А за окном – человечество…

Наиболее важное свойство всех элементарных частиц – способность к взаимным превращениям, у каждой из них существует «двойник» – античастица, которая отличается от частицы только знаком.

Людмила Петровна, заведующая отделением, куда положили Веру после сдачи пятнадцати основных и десяти дополнительных анализов, поначалу перепоручила извлечь из Веры энное количество живой ткани на анализ, своим подмастерьям. Но когда она случайно узнала, что Вера работает директором университетской Научной библиотеки, пусть и врио, а я вроде как писатель местного розлива, ситуация переменилась. Людмила Петровна была ещё та книжница, десятилетия собиравшая все шестидесятикнижные прижизненные издания поэта Эдуарда Асадова. Так нас объединила сокровенная, таинственная, чуть ли не порочная в эпоху андроидов и гаджетов любовь к книге.

В общем, найти для Людмилы Петровны редкое издание Асадова мне труда не составило: у нас дома был переизбыток книжной продукции чуть ли не за всё последнее столетие, которая, не помещалась в шкафах и на полках, поэтому хранилась даже в комоде с мебелью и ящиках для обуви. Иногда редчайшую книгу можно было случайно обнаружить в вышедшей из строя микроволновке, искорёженной пароварке, – одним словом, где угодно.

В итоге Людмила Петровна вошла в операционную, когда Вера уже была под наркозом, и, воодушевлённо отстранив коллег, блестяще провела прицельную биопсию. Не зря в больнице у неё было ласковое прозвище «Чистюля». Вполне в духе поэзии Эдуарда Асадова.

Электрон не движется по орбитали возле ядра, как планеты по орбите вокруг Солнца, он находится сразу и везде. Даже там, где будет через миллиарды миллиардов лет, он как бы есть уже сейчас.

Когда изъятые щипцами атипичные клетки Веры вместе с небольшими кусочками ткани отправили на анализ к патологоанатомам, положенную в таких случаях надпись на пакете «Онконастороженность» почему-то поставить забыли.

Я на пределе вежливости попросил Людмилу Петровну позвонить патологоанатомам, чтобы ускорить их священнодействие.

Она печально развела руками:

– Даже если Вы найдёте мне первую публикацию Асадова в «Огоньке» за тысяча девятьсот сорок восьмой год я не смогу переломить нашу Систему! Там в подвале у наших патологоанатомов телефоны не работают!

– Я не поленюсь сходить!!!

– Даже если я дам вам нить Ариадны, вы их не найдёте… Там такие путаные коридоры, света практически нет. А крысы за шиворот прыгают!

Патологоанатомы… Как много в этом слове всякого разного…Посмертный врач. Врач, который никогда не режет по живому. На золотой латыни – Prosector, то есть врач-рассекатель, производящий вскрытие с целью точного установления последнего диагноза.

– Не падайте духом… – вздохнула заведующая, потаённо искрясь старомодной библиофильской любовью к поэзии.

– Я не поручик Голицын… – таков был мой почти истеричный ответ.

Вернувшись домой, Вера не вылезала из интернета. В конце концов, мы с ней поняли, что внутри человеческого организма тоже имеют место свои цветные и черно-белые революции, теракты, войны за жизненное пространство и за богатство клеточных недр.

Итак, на одном конце города в гулком отсыревшем больничном подвале со сталактитами призрачной паутины и ядовито-зелёными островами на стенах бархатистого мха патологоанатомы под шипение крыс, беснующихся среди трупных запахов, который день утомлённо прикидывали, на какой стадии находятся протестные выступления атипичных клеток Веры; на другом конце города она напряжённо, почти отчаянно искала в безумных просторах Интернета ответа на тот же вопрос.

Тёмная материя заполняет собой нашу галактику, и все объекты в ней, включая Землю, как бы «продираются» сквозь её встречный поток. Из-за того, что частицы тёмной материи очень плохо взаимодействуют с обычным веществом, мы этот поток не замечаем.

Время от времени у Веры случались слёзные приступы, от которых у меня сводило судорогой губы.

– А что как нам завалиться к кому-нибудь в гости?.. – осторожно задал я Вере самый дурацкий вопрос, какой только можно было сейчас придумать. И завершил его уже вовсе законченным форменным бредом:– Сегодня Всемирный День китов и дельфинов.

– Я понимаю, тебе тяжело со мной… – отозвалась она, опустив глаза.

– Давай к Ильиным?..

– Мы недавно были у них.

– Тогда Волковы.

