скачать книгу бесплатно
– Да вы что, дядя Боря, какой же я шпион?
– Кто водку с нами не пьёт, тот шпион! Давай немножко! Покажи нам, что ты свой, чтобы мы могли при тебе секреты рассказывать. Вот я тебе с сиропом размешаю, ты и не почувствуешь.
Дядя Боря налил треть стакана сиропа и сверху плеснул граммов пятьдесят водки, после чего размешал всё ложкой и протянул Лёвчику. Яшке хорошо, ему только сиропа налили. Ну, такому салаге как предложить водки выпить? То ли дело Лёвчик, он ведь практически уже взрослый. Вон и дядя Боря Нефёдов в этом уверен, иначе ни за что водки бы не предложил. Жаль только, что мать с отцом никак не поверят, что он уже не ребёнок.
– Ну, давай, пионер, за пионерскую организацию! Да не боись, мы в твоём возрасте и не такое пили.
Лёвчик недоверчиво посмотрел вокруг, ища поддержки, но увидел только весёлые, разгорячённые водкой и хорошей закуской лица. Это был какой-то экзамен, и Лёвчик должен был его сдать. Несмелой рукой он взял стакан и поднёс его ко рту. Вопреки ожиданию, запах из стакана был не противный, и Лёвчик решился. Он сделал первый несмелый глоточек и снова, вопреки ожиданиям, не почувствовал никакой горечи. Чувствовался в основном вкус сливового сиропа. Он мягко проходил по рту и стекал куда-то вниз, согревая и чуть обжигая. Было не так страшно и Лёвчик медленно допил содержимое до конца.
– Молодца! На вот, закуси-ка огурчиком.
Дядя Боря протянул ему солёный огурец. Резкий вкус солёного огурца перебил сладость сиропа.
– А теперь пельмешки со сметанкой! И никому ни слова! Посмотрим, как ты умеешь хранить тайны!
Когда дед вернулся в столовую, Лёвчик бодро тыкал вилкой, отправляя пельмени в рот.
Где теперь эти пельмешки, где сироп, размешанный с водкой, сейчас бы Лёвчик с удовольствием повторил бы то сказочное застолье. Он потихоньку отпивал из кружки кипяток. По телу разливалось приятное тепло. Совсем как тогда, когда он впервые пил водку. Даже затёкшим на корточках ногам было уже не так тяжело.
Что же было дальше? Да вернулся дед, дядя Боря посмотрел на Лёвчика, нахмурил брови, на секунду вытянул трубочкой губы, как бы подавая тайный знак. Лёвчик и не думал ничего говорить деду. Следовало всё сохранить в тайне. Дядя Боря может ему доверять, ведь он никакой не шпион.
Мужчины продолжили свои разговоры, а Лёвчик, съев несколько пельменей, обнаружил, что начал слышать голоса, словно через вату в ушах. Голоса растягивались, становясь гулкими и вязкими. Сидящие за столом начали вдруг подниматься то левым, то правым плечом вверх. Лёвчик никак не мог понять, для чего они это делают. Почему нельзя ровно сидеть за столом? Голова Лёвчика начала потихоньку наклоняться, пару раз он клюнул носом тарелку с пельменями, испачкавшись в сметане. Ещё через несколько минут он уже был не в состоянии разлепить глаза, и его лицу стало потихоньку теплее от пельменей. Потом его, конечно, под смех гостей подняли, умыли и уложили спать. Дед успокоил разнервничавшуюся Маню, и мужчины продолжили застолье.
Дядя Боря оказался человеком слова, и назавтра четверо мужчин отправились выпить пива в городском парке, прихватив Лёвчика с собой как прошедшего проверку. Лёвчик уже не помнил, почему Яши не было с ними, но помнил, что был чрезвычайно горд сопровождать деда с его друзьями. Взрослые пили пиво. Лёвчику взяли мороженое и отправили кататься на каруселях. После чего решено было прогуляться до речки. Речка Лучистая неспешно несла свои воды по излучинам и поворотам. Новооктябрьск находился в хорошем месте, на высоком берегу реки. Внизу же обрыв не уходил сразу в воду, а плавно перетекал в пологий бережок с кустами и камышом. В нескольких местах камыш был расчищен и устроены места купания для горожан. Мужчины отошли выше по течению. Дяде Боре и дяде Ване Смирнову захотелось искупаться. Поскольку, кроме нательного белья, на них ничего не было, купаться решили голышом. Оглянулись по сторонам, нет ли поблизости женщин. Раздевшись, оба с криками с разбега влетели в воду и мощно поплыли к середине реки. Дед и дядя Трофим остались на берегу. Накупавшись, крикнули Лёвчику, чтоб принёс им одежду. Лёвчик поочерёдно подставлял им своё плечо под холодные мокрые руки, чтобы они могли, ополоснув ногу у бережка, вставить её в туфлю, не запачкав о песок. Какими холодными тогда казались их руки, и с каким бы удовольствием Лёвчик вернулся бы туда к реке и вновь ощутил бы тот холодок.
Что было потом? А потом они присели в каком-то кафе, заказали чуть ли не всё меню. Официант просто устал бегать, но мужественно носил и носил свои подносы, почуяв выгодного клиента. Да и не промахнулся, накинули ему сверх положенного столько, что Лёвчик не успевал представлять, сколько б он всего себе накупил, попади ему в руки такая сумма. Мужики, как водится, выпили водки, потом водочки, потом водчонки, а когда она стала уже водюсенькой, то и они все стали такие водюсенькие, что Лёвчику смешно было на них смотреть. А что они говорили до этого? Что-то про Испанию. Какой-то Франко, чёрт его разберёт, кто такой. Из испанцев Лёвчик знал только Дон Кихота и Санчо Пансу, ещё был тореадор, который должен смелей бросаться в бой. Нет, Франко он не знал, он был ему решительно неинтересен, как и республиканцы. Что-то там про них писал какой-то Хамингвэй, но Лёвчик такого тоже не знал. Наши советники, которые не совсем советники. Ну, здесь всё ясно, страна советов у нас. Если кому что неясно, то всегда посоветовать можем. Нужно новое вооружение, с этим тоже всё ясно. Сколько раз уже они с Яшкой клянчили обновить им их арсенал поломанных ружей и сабель. Новое вооружение очень важно, здесь он полностью согласен. И товарищам нужно помочь. Ну конечно, сам погибай, а товарища выручай. Вот, кажется, дядя Трофим и уезжал помогать товарищам. А потом, в один из дней, вернувшись из школы, он увидел серого от переживаний деда, сидящего перед опустошённой наполовину бутылкой водки, и бабушку, вытирающую платочком слёзы. Лёвчик тогда торопился играть с ребятами в футбол и только на ходу спросил, что стряслось. Узнав, что дядя Трофим погиб, Лёвчик кивнул головой и, схватив мяч, помчался футболить. Погиб, значит, товарища выручил. Хороший человек, этот дядя Трофим.
