скачать книгу бесплатно
– Хороший ответ. Какие новости на западном фронте?
– Без перемен, если не учитывать, что я потихоньку съезжаю с катушек. По ходу, это из-за…
– Орфеев. – Робби резво отозвался, машинально улыбнувшись немолодой учительнице, которая явно злоупотребляла розовой помадой и ядовито-голубыми тенями. «Жуткое сочетание. И никто ей не скажет…»
– Екатерина Альбертовна, я тут.
– Я вижу. Опоздал, так еще и болтаешь. Бери мольберт и усаживайся. – Екатерина Альбертовна тяжело вздохнула. – Вас тут никто не держит, хотите уйти, пожалуйста – дверь открыта.
– Да-да, извините. – Робби кротко улыбнулся. У него всегда это получалось. Когда это делал Тема, хотелось отвернуться.
– Ага, конечно, – сказал Робби Теме, – я бы с радостью ушел. Но потом начнется. – Помолчав немного, он с усмешкой добавил: – Мысли такие в голову лезут. Так всегда бывает, когда чего-то очень ждешь. Начинаешь бояться, что что-то пойдет не так.
– Э, погоди. Сначала мы отпразднуем, а уже потом будем вместе генерить мысли о тщетности нашего прогнившего бытия. Я что, зря старался? Ты кого-нибудь нашел? Роб? Алло, ты тут?
– Да, да… Я нашел. Скинул вк список. Слушай, а если я сойду с ума, я ведь не смогу ходить в нормальную школу, да?
– Да. И мне эта идея не нравится. Кто еще будет задавать мне такие тупые вопросы? Очнись. – Тема говорил однотонно, так, словно он знал одну эмоцию, но по неведомым причинам забыл, как ей пользоваться. – Потом расскажешь. Ну а вообще, – если тебе интересно мое мнение, – это все твоя сумасшедшая семейка. Тебе пора сваливать от них.
Робби с каменным лицом слушал Тему, залипнув на мусорное ведро. Все его мысли были о большой перемене, и они приятно грели ему сердце. Он наконец-то покурит.
Ты не понимаешь?
Каждую секунду миллиарды человеческих жизней касаются друг друга на бесконечной прямой безграничной материи. Непрерывное взаимодействие живых тел и душ, заставляющее реальность видоизменяться, подстраиваться, где-то бунтовать. Короче, жизнь была и оставалась жизнью, и все как всегда.
Робби шел домой неохотно, в абсолютном отсутствии. Сегодняшний вечер обещал быть предсказуемым, а завтра у него день рождения. Это отвлекало его мысли от утреннего инцидента. Он, как всегда, смотрел себе под ноги, нахмурив лоб. Ему сильнее прежнего хотелось напиться завтра. Но прежде надо было придумать причину, по которой он не будет ночевать дома завтра ночью.
Он, конечно, мог наврать, что пошел к бабушке, но мать, скорее всего, позвонит ей и все узнает. Надо было придумать что-то похитрее.
Улицы, серый цвет, много окон, туманное небо, блеклое солнце, запах сырости, звуки шагов, серьезные лица, вонь метро, старинные здания с пластиковыми дверьми, кричащие безвкусные вывески, перекошенный тротуар – так выглядела его дорога домой по Василеостровскому району. Ветер всегда дул откуда-то из глубины улицы. Частые перекрестки, сверкающие линии рельс, паутина из проводов с сотнями пересечений, которые рубили небо на множество осколков. Иногда на пути возникал бродяга, покинутый миром, разозливший жизнь своей жалостью, со стертым лицом, пустыми глазами и покрасневшими от холода руками, которому не хочется помогать.
Питерские улицы для Робби – это запахи. Он помнил, как пахнет Невский, легко угадал бы Английский проспект или Ростральные колонны; особенно ему нравился запах мостов. Он любил приходить вечером на Исаакиевский мост, вставал на середину и, опираясь руками о перила, слушал ветер, пробовал его на вкус, ловил настроение, любые перемены. Робби нравилось думать, что он похож на этого вечного странника, неуловимого и бесконечного. Для него ветер был самым ярким проявлением жизни; чувствуя его в волосах, на щеке, в рукавах и воротнике пальто – он вспоминал о себе. Вспоминал, что жив, что умеет думать, слышать, касаться, чувствовать тепло. Все уходило прочь, любые сомнения в смыслах. «Ветер жив, значит, и я с ним. Ведь он откуда-то взялся, для чего-то он нужен? Значит, и я тут не лишний». Он часто размышлял о том первом мгновении, когда лицо планеты впервые почувствовало на себе его дразнящие прикосновения. Момент рождение ветра, огня, первой песчинки – как это было? Он рисовал в голове будоражащие воображение образы, в которых было все – и восхищение, и ужас, и смех, и нежность. Ему нравилось примирять контрасты цветов и форм, создавать им условия, а потом снова погружать их в конфликт, начиная войну за правду, за право существовать. Буря эмоций сменялась гладкой и пустынной пустотой. Робби убегал в эти бесконечные долины, где не было людей, которые мешали ему спокойно гулять по садам воспоминаний и вдоль металлических путей логики.