– Не поймут. Мы уже пригласили их к себе. На День крещения Руси. Кстати, он уже послезавтра.

– Остаются Лыковы.

– Замечательно. Я их люблю. Прекрасная пара. Словно современные Пётр и Феврония Муромские. Только они, в отличие от нас, уехали в отпуск. В Павловск. К родителям. Я вчера говорила с Катей и Димой. Они в это время укладывали вещи. Ещё и советовались со мной, что им лучше взять, чтобы не пролететь с погодой.

– А как вдруг передумали? Жизнь штука многовариантная!.. – объявил я с той фальшивой бодростью, с какой обычно произносятся именно прописные истины.

Всё-таки когда звонишь с нашего телефона, это нечто. Нынешние гаджеты такого ощущения не дают. С них разговор происходит совсем в иной тональности, скорее похожей на некую детскую забавную игру, нежели на достойное общение. Но именно его ты получаешь, снимая со стальных хромированных рычагов увесистую, вороной масти трубку маститого номенклатурного телефона. Не ловите меня на политических пристрастиях, но не могу не напомнить, что старые большевики рассказывали о каком-то даже мистическом отношении Сталина к телефону. Он словно был его верным и незаменимым помощником. То-то Иосиф Виссарионович всегда в начале разговора говорил в трубку своим глуховатым, сдержанным голосом великую фразу: «У аппарата». И никак иначе, прислужники смартфонов и айфонов!..

Я никогда не рисковал повторять за Иосифом Виссарионовичем такую историческую фразу, но, тем не менее, властное обаяние нашего реликтового телефонного аппарата целиком владело мной. И наделяло меня какой-то особой магической силой.

По крайней мере, на том конце провода трубку действительно взяли.

Я напрягся, испытывая лёгкий ужас.

– Алло… Алло? Катя? Это звонит Виктор. Дмитрий, ты?

Трубку на противоположной стороне не положили, но безмолвствовали. Притом, этот некто, молчащий, тем не менее, издавал какие-то особенные невнятные звуки.

Пауза затянулась.

– Ребята, отзовитесь… – как можно аккуратней проговорил я.

Ничто и никто.

– Здравствуй… – вдруг как из глубин вечного безмолвия возник странный мужской голос, каким наш друг Дима никогда не разговаривал. Ни в каком состоянии. Отдалённо похожий, но не его вовсе.

Тем не менее трубка продолжала уверять меня, что это он, Лыков, собственной персоной.

– Здравствуй, Витя… Катя первая взяла трубку, но говорить с тобой так и не смогла… Теперь я попробую.

– Приболела, чай?.. – осторожно вздохнул я.

Электрон одновременно движется к пункту назначения и к пункту отправления.

– Лёня умер. Наш Лёня. Завтра похороны, – отчётливым, пугающе чужим голосом проговорил Дима.

…Тридцатилетний молодой человек, учитель русского языка и литературы, отложив томик Тютчева, вышел из подъезда подышать медовым ароматом впервые давших цвет его ровесниц тридцатилетних дворовых лип. Июнь – Липень, дерево-мать. Липа накормит, обует и вылечит. Леонид благоговейно вдохнул мерцающий дискретный запах, улыбнулся и упал замертво.

Одни умирают от сердечной недостаточности, другие – от сердечной избыточности…

Электрон не движется по орбитали возле ядра, как планеты по орбите вокруг Солнца, он находится сразу и везде. Даже там, где будет через миллиарды миллиардов лет, он как бы есть уже сейчас.

Я запнулся, прежде чем сказать «Примите наши с Верой соболезнования». Я болезненно запнулся. Как будто судорога свела мне рот. Какие, нафиг, могут быть соболезнования, когда не стало их сына?.. Тут волком выть, но не принято. Да я и не умел я. Слаб в коленках.

Вера почувствовало по мне, что в мире каким-то несчастьем стало больше. Она подступила поближе, наконец просто-таки прижалась, напряжённо вслушиваясь в редкие звуки из трубки, словно бы никак не желающие складываться в членораздельные слова. Не знаю, как они, звуки, вообще из неё выходили на свет Божий. Ведь я затиснул пальцами трубку с такой силой, какой давно за собой не знал. Я словно пытался стиснуть горло ни в чём не повинному телефону.

– Прости… – спёрто проговорил я и провёл по лицу ладонью, отирая таким подручным способом внезапную точечную испарину.

– За что?..

– Прости…

При столкновении квантовые частицы, уничтожаясь, способны превращаться в другую: например, при соударении протона и нейтрона рождается пи-мезон.