Вода в кружке почти остыла, и Лёвчик, допив её, поставил кружку в угол и стал вновь мерять шагами камеру. Он уже понемногу стал привыкать к камере и начал обращать внимание на инициалы, выцарапанные на стенке. Среди множества комбинаций букв и цифр его внимание привлекли «КСШ» и через тире число 38. Мозг автоматически выдал: «Кукуй Самуил Шаевич 38-й год». Могло ли такое быть, что дед тоже был в этом карцере или это кто-то другой с такими же инициалами? Ответа на вопрос не могло быть в этой сырой тоскливой камере. Можно было лишь строить предположения. Опять откинулась кормушка и невидимый голос произнёс:
– Арестованный, сдайте кружку. Можете откинуть полку и лечь спать.
Измученный Лёвчик откинул полку и забрался на неё прямо в ботинках. Он ворочался и так и эдак, пытаясь примоститься на жёстких холодных досках. Долго лежать в одной позе было невозможно. В конце концов, он всё же нашёл мало-мальски приемлемое положение на боку, подложив одну руку под голову, второй прикрывая лицо от слепящей лампочки, а одну, согнутую в колене ногу, подставил под другую. Рот погрузил в разрез рубашки и, вдыхая через нос, все выдохи делал внутрь рубашки, с трудом пытаясь согреться собственным теплом. На какое-то время ему это удалось, и он беспокойно задремал. Каждые несколько минут он просыпался то из боязни свалиться с узкой полки, то от холода. Но всё равно, это было лучше, чем не иметь возможности вытянуть ноги и дать им небольшой отдых.
Лиза, когда она успела сесть за его парту? Уроки! Нужно дать ей списать! Наверняка, она не сделала уроки и поэтому села рядом с ним. Но почему она уходит? Опять исчезнет, как тогда, не сказав ни слова, не оставив записки. Какие только гадости он про неё не слышал, но ничему не верил. И даже если что-то и было, то он же простил её за всё, он так и собирался сказать ей при встрече. Но она так внезапно исчезла тогда и сейчас тоже вышла из класса, ничего не сказав и даже не обернувшись.
Сколько Лёвчик так проспал или продремал, он не имел представления. Казалось, что он только закрыл глаза и провалился в зыбкий сон, как через распахнутую кормушку зычный голос скомандовал:
– Подъём! Пристегнуть полку! Приготовиться к оправке! Лицом к стене! Руки за спину! Голову опустить! По сторонам не смотреть! Ни с кем не разговаривать! За нарушение будет продлено содержание в карцере! Пошёл!
Лёвчик шагнул за пределы камеры и двинулся по коридору в сопровождении конвоира. В тюремном коридоре было намного теплей. Затёкшие ноги плохо двигались, пальцы ног были ледяными, и Лёвчик чувствовал этот лёд, уколами отзывавшийся на каждый шаг. Лёвчика ввели в уборную. Три дырки в полу и одна раковина с краном.
– У вас пять минут.
Конвоир остался снаружи. Лёвчик попытался пристроиться над дыркой, но опорожнить кишечник было нечем. Отлив, он подошёл к раковине, ополоснул руки и умыл лицо. Потом несколько раз набрал воду в пригоршню и выпил. Вода была холодной, с непонятным привкусом, но с того часа, когда Лёвчик выпил кружку кипятка, прошло уже много времени, и он понятия не имел, когда удастся попить в следующий раз.
– Закончить оправку! Руки за спину! Голову вниз! Пошёл!
Позвякивая ключами, конвоир вернул Лёвчика в камеру. С гулом захлопнулась дверь, и Лёвчик вновь остался один на один с въедливой лампочкой. Опять прогулка взад и вперёд, бесплодная попытка считать шаги, и промозглый холод, забиравшийся в каждую клеточку его тела. Он не представлял себе, сколько времени прошло после оправки, но скрипнула дверь, ему опять приказали встать к стене и наконец повели в камеру. В этот момент он понял, что провёл в карцере сутки. Лёвчик думал, что его будет преследовать страх войти в камеру после вчерашнего инцидента, но заключенные жили своей жизнью, на него никто не обратил внимания. Он подошёл к месту, отведённому ему вчера старостой камеры, и удивлением увидел свою сумку, стоящую на его спальном месте. Лёвчик поднялся на третью полку и открыл мешок. Еда и мыло отсутствовали, зато всё бельё было в сохранности. Вскоре начался завтрак, после которого Лёвчик залез на свою третью полку и, прикрывшись грязной подушкой от лампочки, стал погружаться в сон. Засыпая, он успел подумать, что здешняя лампочка (его место находилось прямо прямо под ней) была родной сестрой карцерной, светила так же беспощадно и резко.
Проснулся Лёвчик от гула и криков конвойного. Выглянув вниз, он увидел человека в форме, выкликающего фамилии, и вереницу арестантов, выходящих из камеры с вещами. Скоро шум затих, и арестанты начали перетаскивать свои скатки на более удобные места.
– Не зевай, пацан, – подмигнул ему чернявый парень лет двадцати трёх. – Занимай место получше, пока новых не успели пригнать.
Переехать с верхней полки Лёвчику не удалось, но он не сильно и переживал из-за этого. Залезть наверх для семнадцатилетнего паренька было сродни небольшому развлечению. Зато на его место никто не будет претендовать, он лишний раз не попадётся на глаза блатным.
