из-за опасений вспышки заразных заболеваний командованию пришлось взять ситуацию под контроль. Тогда евреев стали бить по ходу движения их нестройных колонн к местам уничтожения. Даже за несколько минут до смерти несчастным было суждено пройти через большое количество унижений, изнасилований и побоев. Лёгкую смерть нужно было заслужить.
Но что могли сделать эти несчастные для своих мучителей, чтобы легко умереть и перед смертью, попрощавшись со своими близкими до скорой встречи на небесах, успеть прошептать древнее: «Барух, ата адонай…»
В общем, эти литовские ребята были неплохи, а искупавшись в крови и безнаказанности, не имели ходу назад и шли до конца по дороге насилия и жестокости. Они были зачислены в «шуцманшафты». Одеты они были в захваченные в первые дни войны польские мундиры, не имеющие знаков различия. На левом рукаве были белые повязки с надписью «полицай». Вооружены они были немецкими винтовками, выпущенными на польских заводах до начала войны. Этого оружия им вполне хватало для сопровождения колонн и отстрела пытавшихся бежать одиночек.
Местные добровольцы из русских и украинцев, ещё не успевшие зачислиться в ряды служащих полиции и, собственно, проходящие свой первый экзамен, были одеты в домашнюю одежду. Они тоже получили белые повязки. И всё же они выглядели смешно в своих широких брюках и вышитых сорочках. Брюки пузырились на коленях и создавали явный контраст с начищенными и наглаженными шеренгами немцев и литовцев.
Хольц глянул на часы. Время начинать выступление. Всем известна немецкая пунктуальность. Пусть и славяне ей поучатся.
– Наши доблестные войска одерживают убедительные победы под руководством нашего фюрера Адольфа Гитлера! – Хольц говорил с остановками, давая возможность переводчику выполнить свою работу. – Я уверен, что очень скоро наша славная армия раз и навсегда покончит с большевиками и жидами и освободит новые земли для процветания немецкой нации. Все жители, которые будут сотрудничать с новой администрацией и присягнут на верность Рейху, смогут хорошо жить и не беспокоиться о будущем. Перед нами стоит почётная задача избавить мир от еврейской заразы. От этих вечных паразитов на теле трудового народа. Посмотрите, что жиды принесли вам. Я знаю, что несколько лет назад в ваших краях был большой голод, и его организаторы вам хорошо известны. Это жидо-большевики. Мы знаем сколько ваших близких были депортированы и расстреляны. Кто в этом виноват? Жидо-большевики! Кто занимал все ответственные должности и не давал ходу местным кадрам? Жидо-большевики!
Хольц выбрал беспроигрышную тактику. Практически каждый мог вспомнить кого-нибудь из евреев, служащих Советской власти. И неважно, какова была степень ответственности за преступления, творимые под руководством другого, не менее обожаемого вождя, по прямому его преступному указанию. Дети Иакова отличались на любом поприще. И от революции в стороне остаться никак не могли, принимая во внимание и черту осёдлости, и погромы внутри неё. Только революция могла дать угнетённому народу равенство и братство. А служить революции нужно было по революционным законам. А значит, и в карающих органах, и в высших партийных, и в армии, и в хозяйстве. И везде этот немногочисленный народ успевал отличиться. Евреям всегда приходилось работать вдвое и втрое больше, чтобы только встать вровень с остальными. Конечно, доля еврейских служащих была незначительна в масштабах огромной страны, но хватало и нескольких громких имён, чтобы в затуманенных многовековым антисемитизмом мозгах мгновенно возникал образ врага только при малейшем о нём упоминании. Славянские и прибалтийские народы всегда знали, кто виновник их бед и за кого пострадал Иисус Христос. Наверняка многие из них были бы весьма удивлены, узнав, что и сам Христос, и матерь Божия Мария, перед которыми стояли на коленях, испрашивая благословения, здоровья и достатка, тоже евреи. Да только за одно упоминание об этом толпа могла растерзать в мгновение ока.