Похороны Леонида были назначены в полдень, от его дома. Но прежде нам предстояло быть на отпевании в храме Пресвятой Богородицы Всецарицы. Я сдавленно предложил Вере остаться дома. Мне казалось, что с храмовым погребальным ритуалом никак не совмещается её нынешнее напряжённое ожидание результата от эзотерически колдовавших над кусочком её тела в крысином сыром подвале патологоанатомов, подогретых их особым покойницким юмором и медицинским спиртом, похожим на растаявший горный хрусталь.

– Ты что?.. – охнула Вера. – Я Лёнечку на вот этих руках столько раз нянчила…

…Когда гроб с Леонидом забирали из морга, я не мог не заметить, что тут, как нигде, всюду густыми парковыми рядами празднично сияют тяжело-красные розы, словно в пику здешней вездесущей смертной ауры. А ещё, пока мы оформляли необходимые документы в иной мир, я обратил внимание, что в этом здании на всех офисных дверях такие же ручки, как и на здешних гробах. Очень хорошие литые ручки, удобные и надёжные…

По дороге к храму у моей «копейки» вдруг спустило колесо, а запаски у меня никогда не было. Я был готов нести машину на себе вместе с Верой.

Тем не менее, мы бросили наш старенький «Жигуль», даже забыв закрыть двери, и помчались дальше на такси.

Я похоронил столько близких и не очень людей, что не мог не обратить внимание на одну особенность – смерть всегда как бы ставит на лицах ушедших от нас печать качества прожитой ими жизни. Словно некое ОТК. Та самая служба на предприятии, которая осуществляет контроль качества выпускаемой продукции: брак, третий сорт, второй, первый, высший, наивысший…

В большом смертельно-торжественном гробу лежал красивый молодой человек с таким выражением лица, словно его срочно отозвали из командировки на Землю для участия в решении какого-то ни мало, ни много Вселенского вопроса.

Когда мы вшестером несли гроб с Леонидом по кладбищенской глухой тропинке, на каждом шагу попадались в тесноте под ноги ржавые венки, куски мраморных плит и вездесущие пластиковые бутылки. Чтобы не упасть, нам приходилось изворачиваться, словно Лаокоону с его сыновьями от напавшей змеи. Гроб нырял, как опустевшая лодка на штормовых волнах.

Эпитафии на кладбищенских могильных камнях читаются как эпиграфы к прожитой жизни.

Я на какое-то время потерял Веру из виду.

И заметил её вновь, когда уже были совершены все те мистические кладбищенские ритуалы вроде обязательного извлечения из гроба живых цветов, сохранения бечёвки, которой связывали ноги покойного, а также брошена каждым своя горсть земли: крышка гроба всякий раз отзывалась ей глухим, унылым буханьем.

«Со святыми упокой, Христе Боже, душу раба твоего…»

Отойдя в сторону от всех нас, Вера говорила с кем-то по смартфону. Углубленно, отстранённо говорила. Словно находилась в другой, параллельной Вселенной. В ином измерении. Но при этом она плакала вполне по-земному. Только что страдающая лёгкой формой библиофилии заведующая отделением сообщила ей, что уставшие до чёртиков патологоанатомы, наконец, разобрались в её атипичных клетках: они нагло и бесповоротно переродились в онкологическую опухоль, похожую на некоего зелёного головастика, и начали своё крайнее дело, внушая бдительному иммунитету, что они свои и самые из своих невинные. И тот тупо верил им. Непонятно чем и как обманутый. Ещё и заботливо, нежно помогает им размножаться. В общем, в наших глубинах немало такого разного всякого, что портит нам жизнь снаружи…

– Почему это случилось со мной?.. – со стоном хрипло вскрикнула Вера. –Почему именно со мной?.. Разве я мало настрадалась в этой жизни?..

Я почувствовал себя словно бы точкой сингулярности. Но не той единицей пространства-времени, в которой заключалась когда-то перед Большим взрывом вся материя, наполняющая сегодня нашу Вселенную, а в которой собрана вся боль, в ней накопившаяся за пятнадцать миллиардов лет явности.

И ещё я почувствовал себя подлецом. Я не уберёг Веру…

Мы отчаянно обнялись с ней, как схлестнувшись руками. Никто не обратил на нас особого внимания. Никто не придал этому значения. Плакать, обнявшись, на кладбище, – нормальное явление.