Люди, думал он, как много людей не способны даже близко представить такое. Они не способны вообразить, что ветер может вдохновить на подвиг или геройство. Они рубят сплеча, не пытаясь даже разобраться, послушать, приглядеться. «Гения видно сразу!» – кричат они. Робби не слушал. Точнее, делал вид. Втайне он, скорее всего, боялся, что это правда. «Вдруг я просто сошел с ума, и все эти образы рождены больной фантазией, покалеченной в раннем детстве? Что если в один день я не вернусь из этого мира? Нет, нет, нет». Робби отмахивался и старался эти ужасы запрятать в дальний угол, куда не добивает свет. Он любил свои долины и мечтал однажды увидеть их в жизни. Мечтал о том, как будет собирать чемодан, старательно выбирая вещи и книги; как поедет в аэропорт, сядет в самолет и закроет глаза. «Я еду на поиски долины, которой нет. Я как ветер, который никогда не останавливается, который везде и нигде, принадлежащий только себе, неуловимый вечный странник».
Робби не заметил, как оказался на перекрестке десятой линии. Он свернул направо и медленно подошел к парадной. Разумеется, он забыл придумать достойную причину. «Ладно, у меня есть еще три этажа» Пока он поднимался, его сердце все сильнее и сильнее било по легким. Он пытался сосредоточиться, но, как оказалось, это единственное, о чем он мог думать. «Надо подумать, надо придумать причину. Сосредоточься. Подумай. Думай, думай…» Он стоял, растерянный и запыхавшийся, перед дверью, думая о том, что так ничего и не придумал. Робби знал, что в квартире слышно, что происходит на лестничной площадке. И мать, скорее всего, слышала его шаги. «А вдруг она стоит сейчас и смотрит в глазок? Видит мое лицо и уже знает, что я задумал сделать что-то преступное, неправильное, грешное». У него побежали мурашки. Он не мог оторвать взгляда от глазка. «Почему я так боюсь? Это ведь мама… я не должен ее бояться. Но вдруг она все-таки смотрит? Мне всегда страшно, когда она молча смотрит на меня. Боюсь, что в один момент она резко кинется на меня, закричит с ужасным лицом и…» Он вздрогнул от оглушительного звука, заполнившего весь этаж. Он не заметил, как достал ключи. Найдя нужный, он потянулся к замку и, прежде чем вставить ключ в замок, замер, пытаясь остановить дрожь в руке. «Она услышит царапанье ключа, решит, что я пьяный или натворил чего». Робби выдохнул и напряг руку. «Но и слишком навязчивым движение быть не должно. Она заподозрит…» Рука потянулась к замку. Он вспомнил Мандельштама:
я на лестнице черной живу,
и в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок…
Визг и скрежет старого замка резал слух в бездушной тишине каменных стен:
и всю ночь напролет жду гостей дорогих,
шевеля кандалами цепочек дверных.
Робби открыл дверь и с облегчением выдохнул – никого не было. Только блик уходящего солнца на затертом линолеуме. Тиканье часов, закрытые двери комнат. Робби разулся и на цыпочках поплелся к себе в комнату. Планировка в квартире была такой, что в центре находилась прихожая, вокруг которой на 180 градусов располагались комнаты. Зал – в середине, прямо напротив входной двери, и две спальни справа и слева от него. Коридор на кухню был слева от прихожей и прятал в себе еще две двери – в ванную и гостевую. Все двери были застекленные, но стекло было мутным. Робби это казалось нелепым, а иногда и вовсе жутковатым. Словом, квартира напоминала собой огромный муравейник, который в один день покинуло все семейство, бросив умирающую королеву с парой прислуг. Робби видел это так. Он рысью проник в свою комнату и быстро закрыл дверь на замок. Бросив рюкзак на кровать, он повалился на пол, закрыл глаза и на несколько минут отключился от всего происходящего вокруг.
