banner banner banner
Сборник рассказов для людей, читающих по-русски
Сборник рассказов для людей, читающих по-русски
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Сборник рассказов для людей, читающих по-русски

скачать книгу бесплатно


Сегодня он впервые не пришел. Я не могла найти себе места. Заказала четыре чашки кофе, четыре! Выкурила почти пачку. Были только три его друга. Что-то тихо обсуждали. Он так и не появился. Я ушла.

март, 1966.

Его так и не было.

апрель, 1966.

Не появляется! Друзья приходят.

май, 1966.

Приходит только один из друзей. И гораздо реже.

июнь, 1966.

Не приходит никто из компании! Никто! Я в отчаянии!

июль, 1966.

Никого.

август, 1966.

Никого!

сентябрь, 1966.

Появился его друг! Сел за их привычный столик. Заказал виски на три пальца и без содовой. Это очень странно, ведь они никогда не пили виски, ограничивались пивом.

Я не выдержу. Решено – я подойду к нему, и будь что будет!

(…)

Рик в январе в составе пехотной дивизии был направлен в южный Вьетнам и погиб от рук вьетконговцев в конце августа…»

***

– Мадам, ваша вилка под столом! Мадам, и записная книжка упала. Ох… Мадам, может быть… платок? И, наверное, воды…

Про обособление членов

«Мне не нужна Ваша частица, мне нужно все Ваше существительное. Без всяких предлогов я вступил бы с Вами в союз и глаголом сжег бы все обстоятельства места и времени».

Это было уже пятое письмо. Молоденькая учительница русского Зоя Игоревна каждый раз заливалась краской до самых пяток, а в конце письма разражалась негодованием – потому что письмо все время было подписано. Смело и нагло: «Ткачев». Рослый, крепкий одиннадцатиклассник, красивый, как помесь Есенина с Маяковским, и умный, зараза, как Виктор Пелевин.

Зоя Игоревна совсем не знала, что ей делать, а письма продолжали приходить.

«Закрыть кабинет на ключ и остаться там с Вами. Не правда ли, это было бы лучшим место_имением?» – писал Ткачев в конце первой четверти.

«Я хочу быть вашим именем прилагательным. Я приложился бы к вам нежно, но страстно, и обособлял бы, обособлял… В самой сложноподчиненной форме» – писал он в начале третьей.

Зоя Игоревна давно забыла о стыде и гневе. Она больше ни о чем не могла думать, кроме как о Ткачеве и его морфемах, особенно о корне. Но она была благоразумной девушкой, и воплотить ткачевские, а теперь уже и свои, фантазии в реальность казалось ей немыслимым, невозможным. Она очень дорожила своим местом в лучшей гимназии города.

А в конце учебного года письма перестали приходить. Ткачев по-прежнему являлся на все уроки и пожирал Зою Игоревну глазами со своей последней парты, был всегда безукоризненно подготовлен, получал отличные отметки, но… писем не писал.

Зоя Игоревна сломалась. Она то вызывала Ткачева на каждом уроке, лихо лупя в журнал пятерки, дырявя от выжигавшей душу страсти бумагу школьного журнала, то, напротив, переставала вызывать его, уходила в игнор, невзирая на всегда стремящуюся ввысь его руку.

Тщетно.

А потом, когда закончились все экзамены и в школе запахло краской, а вереницы перевернутых парт выстроились в коридорах, Зоя Игоревна, зайдя в кабинет уже ушедшего в отпуск завуча, чтобы вернуть туфли, которые та одалживала ей для выпускного, увидела на столе бесстыдно раскинувшую все свое междометие директрису, а с ней – Ткачева. Который обособлял ее во всех падежах.

Пик и Пок

Жили-были Пик и Пок,

Пок – толстенный, как мешок,

Пик – длиннющий, как сосиска.

Ты представил их, дружок?

Пик работал циркачом,

Шпаги он глотал причем.

Пок завидовал немного —

Он районным был врачом.

«Если что-то предпринять,

Шпаг не сможет он глотать.

Что же делать… я же медик…

Надо как-то помешать…»

Пик в тот день бежал домой

Со всех ног, как заводной,

Дорогой билетик в ложу

Другу он достал, герой!

– Пок, смотри, что я принес!

А ему кувалдой в нос.

Вот така мораль, ребята,

Вот такой апофеоз.