Вскоре появились новые жильцы, и все нары заполнились под завязку. Камеру наполнили мужчины среднего и старшего возраста. Лёвчик был самым молодым. На какое-то время в камере утвердилась устойчивость отношений. Блатные были в явном меньшинстве, и их попытки навязать остальным свои порядки были в корне пресечены. Лезть на рожон они не стали и кучковались вокруг старшого. У них всегда было шумно и весело. Кипела карточная игра. Воистину изобретателен человек. Даже в условиях жёсткой изоляции от внешнего мира и постоянных досмотров у них всегда находилась колода и всегда были желающие привязать своё благополучие, а иногда и жизнь, к зависимости от кусочков раскрашенного картона. В отличие от остальных сокамерников, блатные были более спокойны. Они точно знали, почему они здесь, и многие, уже имевшие отсидки, с нетерпением ждали отправки в трудовые лагеря, где им была уготована не самая плохая доля. Работать они отказывались, ссылаясь на воровской кодекс. Но вот следить за политическими и просто работягами, чтобы они обеспечивали выработку за себя и за них, уголовники, при явном попустительстве и содействии властей, научились очень быстро. И хотя они утверждали, что не идут на контакт с администрацией и никак не содействуют ей, чем же являлся их образ жизни, как не самой плотной (пусть и завуалированной) смычкой с администрацией. Этот порядок установился всерьёз и надолго и закрепился по всей территории необъятной страны.
Однажды после отбоя сонного Лёвчика разбудил Серый и, приставив к губам палец, жестом велел следовать за ним. Лёвчик спрыгнул с нар и без энтузиазма поплёлся за Серым. Они подошли к нарам, на которых шла карточная игра.
– Привёл, вот он.
– Слышь, малый, подь сюда. Присядь. Ты из каких будешь? Где жил в Новооктябрьске? Кого знаешь?
Лёвчика поспрашивали ещё, потом пошушукались между собой и объявили ему:
– Повезло тебе, малый. Ты вроде как в очко играть умеешь?
– Умею, но не буду.
– А у Владяна на малине ты картишки тасовал?
– Недолго.
– Я ж говорил, что видел его там. Вот, смотри, дядя Володя с Кешей играть будут. Здесь такое дело, половина кентов дяди Володи, половина Кешины. И друг другу не доверяют. А ставки большие. Вот ты и будешь им раздавать как человек, не имеющий интереса. Да не ссы. На вот, глотни для храбрости. – Серый протянул стакан, до трети наполненный мутной жидкостью. – Давай, малой, для храбрости.
Лёвчику неудобно было отказаться, хотелось выглядеть солидным взрослым мужиком наравне со всеми, и он взял в руку стакан. Глянул на мутную жидкость и медленно поднёс ко рту. Выдохнул и попробовал быстро выпить содержимое. Ему уже приходилось пить водку с друзьями, и он ожидал обжечь горло, но то, что попало ему в рот, не просто обжигало, а прожигало насквозь, как сваркой. Дыхание замерло, и вулканическая лава, сметая все преграды, потекла внутрь. Глаза округлились и казалось выскочат из орбит. Лёвчик дёрнулся и выдул, распыляя, огненную лаву через рот и нос, замахал руками, пытаясь воздухом погасить пожар.
Блатные заржали. Серый протянул ему стакан с водой, и Лёвчик разом влил его в себя. Пламя не унималось и продолжало жечь его изнутри. Парень в тельняшке протянул ему кусок хлеба с кусочком сала сверху. Лёвчик схватил хлеб с салом в руки и стал быстро, словно боясь, что отнимут, грызть и глотать большими кусками. Пламя понемногу утихало и на смену жжению по телу начала растекаться тёплая истома. Ударило в голову. Лёвчик всё видел и соображал, по крайней мере ему так казалось. Но руки работали отдельно, а голова уже не принадлежала туловищу и была сама по себе. Ему сунули в руки колоду, и он начал перемешивать карты. Они были самодельные и липкие. Все затихли и не сводили с него глаз.
– Смотри, пацан, – угрожающе сказал дядя Володя, – если я из-за тебя проиграю, тебе хана.
– А если я, – подхватил Кеша, – то тебе, стало быть, опять хана.
Все вокруг заржали.
– Давай, смертник, раздавай!
Выпитый алкоголь придал Лёвчику смелости, и он начал раздавать. Дядя Володя с Кешей играли в буру по каким-то своим правилам. Каждый играл против раздающего, но ставки забирал один из них. Если кто-то проигрывал, то ставку забирал второй. Если же выигрывали или проигрывали раздающему оба, то ставка не изымалась, а переходила на следующую раздачу. Деньги сновали слева направо, от дяди Володи к Кеше и обратно, справа налево от Кеши к дяде Володе. Дяде Володе явно фартило, и он чаще Кеши срывал банки.
– Эй, малой, ещё раз так раздашь, я тебе яйца оторву и заставлю съесть на моих глазах! Понял, жидовская морда?!
– Не трожь мальца! Ты сам предложил взять человека не при делах. Или играй, или отваливай.
Кеша опустил свои огромные кулаки, но не отвёл от Лёвчика свой свирепый взгляд.
– Может я того, пойду спать? – робко подал голос Лёвчик. – А вы тут сами разбирайтесь. А то я раздаю вам нахаляву, – осмелел он, – а вы ещё и наезжаете.
– Ладно малой, осади. Никто тебя не тронет. Я отвечаю, – вдруг сменил гнев на милость Кеша. – Серый, отрежь ему хлеба. Прав он, пусть получит за работу. А ты, малой, давай, раздавай. Только карты хорошо мешай.
Игра продолжилась. В голове гудело, и несколько раз Лёвчик ошибался. Его заставляли заново перемешивать и сдавать. Больше никто ему не грозил. Потихоньку фарт отвернулся от дяди Володи, и Кеша, отыграв всё своё, стал перекладывать на свою сторону дядь Володины деньги. Дядя Володя злился, но ничего поделать не мог, Лёвчик был явно незаинтересованным лицом и не умел мухлевать, да это было и невозможно под надзором дюжины глаз. Наконец деньги у дяди Володи закончились, играть в долг Кеша отказался, и Лёвчика отпустили. Он забрался к себе на нары с четвертушкой хлеба и немедленно приступил к трапезе, действуя по принципу «лучше сейчас и наверняка, чем потом и неизвестно что». После лёг на спину, закинул руки за голову и задремал.