Закрытая дверь, закрытые шторы, закрытые глаза – поглотившая его темнота казалась самым уютным местом на земле. Робби чувствовал, как все его тело медленно растекается по полу и расслабляется. Он умел ни о чем не думать – просто слушал свое дыхание или считал удары сердца и мог так лежать часами; пару раз даже заснул. Но потом, замерзнув, открывал глаза и смотрел на потолок, усеянный звездами. Они были разных размеров и форм, но не образовывали созвездия. Это был всего лишь рисунок, напечатанный на принтере, и фосфор, создающий иллюзию вечного света. Эти обои остались еще с тех пор, когда Робби был ребенком. Он надеялся, что однажды увидит какое-нибудь созвездие. Это был единственный случай, когда он надеялся на ошибку автора, надеялся на чудо. Надеялся тайно от самого себя, словно ошибка, допущенная взрослым, может означать, что мир может быть другим, не таким, каким он видел вокруг; если он ошибается, значит, есть смысл в том, чтобы искать новые пути и решения и…
Робби открыл глаза. Ему показалось, что кто-то ходит перед его дверью. Он невольно напрягся и тихо сел, обхватив руками колени. Робби замер в ожидании, глядя на дверную ручку. Она не двигалась. «Сколько можно бояться? Встань и проверь… Нет, ведь это просто бред, кто там может ходить? Мама? Она не сумасшедшая». В дальней комнате скрипнула половица. Робби вскочил на ноги и от неожиданности ругнулся. Потом с гневом посмотрел на дверь. «Сейчас я пойду и открою ее. Там никого нет». Все внутри закипело, он почувствовал, как руки его потяжелели, готовые к защите непонятно от кого. Он злился на свой нелепый страх, на эту пугливость и нерешительность. «Как девчонка, иди и открой дверь». Но Робби стоял. Внутри него шла битва, цель которой была скрыта. «Стою тут, как дурак, а там никого нет. Иди, просто иди. Ты, как тряпка, стоишь тут и боишься встретиться с опасностью лицом к лицу». Робби не знал, сколько прошло времени, перед тем как он сделал первый шаг и едва устоял на месте. Ощутив набегающие слезы и громаду тяжелого стыда, он сделал еще шаг и еще. Назад пути не было; он взялся за ручку, повернул ее. Скрипнув, дверь поддалась. В коридоре было пусто. Робби боялся стоять так долго, но на мгновение ему показалось, что кто-то все равно видит его борьбу и слабость. Он боялся, что сейчас, за его спиной, стоит тот, кто минуту назад сковал его в цепи, громыхание которых сейчас мешало ему сделать шаг вперед. Вдруг все замолчало, и он увидел силуэт матери, подходящий к двери напротив него. В следующее мгновение видел только ее бледное лицо и худые плечи.
– Роберт.
– Привет, мам. – Он медленно подошел к ней и поцеловал в щеку.
– Давно ты дома? Я не слышала, как ты зашел.
– Я… – Он посмотрел на часы. Он пришел домой час назад. – Недавно. Минут 30.
Она кивнула. На ней была роскошная белая шаль, похожая на огромное облако пушистого хлопка. Касаться его не хотелось.
– Пойдем, обед готов. Твой отец придет поздно, не будем ждать его. – Мать направилась на кухню. – Как дела в школе? – Голос ее был слабым и безрадостным, а походка – бесшумной и грациозной, пожалуй, даже слишком для такого темного жилища.
«Надо поговорить с ней сейчас. Да, прямо сейчас». Минут пять он сидел, уставившись в тарелку с супом и пытаясь собраться с мыслями. Мать сидела напротив, не поднимая глаз, погруженная в свои мысли. Робби иногда поглядывал на ее сухие руки, оплетенные сетью вен, как хмелем. Аккуратные длинные пальцы, которым суждено играть, подумал он. А ее отправили на медицинский.
– Мам, у меня завтра день рождения.
– Я знаю, сынок. Это ведь я тебя родила.
«Так и норовят каждый раз напомнить об этом», – подумал Робби.
– Да, ну вот. Я хотел бы отметить с друзьями. Утром, конечно, с вами. А вечером… вот. – Робби говорил так, будто пробирался по минному полю. – Можно я пойду к Теме?
Мать медленно, словно натягивая тетиву, положила ложку в тарелку и подняла глаза на сына. Желтый свет падал на ее худое лицо, обнаруживая все морщинки.
– И когда ты вернешься?