Хольц прекрасно использовал человеческие низменные слабости и стремления. Выместить на ком-то злобу, отомстить за сгинувшего в застенках ОГПУ, а потом и НКВД. Отомстить тем, кто сумел пробиться при новой власти и занять хоть сколько-нибудь приличное положение в новом обществе. И хотя сами евреи не меньше других были репрессированы, большинство озлобленного на Советскую власть народа не хотело этого замечать. К тому же Сталин со всей верхушкой были далеко и хорошо защищены, а евреи были рядом и беззащитны перед новым ордунг-порядком. Вступиться за них было некому, да никто и не хотел этого делать. Каждый был занят мыслями о собственном выживании. Следовательно, евреи были обречены. Оставалось только получить команду «фас», и вся карательная машина мгновенно придёт в действие.
– Фюрер надеется на вас! Фюрер верит вам! Он старается на благо всего человечества! – Хольц не слишком нажимал на арийскую тему в публичных речах. Каждый славянин, который завтра, в крайнем случае послезавтра, должен стать следующим после еврея или рабом, или кормом для могильных червей, сегодня должен был чувствовать благоговейный подъём и желание воплотить в жизнь мечту Адольфа Гитлера.
– Вместе мы освободим землю от этих гнойников! Вместе мы установим новый порядок и будем спокойно трудиться. Уже сегодня вы увидите пользу от освобождения вашего города от евреев. Все освободившиеся от евреев квартиры будут справедливо распределены между нуждающимися. И в первую очередь среди тех, кто первыми поддержал новый порядок и собирается служить ему верой и правдой! Хайль Гитлер!
– Ха-а-айль! Ха-а-айль! Ха-а-айль! – троекратным эхом чётко и слаженно, выворачивая лёгкие наизнанку, оттрубили солдаты Вермахта. Чуть менее слаженно литовские добровольцы и совсем вразброд самые свежие силы новой полиции.
– Завтра мы приглашаем всех жителей посетить местную тюрьму для печальной миссии. Вам предстоит опознать своих близких, замученных жидо-большевиками. Германское командование с пониманием относится к вашему горю и будет всячески содействовать в организации похорон. На этом я прощаюсь с гражданскими жителями города и моё дальнейшее обращение к сотрудникам полицейских подразделений, как новым, так и уже имеющим стаж. Сейчас вам раздадут списки и сделают разбивку по районам. На сегодня ваша задача – очистить помещения, занимаемые евреями, и собрать их в здании школы, примыкающей к городскому парку со стороны улицы Чапаева. Разрешить взять еду и воду на три дня. На сборы давать не более двадцати минут. Разрешается огонь на поражение по беглецам и всем, кто проявит неподчинение властям. Сегодня не нужно лишних ликвидаций. Всё произойдет в своё время и в организованном порядке. Последними пройдут люди вспомогательного подразделения при новой полиции и соберут трупы, если сегодня они будут. Нам не нужны вспышки заболеваний. Немецкая раса – это чистота и порядок. – Подождав перевода, Хольц махнул рукой, – Начинайте! – и буркнул в сторону, – всё одно вам, русским свиньям, далеко до немецкого порядка, – увидев удивлённо-вопросительный взгляд переводчика, он ответил, – нет, это не надо переводить…
Шеренги пришли в движение. Офицеры распределяли солдат, укомплектовывая группы так, чтобы в каждой имелись непосредственно исполнители из местных жителей, которые будут действовать намного быстрей и слаженней, если поставить старшими над ними опытных литовцев, а осуществлять контроль и вмешиваться по мере необходимости будут сами немцы. Наконец все группы получили задания и отправились по своим районам.
Собственно, еврейские жители города были оповещены о переселении за три дня и должны были подготовиться. Большинство пребывало в дичайшей растерянности. Оставить дом и всё нажитое, взяв только еду на три дня? Да соседи враз всё растащат. И с кого потом спрашивать? А что делать с бабушкой Сарой, которая уж как полгода не ходит? А как добираться дедушке Моисею, потерявшему ногу на гражданской войне? Ведь на своем протезе он больше трёхсот метров не проскачет. А как быть Циле с её шестью ребятишками и пожилой матерью с распухшими ногами? В общем, вопросов было больше, чем ответов. Говорили, что в Первую Мировую немцы показали себя как исключительно культурный народ и евреи не должны их бояться.