Часть вторая. Бой за город
С раннего утра все обитатели камеры (впрочем, не только камеры, но и всей тюрьмы, и всего города) были разбужены звуками канонады. Теперь это были не глухие, доносящиеся издалека звуки. Теперь ясно слышались автомобильные покрышки, лопавшиеся одна за другой, свистящие новогодние петарды, разрывающиеся в воздухе, рой шмелей, догоняющих в воздухе рой ос. Кто-то сердито хлопал хлыстом, ему вторила заблудившаяся корова, отвечавшая непрерывным «му-у-у», которое сменялось звуком сотни одновременно лопнувших воздушных шаров. Периодически кузнец бухал во всю мочь кувалдой по наковальне, и этот раскатистый звук летел вдаль, забираясь прямо в черепные коробки и сотрясая их. Тысячи кузнечиков стрекотали одновременно со всех сторон. Из сотен банок рассыпался сушёный горох. Обитатели камеры возбуждённо повскакивали с мест. Через маленькое окно ничего невозможно было увидеть, приходилось довольствоваться только звуком этого адского концерта и строить всевозможные догадки. Несколько человек бросились к двери и начали барабанить, требуя открыть камеру. С той стороны к двери никто не подошёл, хотя время от времени слышался топот десятков ног. Один раз даже показалось, что раздались выстрелы, но точно сказать никто не мог – расслышать что-либо через канонаду было невозможно. Один раз послышался хлопок прямо за стенкой – с ближней стенки в камере осыпалась штукатурка. Строились различные предположения. Одни говорили, что прямое попадание снаряда, другие, что мины, и только один, капитан пехоты Водянов, сказал:
– На гранату похоже, на осколочную.
– Так откуда здесь гранате взяться? – сразу загудел народ.
И вдруг пришло осознание:
– Братцы! Да эти суки заключённых уничтожают!
Камера сразу пришла в движение, находящиеся ближе к выходу начали ломать шконки и вооружаться обломками древесины, чтобы атаковать в случае, если кто-то попытается открыть дверь и кинуть гранату. Через какое-то время и впрямь послышался звук ключа, проворачиваемого в замке. Откинулась кормушка, и немедленно в образовавшееся пространство вонзились несколько деревянных обломков.
– Уйди, сука! – заорали, что было мочи заключённые.
Человек с той стороны кормушки потолкался на месте, предпринял пару неудавшихся попыток отодвинуть деревяшки, даже вытащил наган и сделал пару выстрелов через торчащие обломки. Поняв всю тщетность своих попыток, он удалился по коридору, топая сапогами, со словами: «Да х*й с вами! Живите пока, всё одно все передохнете». Топот гулом отдавался в ушах и сердцах, которые колотились так неистово, что если бы их все вставить в двигатель паровоза, то не было бы силы мощнее. Вскоре затихли и последние звуки с другой стороны двери. Только канонада всё приближалась, и раскаты её были всё более оглушительными.
Бой меж тем неумолимо приближался к городу и местами уже шёл на его окраинах. Немецкие самолёты безраздельно господствовали в воздухе и буквально утюжили всё, что встречалось им на пути. Немецкие танки Pz.I, поднимая столбы пыли, неумолимо продвигались к городу в сопровождении пехоты. В отдельных местах танки натыкались на сколько-нибудь организованное наступление, но потерявшие управление воинские подразделения не могли правильно организовать оборону, да и не имели необходимого вооружения. Простой же стрельбой из винтовок, тем более на большом расстоянии, нанести урон противнику просто не представлялось возможным, поэтому нестройные ряды бойцов раз за разом откатывались от переднего края. Отдельные командиры пытались заставить бойцов прекратить отступление, но не могли перекричать канонаду, да и остановить гонимую инстинктом самосохранения толпу тоже не представлялось возможным. Молоденький лейтенант с наганом в руках кинулся наперерез толпе. Он угрожающе выстрелил два раза в воздух, пытаясь вернуть бойцов на позиции, но солдаты быстро смекнули, что танки, надвигающиеся сзади, представляют куда более реальную опасность, чем этот сумасшедший молокосос. Лейтенант упал лицом в песок, получив чёткий удар прикладом.
В это же время большой поток беженцев пытался выбраться из обстреливаемого города. Подгоняемые хлопками взрывов, люди ускоряли шаг, временами даже пытались бежать, но канонада приближалась намного быстрее, чем бежали люди. И в конце концов уставшие перешли на неровный шаг. Люди пытались пробиться к мосту через реку. Собственно, мостов было два в этом районе, но второй был железнодорожный, и беженцам было к нему никак не пробиться. Он тщательно охранялся военными, и по нему раз в несколько минут проходили груженые составы. По узким проходам вдоль полотна железной дороги группами отходили санитары с носилками с неходячими ранеными и сапёры с деревянными ящиками. Санитары следовали прямиком на другой берег, сапёры же складывали свой груз в центре моста, на расстоянии одной трети от каждого берега, чуть не доходя до опор. Командовал ими усатый старшина. За всем этим движением наблюдали лейтенант сапёрных войск и капитан НКВД.
У железобетонного моста была похожая ситуация с той лишь разницей, что поездов здесь не было. Правая сторона была отведена военному транспорту, а левая – подводам беженцев и пешеходам. Время от времени колонну беженцев останавливали, чтобы пропустить легковой автомобиль с партийным и воинским начальством. Иногда следовал спецавтомобиль с архивными документами, такому тоже зелёный свет. Сапёры усиленно минировали оба моста. По ходу движения были взорваны небольшими зарядами в двух местах бетонные ограждения, и через образовавшиеся проходы, в воду сталкивались заглохшие и застрявшие автомобили и повозки. Меж тем бой был уже на подступах к городу, и напуганный народ столпился у входа на мост, где группа автоматчиков регулировала количество проходящего транспорта и пешеходов, чтобы избежать заторов. Время от времени кто-нибудь из охраняющих мост выпускал короткую очередь поверх голов пытающихся прорваться на обезумевших от страха людей. Это помогало всё меньше и меньше. В конце концов, в помощь группе автоматчиков передали десяток НКВДшников, и стало чуть больше порядка. Отдельные самолёты противника уже прорывались к реке, но пока не успели привести к параличу движения.