– Я, скорее всего, останусь у него. Точнее, я хочу остаться… Только я. Никого больше не будет.
– Не будет? Совсем?
– Ну… нет, ребята из школы придут, но всего на несколько часов. Он гостей не очень любит.
– И поэтому устраивает притон в доме своих родителей… конечно, чего еще ожидать от вашего поколения… – Робби потупился. – И девочки будут?
Он не двигался.
– Да. Но я же говорю, они все уй…
Она сложила руки в замок.
– Ты не усвоил ничего из того, чему я учила тебя, Роберт. Ты не понимаешь? Эта праздность развращает душу, склоняет к порокам… дьявол действует на вас… нет, Роберт. Тебе надо думать об учебе. А этот твой Тема плохо на тебя влияет. Ты совсем учиться перестал. А эти ваши дни рождения только душу развращают. Нет, однозначно нет. Я не разрешаю.
– Но, мам, мы ничего не натворим. Все будет хорошо.
Мать не отвечала. Подняв брови, она продолжала есть суп.
– Он мой лучший друг! – воскликнул Робби.
Она бросила ложку и подняла на него свои холодные, безжизненные глаза и слегка сжала и без того узкие губы.
– Нет, я не разрешаю.
Перед ним сидела его строгая мать, которой он не мог противостоять. «Все детство рядом с тобой. Не понимаю, как я еще не сбежал». Робби осел и снова уставился в тарелку, не желая показывать своих эмоций. К горлу подступил омерзительный комок обиды. Этот день должен был стать его отдушиной за весь месяц. Ему некуда было деться, некуда сбежать. Он чувствовал себя замурованным. И хотелось кричать, нарушить эту гребаную тишину, пожирающую из него радость.
«В этом доме нельзя кричать». Эту заповедь он ненавидел. Так же сильно, как и мать сейчас. Он знал, что уговоры бесполезны. «Лучше промолчать, а то вообще никуда больше не пустит. А она ведь думает, что это я из уважения к ней или того смешней – потому что согласен. Проглотить, вдох-выдох, пошел дальше». Но эти царапины, маленькие ноющие ранки, пусть и не ныли по ночам, но было очевидно – рано или поздно одна из них станет последней, и сердце взбунтует и разорвется. Все будет уничтожено, в том числе и тишина. «Зачем она это делает?» Слепая ненависть залила собой все пространство, не оставив ничего. Отобедав, он пошел делать уроки. Ненависть переросла в апатию, которая, свернувшись клубочком, теперь ожидала удачного момента.
– Да, и еще, – произнесла мать из коридора, проходя мимо. – Завтра ты идешь к бабушке, после школы, ты помнишь?
– Мам, но ведь завтра…
– Роберт, ты меня слышишь?! – Она явно не хотела повышать голос. – Мы уже все обсудили. Или тебе твое веселье важнее семьи? Я не таким тебя воспитывала.
Мой ангел
Он пытался сосредоточиться на чтении, но тщетно. Его трепало и колотило, как маленького невротика. «Нет, я не разрешаю». Робби видел перед собой эти ее глаза, жидкие зализанные волосы и безупречное лицо ангела, которого хотелось расстрелять. Почему? Он ответить не мог. Каждый раз, когда она выдавала что-нибудь такое, Робби пытался понять, зачем она ходит в церковь. Какая любовь Бога, если она не любила ни себя, ни отца, ни его? Казалось, одной только Алисе повезло. Его всегда это смешило и злило. Вот они ходят, такие невинные и набожные, осуждающе смотрят на остальных, на тех, кто живет по-другому. Мать всегда презрительно фыркала, когда видела, как любимый учитель Робби по рисунку выходил из школы и беззаботно покуривал. «Он курит, но он в сто раз добрее тебя и детей любит». При ней он учителю не улыбался – просто опускал глаза или отворачивался, потому что он был слишком ему рад.
Нет, я не разрешаю.
«Я должен повиноваться, но почему? – думал он. – С какой стати родители считают, что мы их слуги? Иди посуду помой, дома уберись, еще приготовь и снова убери, да, и будь добр, сделай мне массаж, а еще пригляди за моей матерью. В смысле ты не должен?! Я тебя родил, значит, я решаю, что тебе делать и куда ходить!»
Робби будоражило каждый раз, когда он это слышал. Сейчас стало лучше, он приспособился; раньше его уборкой наказывали. Пару раз он отхватил от матери за бардак на столе, но тут Робби спас отец – наверное, единственный раз в жизни он вмешался в воспитание. Он заявил, что сын имеет право на свое пространство, и приделал в его дверь замок. С тех пор Робби почти никогда не разбирал свой стол.