Человечек из резиночек

А вы верите в любовь с первого взгляда?

Вот и Люся Воробьева не верила. Никогда не верила. А зато в одиночество очень даже верила. И проживала свою жизнь в уютной старинной однушке в центре Львова, на площади Рынок, доставшейся ей от бабушки по материнской линии. С другой стороны, почему «проживала»? И не проживала вовсе, а так, прозябала. Потому что разве это жизнь? Хотя Люсе так не казалось.

Люся трудилась в журнале «Рукоделие в каждый дом» верстальщицей. Сейчас вы ждете, что в следующем предложении я напишу, что работу свою она ненавидела ровно так же, как и свою жизнь? А вот и нет. Любила она свою работу, как ни странно. С радостью шагала каждое утро на трамвай номер три, который, весело урча, принимал ее в свои объятия и начинал пьяно мчаться по городу. Люся плюхалась на одиночное сиденье по левой стороне, подмигивала проплывающему мимо памятнику Ивану Федорову – она каждый раз чувствовала себя с ним одной бандой, если можно так выразиться по отношению к первопечатнику. То есть каждое утро она как будто бы ехала продолжать их общее дело – нести в массы свет, культуру и печатное слово. Ну, с самомнением у Люси было тоже все в порядке, как вы поняли. С работой все в порядке, с жилплощадью все в порядке, а вот с любовью и семейным счастьем не в порядке. Теперь следующим предложением вы наверняка ждете появления кота, правда ведь? Ну как же, одинокая интеллигентная женщина… Кто из них обходится в наше время без кота? Но опять нет. Люся была брезглива, к тому же в ней до сих пор жила травма детства, когда в родительском сельском доме в Прикарпатье вместе с немаленькой семьей проживало человек десять котов. Поэтому нет, нет и еще раз нет! К тому же центр города, дом – памятник архитектуры, как можно! Нет.

Чем же Люся разбавляла свои одинокие вечера? Что плескала она на дно своей кричащей горьким эхом жизни каждый раз, возвращаясь из редакции? Плетение из резиночек. Да-да, это увлечение предпубертатных девочек, о котором однажды имел несчастье (или счастье?) написать ее родной журнал. А Сергей и Ольга из ютьюба, оплетающие современность своими цветными колечками, стали ей практически семьей. Этакой шведской семьей. Ты да я да он. Люся, признаюсь, помешалась на этом увлечении, я уж не буду говорить о том, что вместо шикарного ковра, который еще тетя Роза привезла тогда из Ташкента, у Люси на стене теперь висела цветная резиновая… ммм… кольчуга? На полу в коридоре вместо циновки были разбросаны разноцветные круглые половички из того же неприродного материала, а на серванте было расставлено бесчисленное братство всевозможных животных да сказочных персонажей да фруктиков да вазочек с такими же резиновыми плетеными цветами. Но больше всего Люся дорожила ИМ. Человечком в костюме жениха. Во фраке, в почему-то рыжих туфлях и с бабочкой цвета фуксии (там просто оставалось 12 резиночек цвета фуксии и 48 рыжих, Люсе очень хотелось куда-то их применить), с белым жабо и в рыжей, под цвет туфель, шляпе. Тридцать девять лет тетке, а с плетеным вялым человечком она разговаривала, да что там – спала, положив его рядом на подушку; жаловалась на начальника, который опять пропесочил ее за то, что не сняла колонцифры с концевых полос; заливисто хохоча, рассказывала о том, что сегодня на Ивана Федорова некрасиво накакал голубь – в общем, развлекала себя Люся в своей зыбкой жизни, как могла.

В тот день трамвай номер три опоздал. Люся уже отморозила себе все ноги в дутиках (говорила же Наташа не брать это «гэ», только кожа, только хард-кор, но Люсе как раз зарплату тогда задержали, поэтому пришлось брать дутики в три раза дешевле кожаных сапог, эх), а трамвай все не ехал. Длинная стрелка часов бесстрастно и нагло перевалила за половину девятого, и Люся уже начала паниковать, зная нрав главреда. Она снова и снова шагала взад-вперед по остановке, и вдруг ей в глаза бросилось что-то несколько выбивающееся из серого грязного фона ноябрьского асфальта. Она подошла поближе. Это была палка. Цветная. Как леденцы на кассах в гипермаркетах. Но все же не оно. Люся подняла палку двумя пальчиками, повертела в руках. Странная вещица. Ничего похожего она никогда не видела. И в это самое мгновение из-за «домика» остановки вышла женщина. Вот опять же – вы уже готовы увидеть эдакую сухонькую старушонку с трясущейся ручонкой и добрым мудрым взглядом, так? Но нет, это была дородная дама неопределенного возраста, так сказать, сильно молодящаяся пожилуха, с большим, просто-таки огромным бюстом и совершенно махрово советскими кудрями полусожженной химической завивки. В руках она держала газетный кулечек, в который опускала руку за семками и через секунду смачно сплевывала шелуху под ноги.