Вскоре по направлению к железнодорожному мосту показался поезд. Это был гражданский эшелон, забитый до отказа беженцами. Последним был вагон, в котором раньше перевозили туши с мясокомбината. Огромные крюки свисали с потолка и раскачивались по ходу движения. Иногда состав немного наклонялся на повороте, и крюки, подчиняясь физическим законам, тоже наклонялись. Позже, когда состав выравнивался, крюки начинали своё движение влево-вправо, становясь опасными для обитателей вагона маятниками. Но сидящие на полу люди были рады и этому. Ходили слухи, что это последний состав с беженцами. В каждый вагон набивалось больше положенного. Люди размещались как могли. Даже крыши вагонов были забиты под завязку. Иногда, чтобы сесть в вагон, приходилось жертвовать частью багажа. После отхода очередного состава с беженцами на перроне оставались сумки и чемоданы разных размеров. Но они недолго были бесхозными. Приехавшие из деревень мужики с несколькодневной щетиной, их жёны, одетые в похожие юбки и блузки, с черно-серыми платочками на головах, юркие дворники, даже милиционеры из привокзальной охраны, местные алкаши и беспризорники – все они шныряли по перрону, оценивая цепким взглядом возможное место, где через несколько минут останется ещё один бесхозный чемодан. Иногда, уже поднявшись в вагон, пассажиры обнаруживали, что не хватает баула или чемодана. Люди матерились, проклиная воров, но ничего поделать не могли. Изредка удавалось увидеть, как чемодан с приделанными ногами, уворованный, быстро летел вдоль перрона в сопровождении его будущего хозяина. Редко кто отваживался спрыгнуть, чтобы догнать наглеца. Посадка в поезд была по особому разрешению, которое бережно прижималось к груди. Потеряй его – высадят с поезда. Или на следующей станции, если не дай бог разбомбят этот эшелон, не посадят в другой. Да и как вообще в стране, где без паспорта и разрешения властей и шагу ступить нельзя было, оказаться в незнакомом месте, да ещё без такого важного документа? Так можно и под статью угодить. И за меньшее сажали пачками. Чёрт с ним, с чемоданом! Живы будем, наживём! Да и байстрюкам этим оно, может, и нужней. Остаются ведь, а не сегодня-завтра враг войдёт в город. Конечно, чтоб он, этот байстрюк, ноги переломал и голову разбил. Это несомненно, ну да чёрт с ним, с этим чемоданом.
Но и отчаянным ворам тоже было несладко с уворованным. Везде шныряли патрули, по законам военного времени могли и к стенке поставить. И ставили, кого могли догнать. И всё одно, остановить полностью лихих людишек во время посадки, когда на другом конце города уже рвутся авиабомбы, полностью не представлялось возможность. Наконец поезд отправился, сначала медленно, потом всё быстрей и быстрей. Постукивая на стыках, состав увозил всех от ужасов войны в мирную жизнь, в неизвестность. Уже выбились из сил провожающие, некоторые из которых бежали до края перрона, размахивая в прощальном жесте руками и выкрикивая последние наставления, самыми важными из которых были: «Береги и пиши». Ещё летело вдаль «Я люблю тебя», «Прощайте, мои дорогие», «Храни вас Бог», а люди уже начинали устраиваться в вагонах, отвоёвывая себе местечко поудобней, просили не пихать чемодан, ибо в нём старинный фарфор, а за него такая куча деньжищ отвалена, каковую вам, голодранцам, и за всю жизнь не заработать. И нечего глазеть на наши баулы, вон, свои берегите. И на бутерброды наши, и курочку, и яички варёные тоже не раззявьтесь. Своим надо было запасаться. Конечно, были, как везде, разные люди: кто-то вёл себя очень достойно, пытаясь мирно ладить с окружающими, но достаточно было поблизости оказаться одной скандальной сволочи, как собачиться начинал весь вагон. В людях вдруг просыпались все древние инстинкты самосохранения и защиты своей семьи. Просыпались подозрительность и неприязнь. И какое-то время все ехали молча, неприязненно поглядывая на соседей по несчастью. Но потом вдруг какой-нибудь Иван Иваныч узнавал сослуживца или соседа по даче, бросался к нему, перелезая под ядовитые замечания попутчиков через горы баулов и чемоданов, и кидался в объятия. За встречу необходимо было срочно выпить, пока ещё было что и с кем. Тут же перетаскивались вещи, меняясь местами с соседями, и две компании объединялись в одну, доставая еду в общак. Иногда чья-то жена желчно шептала мужу, выговаривая, что решил позвать в компанию Сергея Константиныча, эту голь перекатную, который сейчас с радостью примется уминать чужое, да не один, а всем семейством. Но вскоре всё устаканивалось, вещи перетаскивали, устраивались потихоньку и начинали закусывать под непременный тост «За товарища Сталина и нашу мудрую партию». Даже сейчас, уезжая из родных мест, покидая с таким трудом полученные квартиры и комнатёнки, бросая порой весьма нехитрый скарб, никто и не думал сказать: «Да чтоб он провалился, ваш товарищ Сталин, если он со своей партией проморгал начало войны». Везде были стукачи. И каждый сосед мог донести на ближайшей станции, что вот, мол, сосед мой по вагону, клевещет на партию и на вождя. И всё. Нет больше соседа. И не просто нет в вагоне, а может, уже и вообще нет. По закону военного времени. Некогда, понимаешь, сейчас возиться. Это в мирное время вас, врагов, на допросы водят, выбивают из вас показания месяцами. Протоколы подшивают, видимость праведного суда создают. А ныне время не то. Вот раньше со своей вражеской речью попадаться надо было. Вот тогда и отдохнул бы от тягот войны в трудовом лагере, где-нибудь в Заполярье. А сегодня тебе, вражина, пулю в лоб на месте. Потому как время военное, закон, стало быть, тоже.