«Они все ненавидят нас. Подростки, подростки… Орут без конца, а нам что? Любить их за это? Нет, правда, я что, настолько мерзкий ребенок? Или на мне проклятие? Где твоя божья любовь?»
В такие моменты он ненавидел Бога и напрямую заявлял ему об этом. Он обвинял его в том, что тот сам виноват, что люди такие, ведь это он создал боль, и страдания, и зависть, и гнев.
«Быть может, люди – это генетическая ошибка, которая оказалась на удивление живучей и приспособилась к изменчивой среде? А потом она обрела сознание. И все, начался апокалипсис».
«За что она так не любит меня? Все время носится вокруг, все контролирует, у меня уже нервный тик. Я постоянно жду, что она закричит, или сделает это свое каменное лицо, или того хуже, разревется. Фу, смотреть противно».
Эти мысли ездили по кругу, как детский паровозик, вводя наблюдателя в некий гипноз. Но ничто не могло сравниться с материнской набожностью. Робби буквально вскипал, когда видел, как она молится. Ему это казалось этаким заказным шоу, где ему была отведена роль мальчика, на которого спускают гнев после неудачных дублей. Робби терял аппетит, когда за столом она просила его читать молитву вслух. Он физически не переносил церковь и священников, и их неподвижные лица. Он не верил им. Ни единому слову и жесту. Ему иногда казалось, что эти старцы от безысходности челом бьют. И все эти люди… «Безвольные глупцы, верят, что кто-то должен решить их проблемы, мозг им в голову положить. Почему я не могу так? Почему я не могу отдать свою жизнь в руки невидимого волшебного друга? Какое сострадание? Какая преданность? Я не верю им».
В школе все знали, что Робби не откажет, ведь он хороший сын, послушный, верующий, податливый мальчик. Это стало клеймом. Сам он ненавидел себя за эту слабость, за свой страх перед матерью, за то, что он молча подчинялся, раз за разом говоря себе, как упрек: «Да-да, обтирайте ноги дальше. Мне на том свете воздастся. Робби-бесхребетный, Робби-трус, Робби-великомученик».
За несколько лет он привык к такому. Теперь все, что он чувствовал, – это презрение. Ко всем. Пару раз он послал одного парня, так тот пожаловался его матери. Когда Робби пришел домой, мать уже ждала его. Она заставила Робби два часа, стоя на коленях, читать молитвослов.
– Как много ты еще не понимаешь… Покаяние – вот что спасет тебя, – сказала она ему однажды, когда он пытался спорить. Мать никогда не позволяла ему начать, а делала так, чтобы ему было стыдно победить, переубедить ее, заставить усомниться в своей правоте.
– Так позволь мне самому все узнать, – говорил он.
– Узнавать все не обязательно.
– Я не собираюсь узнавать все, мама. – Ее возмущенность заинтересовала его. Ему стало интересно, что за ней кроется. – Я справлюсь сам, или ты не доверяешь мне? – спросил он чуть ли не с укором.
И тут ее лицо изменилось. Исчезла тревожная складка на лбу, плечи опустились, и глаза наполнились грустью. «Вот оно». Она залепетала:
– Нет, нет, Роберт, сынок. Конечно, я тебе доверяю, просто я беспокоюсь за тебя… ты ведь понимаешь, да?
– Понимаю.
– Наша душа послана сюда, чтобы страдать, чтобы очиститься… мы грешные слуги Господа. Мы, мы… должны страдать.
«Ах, вот в чем дело. А то я все не пойму, чего ты так стараешься».
– Вы такие молодые, ты и Алиса… думаешь, мы не совершали ошибок по молодости? Все, чего мы хотим, это уберечь вас от них.
– Но зачем? – Его так и норовило съязвить: «А как же ангел-хранитель?»
Молчание. Мать посмотрела на Робби с недоверием.
– Как это зачем? Чтобы уберечь вас от боли и страданий.
– А папа всегда говорит, что никто и никогда не учится на чужих ошибках.
Она выпрямилась, как по сигналу. Снова – безликая, холодная, надменная. Робби не мог проследить, где между этими качествами мерцает божья любовь. Ничего не ответив, она только поправила волосы и ушла. «Опять молиться». Робби, наблюдая за ней, все никак понять не мог – в театре он находится или в цирке.