– Ну что, доча, – не прекращая сплевывать, сказала она, – нашла все-таки? Я тебе так-то уже третий месяц ее подсовываю.

– Это вы мне, женщина? – растерялась Люся, по-прежнему вертя в руках цветную палку.

– Да какая ж я тебе женщина! – почему-то рассердилась собеседница. – Вот вроде все такие порядочные, приличные, а как рот раскроют… В наше время всех было принято называть девушками, хоть ты уже одной ногой на пенсии! – И она особенно смачно сплюнула шелуху уже не себе под ноги, а Люсе. – Иди с глаз, все, видеть тебя больше не могу, надоела за три месяца, каждый день тебя здесь пасу на остановке. Палку только держи, дурища, держи! Не выпускай из рук! Не боись, не отравленная, – и вдруг запрокинув голову, «девушка» заржала аки конь и пошла в сторону «Арсенала».

Люся еще постояла пару минут с оторопевшим выражением лица, потом наконец подошла «тройка», она зашла в нее, села на свое сиденье, трамвай-опоздун виновато запыхтел и покатил ее в редакцию, в которую она уже безбожно опоздала. И только выходя из трамвая, Люся поняла, что палку эту она по-прежнему держит в руке. Спохватившись, она брезгливо и пугливо бросила ее, вот прямо там, где стояла. Палка покатилась как-то особенно резво, не так, как по законам физики должен был катиться такой предмет. И вдруг остановилась, наткнувшись на препятствие. Это были чьи-то ноги. Точнее, рыжие туфли. Люся медленно подняла взгляд и поняла, что, идя за катящейся палкой, она дошла до крыльца редакции, а туфли, в которые палка уперлась, принадлежали ее начальнику, тому самому бесноватому главреду Семену Ильичу. И именно он сейчас стоял перед ней вот в этих рыжих туфлях, а выше них у него были черные брюки, а выше брюк – белое жабо, черный фрак, бабочка цвета фуксии и рыжая шляпа. Он протягивал Люсе дешевые хризантемы в скромном целлофане (потому что откуда у главреда журнала «Рукоделие в каждый дом» деньги на хороший букет?) и бормотал:

– Людмила Богдановна, я прошу вас стать моей женой.

Кася. Часть 1

Ночью металось. Металось, душило, не могло найти выхода. Странная ночь, думалось Касе, не такая, как все. Хотя что сейчас можно назвать не-странным? В этой то тягучей и липкой, то грубой и отрывистой, как лай собаки, жизни? Кася встала, стараясь не разбудить спящих покатом друг на дружке детей, и осторожно вышла в сени. Три часа. Скоро светать начнет, ночи в июле все еще миг. Была – и нет, успевай прилечь… А оно плескалось внутри, словно старалось найти выход, и Кася поняла, отчего она проснулась, едва успев прикрыть глаза после своего привычного суетливого серого дня. Оно ДОЛЖНО найти выход именно сегодня, сейчас, в эту минуту. Повинуясь резкому порыву, Кася отодвинула засов, сняла тяжелый стальной крюк с двери и распахнула ее. В нос сразу бросился густой аромат ночи. Оглянувшись на посапывающих Сымона и Ядвигу, Кася глубоко вдохнула и, закутавшись в платок, сделала шаг. Евсею вставать в поле через два часа, она должна успеть. Если бы только знать, что именно она должна успеть…