Но все помнили, как после нападения Германии на Польшу потянулись еврейские беженцы. Многие бежали из дома в чём были и после нескольких недель мытарств в лесах сумели перейти в зону ответственности Красной армии. Тогда от них впервые услышали о том, что немцы делают с евреями. Поначалу даже не поверили. Но с прибытием новых групп беженцев информация повторялась и привела в волнение местное еврейское население. Некоторые даже обращались в советские органы с просьбой разъяснить ситуацию. Власти уверяли, что немцы – наши союзники, и всё это клевета. Несколько рьяных распространителей слухов о немецких зверствах просто исчезли. Остальных предупредили, и они замолчали. Часть беженцев осела и в Новооктябрьске. И поначалу власти их тоже разместили в школе. Но вот какое дело, через месяц в город пришла колонна грузовиков. Всех беженцев собрали на центральной площади и разбили на группы. Потом вызывали по спискам. Опрашивали, кто, откуда, и сортировали. Тех, кто был родом с тех мест, которые отходили к СССР, отделяли от тех, чья территория отходила к Германии. Германия была союзником СССР. Обе страны по-братски поделили Польшу и теперь по-братски делили её население. Всех, кто был родом с теперь уже германской территории, погрузили на грузовики и передали германским союзникам. Напрасно люди взывали к милосердию и умоляли оставить хотя бы детей. Всё было напрасно. Советы выполнили союзнические обязательства.
А возвращенцы сгинули в концлагерях и бесчисленных расстрельных рвах. Но жители Новооктябрьска знали только о факте возвращения на места бывшего проживания, поэтому у них ещё теплилась надежда.
Жёлтые звёзды уже были нашиты на одежду. Люди не спали с раннего утра, заканчивали завтракать и ещё раз пересматривали сумки с барахлом, не веря, что только еду и можно будет взять.
Прятали золотые изделия в нижнее бельё и зашивали в полы пиджаков и пальто. Евреи знали с древних времён, что иногда от погромщиков можно было откупиться. Из века в век евреи складывали копейку к копейке, чтобы во время погрома спасти своих детей, а не потому, что были чрезмерно жадны. В повседневной жизни большая часть населения не отличалась от своих нееврейских соседей. И во всех местах проживания евреи врастали в эти страны и считали их своим домом, верно служа не за страх, а за совесть. А если и добивались выдающихся успехов, то не за красивые глазки, а ценой огромного труда или за счёт своей природной башковитости. Евреи с незапамятных времён строили европейские города. Ведь недаром почти в каждом большом европейском городе есть еврейский квартал. И как правило находился он в центре города. Евреи помогали строить, используя свои обширные знания, накопленные во время бесчисленных странствий по разным странам в поисках своего дома, мечтая при этом на следующий год поднять бокал за здравие в святом для них Иерусалиме. Поднимали ремёсла, торговлю и медицину, а после изгонялись соседями, занимавшими их дома и получавшими в своё распоряжение их лавки и утварь. И почти всегда евреи могли уйти или бежать с минимумом вещей, чтобы, будучи вечными странниками, лишёнными родины, строить свою жизнь заново, на новом месте. А потом история повторялась, их снова изгоняли и убивали по любому поводу и даже без него. Из уст в уста передавались истории о богатствах, которые евреи пытались вывезти. И поэтому евреев всегда преследовали, грабили и убивали на пути следования. И на новом месте евреи всегда были начеку, их всегда могли обложить новыми налогами, им всегда могли предложить отдать богатства или расстаться с жизнью. И поэтому кусочки жёлтого металла имели в их глазах единственную настоящую ценность – они могли спасти жизнь. Им и, что наиболее важно, их детям. Если нельзя взять баулы и сумки с вещами, значит, нужно надеть на себя побольше вещей. Ведь такого запрета не было. А в вещах обязательно спрятать те немногие украшения, что получили в наследство от своих родителей.