А поди не донеси? Тогда самый шустрый донесёт на тебя, что не донёс вовремя на соседа, а потом займёт твоё место, а может, и чемоданы твои присвоит. Не-ет! Такая петрушка не пройдёт! Верим мы товарищу Сталину! Обманул его подлый Гитлер, пока наш советский народ светлое будущее строил. Ох, как подло обманул… И договор ведь подписали, а он, супостат, вона как вывернул. А товарищ Сталин как ведь к народу обратился? Братья, говорит, и сёстры. Вот он какой, наш товарищ Сталин! Да разве ж жалко за такого вождя жизнь отдать? Ну ладно, жизнь – это так, она одна. А вот разоблачить какую суку, что мешает строить социализм или там вредительством занимается, это с нашим удовольствием. А там, глядишь, и мужа любовницы не станет, вот и облегчение. Или за мужниными родителями ночью придут, а с утра у оставшейся семьи жилплощадь увеличится, и не нужно больше со свекровью ругаться. Мужу, конечно, знать и не нужно, что и при ком говорили его родители. Зато теперь не ждать, когда противные, скрипучие старики, из которых даже песок уже весь повысыпался, освободят детям квартиру. Собственные дети такого, разумеется, никогда не сделают, потому как воспитание у них другое, достойное, новых же людей растим. Или, скажем, начальник отдела какой засиделся на месте и не даёт ходу молодым, бдительным кадрам. Так ведь Родине польза сплошная. И обновление кадров, и наши родные бдительные органы отчитаться могут перед нашим великим вождём, что, мол, так и так, дорогой товарищ Сталин, повылавливали мы неимоверными усилиями врагов тыщами и мильёнами. И вот списочек помощников наших. Все как один бдительные советские люди. Вот гвозди б ковать с таких людей, вот были бы гвозди! Прищурится в усмешке товарищ Сталин, загнули ведь, товарищи, насчёт неимоверных усилий. Вон их сколько, шпиёнов разных-всяких, лови – не зевай! Тут тебе и германские, и английские, и японские, да каких только нет, всё ведь от фантазии следователя зависит. Во время войны вот немецким шпиёном не приведи господь. Сразу к стенке, да и сраму потомки не оберутся. Нет, уж лучше шпионить на Японию или на Китай. Тогда, может, лагерями можно отделаться. Отсиди и отработай на родное социалистическое отечество пятнашку или четвертак и на свободу с чистой совестью. Во как. Так что аккуратненько нужно пить, меру знать и языком лишнего не болтать, ибо враг всюду и враг не дремлет.
Меньше двух километров оставалось до железнодорожного моста. Вот оно, спасение, рукой подать. Но всё изменилось в мгновение. Сначала пулемётная очередь сверху, прямо через весь вагон. И тут же истошные крики. И раненых, кто кричать мог, и всех остальных от страха. А бабы как визжат! Они думают, что визгом пули прогонят? Или думают, что мужикам не страшно? Ну, собственно, мужики на фронте нынче, а здесь одни пенсионеры. Какие уже с них мужики? Да и тех пяток на весь вагон. Поезд, резко дёрнувшись, стал экстренно тормозить. Люди в вагонах попадали друг на друга. Послышался звук взрыва, и по соседним ко взрыву вагонам прокатилась ударная волна. В двух ближайших вагонах образовались щели из-за выбитых планок обшивки, стёкла тоже повылетали на головы кричащих людей. Господь был высоко и со своей высоты не слышал, а может, и не желал слышать истошные вопли женщин и детей. Только в предпоследнем вагоне четырёхлетняя Раечка, нисколько не поняв, отчего все визжат и паникуют, потребовала надеть ей белые носочки, иначе она никуда не пойдёт. Но тут же про носочки пришлось забыть. Следующую бомбу разорвало всего в пяти метрах от вагона. Осколки бомбы пробили обшивку и, разлетевшись по всему вагону, ранили большую часть его обитателей. Тут уже сама Раечка заревела в голос и помчалась подальше от состава, увлекаемая за руку собственной матерью.
Поезд дёрнулся ещё раз и остановился. Изо всех вагонов на железнодорожное полотно посыпались люди. Большая часть рванула по направлению к небольшой роще, метрах в тридцати от полотна. Те же, кто не мог бежать, просто отошли от поезда на пять-десять метров и обречённо сели, отгоняя от себя тех, кто помоложе, призывали спасать детей. Так и расставались некоторые навсегда, с плачем, под свист авиационных бомб и пулемётных очередей. Часть пассажиров прыгала с крыш вагонов, некоторые сразу ломали ноги или получали травмы от неудачного приземления. Самолет приближался для очередного захода под режущий уши звук, нагнетая страх в сердцах людей. Пулемётные очереди решетили всё вокруг, люди падали. Кто-то замертво, кто-то от страха, не имея сил подняться. Двое солдат из охраны эшелона пытались стрелять в сторону самолёта, но куда там. Лётчик, куражась, в этот раз даже не стал сбрасывать свой смертельный груз. Асс прекрасно понимал, что гражданский эшелон ничего не мог ему противопоставить, кроме этих двух самоубийц. Убеги они со всеми, он, скорее всего, не стал бы их преследовать. Просто выпустил бы пару очередей вслед толпе, если им суждено было бы умереть, то это уже было бы уделом провидения. Но сейчас эти двое хотели умереть геройской смертью.
И делом чести военного лётчика германских военно-воздушных сил или просто Люфтваффе, Густава Штрайхера, было им в этом помочь. Он же не виноват, что они пехотинцы и не имеют возможности драться с ним на равных. Собственно, в войну никто и не ввязывается, чтобы драться на равных. В том-то и состоит вся хитрость войны, чтобы в какой-то момент, обладая перевесом сил или внезапностью, а лучше и тем и другим, как можно быстрее деморализовать и разбить врага с меньшими потерями. Ну, а если можно заодно поиграть в кошки-мышки, то война становится ещё и развлекательным походом. Развернув самолёт, Густав нашёл взглядом место, где находились смельчаки, и взял их на прицел. Первая очередь поразила только одного из них, вторая прошла мимо. Густав опять не сбросил бомбу. Ему нравился отчаянный парень. Густав сделал ещё круг и направил самолёт прямо на эшелон. Солдат, стоящий внизу, отчаянно передёргивал затвор, чтобы сделать ещё выстрел из винтовки по направлению к самолёту. Со страшным воем самолёт Густава приближался к цели. Расстояние стремительно сокращалось. Вдруг, он увидел, как солдат, дёрнув затвор в очередной раз, отчаянно отбросил винтовку в сторону, рванул гимнастёрку на груди, потом сделал привычный русский жест, согнув руку в локте и покрыл её второй рукой сверху поверх локтевого сгиба. Густав учился в русской лётной школе, неподалёку был его лётный центр, он хорошо помнил эти места. И жесты русские тоже помнил. И ругаться матом его тоже научили. И каждый раз, когда у него получалось правильно материться, все его русские инструкторы и механики взрывались хохотом и аплодисментами, как будто самым главным его делом было именно научиться правильно материться. Некрасивый жест подпортил хорошее впечатление о русском солдате. Как-то было невежливо.