Кася шла босыми пятками по еще не успевшей покрыться росою высокой траве, удивляясь силе и четкости шага. Это она, та, которая боится песчинки, паучинки, камушка и крапивы. Сегодняшней ночью не замечалось ничего и ничего не имело значения, кроме одного – того самого, что плескалось у нее внутри, возле сердца. Оно как будто направляло ее, но куда – Кася не знала. Она просто шла, и привычные мысли кружили в голове, как ласточки. Но кроме мыслей было сейчас еще что-то. Кася сначала не поняла, что именно не так, она только шла и дышала, шла и считала, шла и отмечала. Сверчки, пруд с кувшинками, ах как кричат лягушки, ни днем спасу от них нет, ни ночью, в ветвях любимой плакучей ивы запутался нежный ночной ветер, не холодно от него, нет, хоть и босая, хоть и ночь, а вот и пригорок, с которого так хорошо видно всю околицу и на который она так любила подниматься в детстве, но когда она делала это последний раз – она никак не могла сейчас вспомнить.

Все так же ведомая невидимой силой, неся тяжелый плеск, маятником раскачивающийся у нее внутри, Кася опрометью взбежала на пригорок и ахнула. Все было, как тогда, много лет назад. Тысячи смыслов пронеслось у нее внутри в одно мгновение, плеск всхлипнул и подкатился к самому горлу. Над головой внезапно пронеслась стайка стрижей. И Кася вдруг все поняла. Она раскинула в стороны руки – и пуховый платок упал с плеч, оставшись белым пятном на седой рассветной траве. Взвившийся с ивы ветер, тот самый, что нежно обнимал Касины пятки минуту назад, вдруг так же нежно, но уверенно, не оставляя никаких сомнений, охватил ее, и больше не было ни мыслей, ни вопросов. И плеска тоже больше не было. Кася встала на цыпочки и полетела.

Кася. Часть 2

Сначала Кася открыла только правый глаз. Кругом было ярко, слишком ярко, чтобы это можно было выдержать. Тогда она прикрыла его назад. Левый открыть не получалось, как и всегда – открывался только правый или оба, такова уж была ее особенность. «Ну ничего, полежим с закрытыми, подумаем, что со мной могло произойти». Однако долгим думам не суждено было случиться – рядом с ухом раздался громкий бодрый бас:

– Тааакс, ну и что у нас здесь? Есть какие-то подвижки, Алла Петровна? Вроде ж уже пора. Ага, и сам вижу, что процесс пошел. Ну-ка, голубушка, открываем глазки, да-да, не стесняемся, потихонечку, не спеша, вот таааак… Здрасьте!

На Касю смотрело энергичное густобородатое и совсем еще молодое лицо довольно плотного мужчины в белом халате.

– Ну что вы нам расскажете, Екатерина Брониславовна? Или нечего? Вот и я так думаю, что нечем тут хвастаться. Аяяй, такая молодая красивая женщина, что это за босоногие вылазки ночные, что за полеты во сне и наяву? Нет, Петровна, – продолжало лицо, обращаясь уже не к Касе, а, наверное, к той самой Алле Петровне, что, должно быть, находилась в этом же помещении, но Касе ее не было видно, – это ж надо, а? Ты подумай! До чего эти невротики дошли! Значицца, оставила мужа и детей, вышла себе в чисто поле босая посеред ночи и вперед, таво! Полетела она, летунья! Ох, блин… Что ж вы так живете сложно? Чего вам не хватает, мамаши вы молодые, спрашиваю я вас? Молчите… А потом вот тут лежите. Целыми палатами. Ну ничего, лежите. Вам же и на пользу. Что я, сам не знаю, каково оно… У самого трое, да все дошкольники. Так я хоть мужик. Утром сюда, на работу, а вечером к ним. Вот и гоняю жену, чтобы не придумывала себе всякого, чтобы не мыслила свои мысли до трех часов ночи, чтобы на курсы йогоукалывания или кройкофитнеса какого пошла. Я ж не всегда на работе, пришел – и иди, пожалуйста, что я, не справлюсь?

– Палатами?.. – прервала бороду Кася и не узнала свой голос, таким тихим, слабым и хриплым он был.

– Ну а ты как думала, голуба? – внезапно перешла на «ты» борода. – Больница скорой помощи, город-герой Минск. Слыхала о таком? Ты вообще помнишь, кто ты и что?

– Пппомню… – попыталась кивнуть Кася. – Меня Касей зовут, мужа Евсеем, дети Сымон и Ядвига.