Наконец они появились. Впереди шли недавние соседи из местных, только вчера определившиеся на службу к новым властям. Шли неуверенно, подбадривая себя шуточками. Что-то было не так. Сегодня они войдут в дома своих учителей и докторов, добрых соседей и людей, которых не любили за их чёрные кучерявые волосы и картавость произношения. За то, что лучше учились, за то, что выступали на партсобраниях. За то, что их мужчины служили в Красной армии и НКВД. За то, что и они уводили из своих домов их жителей, своих классовых врагов и врагов революции. И ещё много за что. А ещё, они распяли Христа. И хоть Советская Власть боролась с религией, практически в каждом доме были иконы. А пожилые люди в большинстве своём были верующими. И этот главный грех никак не могли простить. Никто и слушать не хотел о том, что и сам Иисус еврей, и всё, что произошло с ним, – внутреннее еврейское дело. И что приговор вынесен был римлянами и ими же приведён в исполнение, это уже не имело никакого значения. Евреи всегда наказывались коллективно за провинность одного из членов общины, в то время как провинившиеся русский или украинец наказывались в индивидуальном порядке, без всякой связи с остальными.
У крайних домов остановилась первая группа полицейских в сопровождении двух мотоциклов с колясками, на которых восседали по два солдата с закатанными рукавами. Один разместился за рулём, а второй, сидя в коляске, держал руку на ручном пулемёте.
– Всем жителям еврейской национальности выйти во двор с запасом продуктов на три дня. Вещи не брать, квартиры не запирать, ключи сдать представителю домоуправления. На сборы двадцать минут. За противодействие и попытку спрятаться – расстрел на месте. Время пошло!
Захлопали двери квартир, заскрипели лестницы в подъездах, прощаясь со своими жильцами. Потянулись во двор первые евреи, несущие небольшие сумки с продуктами и ведущие своих детей и стариков. Их выстраивали в колонну для движения к пункту последней остановки перед встречей с вечностью. Представитель домоуправления деловито принимал ключи и даже давал расписываться в ведомости, чем вселял робкую надежду на возможное возвращение. По скрипучим лестницам спускались с верхних этажей пожилые грузные люди. Их торопили и подгоняли прикладами и пинками сотрудники полиции. Опытные молодчики рыскали по домам, проверяя, не остался ли кто-нибудь внутри. Новобранцам доверяли тащить обнаруженных вниз и впихивать в общую колонну. Местные набранные полицаи в первый день чувствовали себя немного скованно. Они ещё наберутся опыта и привыкнут делать своё дело быстро, чётко и без лишних вопросов.
На бывшей улице Разночинной, в одном из дворов, полицейский ударил прикладом пожилую Фейгу за то, что, по его мнению, она недостаточно быстро двигалась. Её сорокалетний сын, страдающий синдромом Дауна, Нохум, промычав что-то, понятное лишь ему одному, бросился защищать единственное существо на свете, которое заботилось о нём с рождения и к которому он был привязан, как собака. Он осыпал худого полицейского градом ударов со всей силы стокилограммового рослого мужика. Полицейский опешил, но на помощь ему пришёл другой. Раздался первый в это утро выстрел, раздался пронзительный визг Фейги, и теперь уже она бросилась защищать своего ребёнка. Следующий выстрел объединил её с сыном. Во дворе закричали напуганные женщины. Взбудораженные произошедшим полицаи стали более агрессивными и осмотрительными.
Больше в этот день никто на полицаев не бросался, но Фейга и её сын не стали последними жертвами. На соседней улице проживала семья Райнеш. Пожилые родители ухаживали за потерявшей зрение дочерью. Когда-то красавица Неля оказалась полностью зависимой от родителей, располнела от вынужденного малоподвижного образа жизни. Выйти замуж она не успела, а когда ослепла, то об этом не могло быть и речи. Она осторожно спускалась по лестнице, когда шедший сзади неё полицай, пнув стопой ноги прямо в спину, столкнул её вниз. С ней никогда не обращались подобным образом, и она даже и представить не могла, что такое может произойти. Неля упала, ударившись лицом и руками. Было очень больно и страшно, к тому же она почувствовала, что, впервые за много лет спускаясь по лестнице, она не ощущала поддержку родителей. Конечно же, она могла и самостоятельно спуститься, держась за перила, за долгие годы она выучила все ступеньки и все бугорки. Но родители всегда были рядом, и никто не толкал так грубо её в спину. Неля приподнялась на ушибленных руках.