Но, несмотря на все эти смелые мысли, он боялся ее, хоть и пытался отрицать свою ненависть к ней. «Как я могу ее ненавидеть, она же моя мать, – думал он. – Я должен любить ее. Другие дети любят своих матерей. И я должен».
Мысли снова поглотили его, он уже и не замечал этого. И вдруг, нарушая гладковыбритую стерильность его мыслей, в комнату ворвалась Алиса – запыхавшаяся, с улыбкой во все лицо, она закричала:
– Робби! – кинувшись ему на плечи, она смеялась, искренне и взахлеб, как это умеют делать только дети. – Робби, ты не представляешь! Я так рада, так рада! – Она не могла стоять на месте. Все ее тело трепетало, а лицо буквально светилось. Робби нежно отодвинул ее от себя и, довольно улыбнувшись, медленно, смакуя каждую букву, спросил:
– Сдала?
– Да!
Они заверещали, прикрывая друг другу ладонями рты, чтобы приглушить звуки.
– Я тебя обожаю! Умница! – прошептал Робби.
– Зачеты в музыкалке – это что-то… Но я так рада! – выдохшись, она плюхнулась на кровать и закрыла глаза. – Ференц Лист, эй, ты меня слышишь? Я избавилась от тебя! До встречи в следующем году! – сказав это, она закрыла лицо руками и, немного отдышавшись, расплакалась.
– Ну что ты, солнце, ну перестань, – ласково произнес Робби. – Иди сюда.
Он сел рядом с ней и уложил ее голову на свои колени. Алиса бормотала сквозь слезы:
– Все нормально, нормально… Я сейчас успокоюсь. Сейчас, сейчас.
Алиса плакала часто, и все в семье привыкли к тому, что после каждого зачета она уплывает в страну размытых стонов, завываний и жалоб на того, кто, по ее мнению, виноват во всех грехах человеческих. Ранимый ребенок, что с нее взять. Робби постоянно без причин переживал за нее. Грубость и невежество били по ней, как камни, летящие откуда-то с верхотуры. Робби часто с укором смотрел наверх, про себя обращаясь к тому, кто все это придумал. «Ну ведь кто-то придумал боль, грязь, смерть? Это мог сделать лишь самый всемогущий из нас. Так почему мы восхваляем его, просим о помощи? А он все это слушает, и чтобы потешить себя, посылает нам то, чего мы боимся, от чего бежим… а нам втирают, что все это от великой любви к Человеку…»
Его общение с Богом началось очень рано. Первое воспоминание – Его смех и крики матери. Еще он помнил ее лицо и руки, всегда холодные и худые. Помнил отца, улыбчивого и теплого… сегодня от этого воспоминания его мутило, ведь тот уж несколько лет не выходит из депрессии. Он часто болел, с детьми почти не общался. И самое странное – они спали с матерью в разных спальнях. Хотя в их семье все было странно. И радоваться детству в такой обстановке было сложно. И тогда, в возрасте 4–5 лет, Робби впервые обратился к тому, чье присутствие всегда чувствовал. Это был его первый призыв о помощи – тот самый внутренний порыв, который невозможно объяснить или выразить словами. Ты просто стоишь на коленях и ждешь… ждешь его ответа или знака. А он молчит.
Так Бог промолчал все его детство. Наверное, отсюда берет свои корни тяга Робби к душещипательным монологам.
Алиса успокоилась, и Робби в погоне за своими мыслями не заметил, как она уснула. Ему нравилось наблюдать за ней. Ему нравились ее ангельское чистое лицо, маленький, слегка вздернутый носик и пышные кудряшки, отдающие золотым блеском. Она была маленьким лучиком света в его невеселой жизни, и беречь сестру означало беречь что-то, что люди обычно называют смыслом жизни. Ей единственной было позволено нарушать правила. Тоже загадка. И несмотря на то, что Алисе уже было почти пятнадцать, Робби заботился о ней, как о крохотной малышке в белом платьице, в пушистом ободке и с волшебной палочкой в пухленькой ладошке. Про себя он называл ее ангелом и считал это своей самой интимной тайной.
Робби отнес сестру в ее комнату, а на обратном пути наткнулся в коридоре на отца, на чьем лице он увидел жутковатое по своей четности сожаление, которое блеснуло в едва заметной улыбке. В рассказах матери отец был чем-то плохим, неприятным, мерзким. Но каждый раз, глядя ему в лицо, Робби испытывал тот самый душераздирающий внутренний конфликт, который, по-видимому, испытывают все дети, чьи родители, объявив войну, вешают детям на уши невкусную холодную лапшу про друг друга.