Всего чуть больше секунды было у Густава, чтобы нажать на гашетку пулемёта. На этот раз промаха не было. Боец упал, прошитый насквозь пулемётной очередью.
– Густав, хватит развлекаться, – услышал он в шлемофоне, нужно разбомбить мосты.
– Яволь! Сейчас сделаем!
– Осторожно! Здесь русские самолёты!
Тройка советских истребителей И-15, вооружённые каждый четырьмя пулемётами, были явно не готовы сразиться с юркими «Мессершмитами» на равных. Не спасало даже то обстоятельство, что прославленный советский лётчик Коккинаки до войны установил мировой рекорд высоты, поднявшись на четырнадцать тысяч метров на таком самолёте. Но такая высота для этого боя явно была не нужна.
– Сейчас мы с ними сыграем в одну интересную игру, – произнёс Густав, разворачивая самолёт. Воздушный бой отвлёк немецкие самолёты от эшелона. Машинист дал призывный гудок, и к эшелону со всех ног побежали люди. Их было гораздо меньше первоначального количества и бежать назад к эшелону им было намного трудней. Но они старались изо всех сил. Эшелон – это единственное, что осталось у них. Только он мог увезти их от ужасов войны, и они хромали как могли. Люди уже не искали свои вагоны, нужно было просто успеть залезть в первый попавшийся. Поднявшиеся в вагоны первыми протягивали руки и помогали добежавшим. Некоторые задерживались у тел близких и, убедившись в тщетности своих попыток растормошить расстрелянных, наспех целовали их и бежали к эшелону, пытаясь спасти самое драгоценное – своих детей. Несколько минут продолжалась посадка, и состав медленно начал движение. Подбегали опоздавшие, тянули руки к вагонам, некоторых успели затащить. Кто-то остался в поле около железнодорожного полотна, пытаясь отдышаться и недоумённо взирая на уходящий вдаль последний шанс уехать, убежать от этого ужаса.
Обезумевшая молодая мать, успевшая втолкнуть в вагон одного пятилетнего ребёнка и оставшаяся с трёхлеткой на руках, бежала за составом неистово крича:
– Сын! Мой сын! Прощай, сыночка! Живи, родной! – а потом бессильно села на подогнувшиеся колени и завыла, словно волчица на луну.
Никто и не подумал подойти к ней, чтобы утешить. Каждый оставил на этом поле кого-то из близких убитыми, от кого-то точно также уплывали, струясь в жарком мареве, выжившие родные, увозя в этом поезде их единственный шанс. Машинист старался как можно быстрей разогнать состав. Скоро будет пригорок, и состав покатится вниз. Это на западном направлении подъём, а на восток – спуск. Авось и успеем проскочить.
Меж тем воздушный бой был в разгаре. Собственно, боем это назвать было нельзя. Шесть «Мессеров» почти в упор расстреливали три русских истребителя. Густав опять отметил героизм русских. На этих старых этажерках пытаться противостоять лучшим самолётам Люфтваффе? Он хорошо знал эти русские самолёты и даже успел налетать на них десятка два часов. И знал, что они не могут конкурировать ни в скорости, ни в манёвренности. Русские дрались отчаянно, но силы были неравны. Тем не менее случайно, а может быть и нет, русским удалось подбить один немецкий самолёт, и он, задымив крылом, развернулся на запад и покинул поле боя. Вскоре два русских истребителя были сбиты. Никто из них не выпрыгивал, и Густав подумал, что у них просто не было парашютов. Крутясь в воздухе, истребители падали на землю. Один упал в поле и взорвался. Второй протаранил рощу и разбился вдребезги. Остался один против пятерых. Густав и его товарищи уже не играли в кошки-мышки. Самолётные пулемёты – слишком серьёзная вещь. Даже случайное попадание может отправить на тот свет пилота с его самым современным самолётом. В конце концов сбили и третий истребитель. Шансов у русского лётчика не было никаких. Теперь они устремились к мостам. Пролетая над набирающим ход эшелоном, Густав не удержался и сбросил одну единственную бомбу. С противным свистом бомба приземлилась прямо на последний вагон. Соседние вагоны вздрогнули от взрыва. Последний разломился пополам. Одна половина продолжила движение с эшелоном, зияя рваным разломом, в котором бешено справа налево и слева направо раскачивались крюки.
Оторвавшаяся половина вагона, подпрыгнув, сошла с рельс и скатилась с полотна. Вскоре болтавшиеся крюки замедлили свой ход. Ещё через какое-то время осела пыль и открылась невообразимая картина. По всей половине вагона были разбросаны рваные куски обгорелой человеческой плоти. Крюки, поскрипывая, продолжали раскачиваться. Только один прекратил своё движение. Мягкое утреннее солнце светило прямо в разлом вагона. На неподвижном крюке застыло маленькое детское тело. Крюк попал ребёнку прямо под рёбра. Одна ножка была оторвана взрывом, а по второй стекала кровь. Выживших в вагоне не было.
Разумеется, обрушить мосты оставшимися боеприпасами было бы очень трудно, пришлось бы идеально точно попасть в нужные места. Всё-таки мост – очень прочная конструкция, но расстрелять колонну, движущуюся по железобетонному мосту, и тем самым вызвать затор в движении, а также повредить насколько возможно и сам мост, было по силам. На железнодорожном мосту можно было попытаться парой бомб попасть по составу и, разбомбив пути, перекрыть мост и не дать русским сбежать на другой берег. Их следовало добивать на этом берегу, пока они не пришли в себя. Вот и мосты, самолёты разделились. Три самолёта направились к железобетонному мосту, два к железнодорожному. На железобетонном мосту сразу возникла паника, люди разбегались в разные стороны. Кто-то пытался бегом достичь одного из берегов. Кто-то прыгал с моста в реку. На мост и рядом с ним упали первые бомбы. Некоторые, выброшенные ударной волной, тонули под тяжестью намокшего обмундирования и пристёгнутых подсумков с патронами, кто-то летел уже оглушённый и, получив дополнительный удар о воду, погружался в неё, чтобы уже никогда не увидеть солнечный свет. Те же, кто приземлился в воду относительно удачно, пытались как можно быстрей отплыть от моста. Сверху на них постоянно что-то летело – автомобили, повозки, ящики и люди. Некоторые пловцы получали сильные удары по голове и тоже скрывались в глубине. Повозка с лошадью тоже слетела с моста, выброшенная взрывной волной. Перекрутившись в воздухе, она приземлилась на воду повозкой вниз, образовав большую волну с фонтаном брызг. Сначала под воду уходила повозка. Лошадь ещё была жива, но не ржала, а с трудом фыркала, погружаясь сначала задней своей частью, а потом и вся ушла под воду, сделав на прощание последний рывок.