– Мать моя… Свихнулись уже совсем… Ядвиги да Сымоны у них… Хотя чего хотеть с мужем-то Евсеем.

– Нормальные имена, – обиделась Кася. – Между прочим, у мужа так прадеда звали, а о певице Ядвиге Поплавской вы не слыхали?

– Во! Это я понимаю! Реакции возвращаются, а значит, интерес к жизни тоже. Поплавская… Так и надо было сына Александром называть. Чтобы, значит, как Тиханович. Ладно, ладно, шучу! – примирительно подняла руки вверх борода. – В общем, голубушка, доигрались вы тут немножко. Анализы шалят, что немудрено от такой жизни. А кто в такой жизни виноват? А вы сами и виноваты. Взвалили на себя то, что вам не под силу. Да, знаю, многим под силу, сейчас скажете вы. Но вы же и не многие, правда? Зато этим самым «многим» не под силу то, что под силу вам. У каждого своя дорога, свой организм, свои биоритмы, своя конституция, своя психика, своя выносливость. А вы немножко сели не в свои сани. Вот вас эти сани и того… Прихлопнули малость. Теперь лежим, заказываем этому вашему, как его… Евграфу? А, Евсею, да. Заказываем ему, значит, мандаринчики и гранатовый сок литрами, а то гемоглобинчик-то тоже слегка офигел от вашего образа жизни. Лежим и радуемся. Очень сильно радуемся! – строго добавила борода, поднимаясь со стула и направляясь к дверям. – За ангедонию буду приходить и лупить! Понятно?

«Нормально так полетала…» – успела подумать Кася, впервые за долгое время проваливаясь в спокойный и почти счастливый сон.

Куда приводят мечты. О принце

Уже подходя к подъезду, Юля все-таки наступила ногой в глубокую лужу.

«Блин, ну вот как так-то, а? Ну в двух шагах же от дома! Вот если не везет, то везде и сразу, тьфу… Теперь до утра не высохнет же. Как завтра на работу идти?» Юля скрипнула дверью, зашла в темный воняющий мусоркой подъезд и почти на ощупь добралась до лестницы, ведущей к лифту. «Еще и лампочки нет который день… Не дом, а сарай. А вроде такие приличные люди живут…»

Войдя в квартиру, Юля сразу поморщилась. «Опять Генка что-то спалил» – не успела подумать она, как к ней наперегонки кинулись мальчишки. На щеке у Ромки большая царапина, у Славки под глазом феник. Юля охнула:

– Слава! Ну откуда! Как? Что произошло?

– Мам, да ты не переживай, все нормально, я живой, это мы с Коляном подрались, так, слегонца, уже помирились.

– Ладно, иди, я счас что-то придумаю, холод хоть прикладывал?

– Неа! – донеслось уже из комнаты.

– А у тебя что, Рома? А ты с кем подрался?

– А я с дерева упал.

– Тоже весело. Уже не спрашиваю, что ты на нем делал. Ладно, тоже иди. Горе мое.

– Мам, а ты что-нибудь вкусненькое принесла?

– А ничего, что руки у меня уже до колен, как у орангутанга, от пакетов ежедневных? Трое мужиков в доме, а все на мне! И никто палец о палец не ударит, чтобы помочь! И даже мысль такая в голову не придет! – Юля села на своего любимого, но уже так осточертевшего за эти годы конька. – Гена, ну а ты хоть бы вышел, я не знаю, совсем уже совести нет, хоть пакеты забери что ли. Генка, ты меня слышишь?

Гена появился из кухни, тщательно вытирая руки о вытянутые на коленках старые треники и как-то странно прихрамывая.

– А с тобой уже что? Чего хромаешь?

– Да не знаю. Вроде ничего не болит. Я и не заметил. Все ок. Пфф, – как-то неожиданно неуместно закончил свой спич Гена.

Юля подозрительно посмотрела на него, но решила, что вникать еще и в это – будет слишком. Тяжело вздохнув, она сунула ноги в тапки и поплелась сначала в ванную, а потом на кухню, «к станку», как называла она это место.

– Генка, а геркулеса-то купил?

– Да, в шкафу высоком посмотри!

Юля открыла дверь шкафа и уставилась на пакет с овсом. Настоящим, отборным. С усиками. Постояв так с полминуты, она взяла пакет двумя пальцами и пошла в комнату.

– Гена, дружок, а что это?