Густав обстреливал железнодорожный мост, со злорадством наблюдая, как русские прыгают в воду с большой высоты и как в воду летят носилки и раненые. Судьбы вражеских солдат были ему безразличны. В конце концов, он солдат доблестной германской армии и не должен задавать вопросов, только беспрекословно выполнять приказы. И если ему приказали бомбить мост, то он будет это делать, как положено.
На секунду ему стало немного жаль падающих с моста солдат, в тот момент, когда он увидел, как вниз полетела девушка с сумкой через плечо. Каким-то шестым чувством Густав почувствовал, что на сумке должен быть красный крест. И тогда он вспомнил про Валю. Густав учился в русской лётной школе, и ему нравилась медсестра с пшеничными, туго сплетёнными косами. Судя по всему, он ей тоже нравился. Она каждый раз опускала стыдливо глаза и краснела, когда они ненароком пересекались на территории учебного лагеря. Однажды, прыгая с парашютом, Густав подвернул ногу, и его доставили в медпункт. Как нежно она бинтовала его ногу. И как приятны были ему её прикосновения. Как ему хотелось продлить эти чудные мгновения, когда Валя касалась его ноги своими ласковыми руками…
Он хотел бы продлить ещё удовольствие от контакта с Валентиной. При приземлении, в тот момент, когда он подвернул ногу, порыв ветра дёрнул парашют, сбив его со здоровой ноги и, когда он попытался подняться, протащил несколько метров, сильно натянув одну из лямок парашюта прямо у него в паху. Вначале Густав не обратил на это большого внимания, т. к. боль в подвёрнутой ноге заглушала всё остальное. Но потом, когда боль в ноге перешла из острой в постоянно ноющую, он стал ощущать и другие участки тела. А заглянув под брюки, он увидел почти кровавую полосу в своём паху. Ободранный участок тела страшно горел, и было невозможно к нему прикоснуться. Но арийская гордость не позволила показать девушке, которая ему нравилась, это нескромное место. И всё же ему пришлось это сделать. Во время бинтования лодыжки Густаву не пришлось снимать брюки, он просто повыше натянул их, подвернув штанину. Но когда он попробовал встать, то шов штатнины проехал прямо по ободранному месту.
– Доннер веттер! Доннер веттер! – вскрикнул Густав, закусывая губы.
– Что, что случилось? Немедленно лягте, больной! – скомандовала Валя. Ему пришлось спустить штаны и показать ещё одну, небоевую рану в самом интимном месте. Ну, или в самом близком к интимному месту месте. Валя тут же бросилась обрабатывать. Густав не смотрел в её сторону, засмущавшись своего нелепого положения. Он не знал и не хотел думать о том, что там могла увидеть молоденькая медсестра. Но ему показалось, что при встрече она теперь более многозначительно посматривала на него, как бы говоря: «У нас есть общая тайна, но я никому о ней не расскажу».
И вот сейчас Густав на мгновение представил, что вниз в воду с моста летит его знакомая Валя. Та Валя, которую он не раз представлял в своих объятиях. И ему на мгновение стало жаль ту девушку с медицинской сумкой через плечо, которая исчезла в воде под опорами.
Поезд, набрав ход, летел к мосту. Машинист видел, что мост обстреливают, но затормозить состав, мчащийся под горку, он не мог. Да и не стал бы этого делать. Там, за мостом, была мирная жизнь. Там он мог просто водить паровозы, возвращаясь к любимой жене из поездок. И ради этого он готов был рискнуть, поставить на карту свою жизнь и жизни пассажиров.
– Давай, Серёга! Давай, милый! Подбрось ещё! – кричал он кочегару.
И Серёга бросал как угорелый. Ещё, и ещё, и ещё. Казалось, топка котла вот-вот взорвётся от поднятого давления. Но они оба понимали, что отступление невозможно и их единственное спасение – проскочить мост на максимально возможной скорости.
Паровоз дал длинный гудок, приближаясь к мосту. Метров за семьдесят прямо по курсу машинист увидел солдата, бегущего навстречу составу и размахивающего скрещивающимися движениями рук над головой. Машинист понял, что происходит чрезвычайная ситуация. В обычное время состав притормаживал, съезжая с пригорка к мосту, но сейчас время было упущено, тормозить было поздно. В лучшем случае остановить состав удалось бы на середине моста, застряв прямо в зоне обстрела, превратившись в живую неподвижную мишень. Уж лучше было попробовать прорваться, несмотря ни на что. И паровоз дал ещё один гудок и покатил навстречу судьбе.
Старшина Кондратьев доложил лейтенанту об окончании минирования железнодорожного моста. Тот с свою очередь посмотрел на капитана НКВД. Капитан кивнул головой и, повернувшись в сторону моста, махнул рукой группе солдат. Увидев, что его заметили, он сделал круговое движение рукой над своей головой, и солдаты НКВД, оставив посты, бегом устремились через мост к капитану. Через несколько минут они выстроились перед капитаном, он окинул их взглядом и поднял руку с часами.
– Лейтенант, через минуту мост должен быть взорван.
– Товарищ капитан, но ведь там мои бойцы! И вон поезд идёт, он не успеет проскочить!
– Лейтенант! Идёт война! И у меня приказ взорвать поезд в десять ноль-ноль.
– Ну дайте хотя бы поезду пройти и уйти моим людям! – взмолился лейтенант.
Капитан молча вытащил пистолет и, взведя курок, приставил его к голове лейтенанта.
– Командуйте, лейтенант.
– Старшина, готовьте взрыв!
Старшина прокрутил динамо-машину и поставил руку на включатель.