Я что-то горячо шептал Вере. Скорее всего, какой-то сумбур во имя фальшивого успокоения. По крайней мере сейчас я из тех слов ничего не помню. И это даже хорошо. Иначе бы мне было больно и стыдно вдвойне. Что они могли значить перед тем, что она чувствовала теперь? Что вообще можно сказать утешительного в таком крайнем случае?..

Как ни странно, мои слова, которые я даже не запомнил, помогли Вере.

Электрон, который вращается вокруг ядра атома, на самом деле не вращается, а находится одновременно во всех точках сферы вокруг ядра атома. Наподобие намотанного неплотно клубка пушистой шерсти. Это понятие в физике называется «электронным облаком».

Вера судорожно вздохнула и медленно отстранившись от меня, затяжно оглянулась на могилу Леонида, вокруг которой уже тесно сгрудились ядовито-зелёные мохнатые венки с лакированными золочёными лентами. Как символом особой траурной кладбищенской роскоши…

Символом пережитых Верой жизненных бед для меня всегда был из далёких ельциновских девяностых годов прошлого века образ дырявого ржавого ведра с тяжёлыми глудками траурно чёрного антрацита. Она не раз рассказывала мне свою историю про это ведро. То самое, которое Вера, заведующая читальным залом районной библиотеки, зимой тайком от сторожа насыпала углем на задворках сахарного завода и за два километра тащила домой, провально увязая в промороженной снежной плоти. Однажды сторож так-таки прихватил её за покражей, и Вера, став перед ним на колени, заплакала. Она так заплакала, что сторож поспешно ушёл, кляня себе под нос всё на свете. А как иначе можно было ей хотя бы раз в три дня протопить печку в съёмной щелястой времянке и хоть что-то приготовить поесть своим мальцам, когда зарплату не платили почти год? Потому что все деньги в стране ушли в создание своих собственных олигархов.

Со дня сегодняшнего для меня символом жизненных испытаний Веры стало это старое городское кладбище со странным географическим названием: Юго-Западное. Точно оно указывало направление душам, в каком месте им следует искать их некогда погребённые бренные тела.

Самое оно на кладбище у свежей могилы, прело пахнущей подвальной сырой землёй, вдруг узнать, что в глубинах твоего тела обнаружена быстрорастущая раковая опухоль, похожая на сине-зелёного головастика с нитяным длинным хвостом. Или, может быть, на зародыш некоего инопланетянина? Или на начало нового витка эволюции жизни на Земле?

Разница между живой и неживой материей исчезает на атомном уровне.

Поминали Лёню в столовой Вериного университета: кстати, она договорилась насчёт этого через того самого проректора Большова. Тут, в самом деле, реально вкусно готовили и по вполне приемлемым ценам.

Дима и Катя служили в театре «Юного зрителя» и, кстати, в их самом кассовом спектакле «Золушка» в свои пятьдесят «на бис» играли он принца, а она ту самую затырканную мачехой девчушечку, обласканную феей.

Если так можно сказать, это были самые интеллигентные поминки, какие я только видел: за столом сидели наши местные артисты, художники, композиторы и даже пара всё время о чём-то яростно шептавшихся одичало кудлатых поэтов, кажется, романтических постмодернистов. С их стороны то и дело по поводу и без повода слышалось хриплым, истеричным шёпотом словно бы заклинание: «Бродский… Бродский… Бродский»…

Поминки начали с молитвы. Её сотворил дьяк Алексий, только что приехавший со службы из храма на стареньком стопятидесятикубовом китайском скутере, годящемся, разве что, на запчасти. Даже за столом косички Алексия торчали над сутуловатой худощавой спиной так, словно их всё ещё развевал напор встречного воздуха.

После молитвы один из поэтов-постмодернистов встал, высоко поднял переполненный стакан с водкой, и печально объявил:

– Бога нет, господа… Иначе бы он не отнял у нас Лёньку!

И заплакал.

Второй поэт мистически стиснул кулаки у своего лица и тихо, нежно сказал:

– Космос взял нашего друга… Он сейчас в подбрюшине Вселенной… Не будем отчаиваться. Возьмёмся за руки! Все до одного! И замкнём духовную цепь Высшей Энергии!

Я повернулся к Диме. Он никак не отреагировал на постмодернистское колдовство. Как будто его здесь и не было. Дима сидел как человек, превратившийся в точку. Даже Катя выглядела лучше, несмотря на свою синюшную бледность. Тем не менее, за весь день я не увидел слёз на её лице. Её глаза непрерывно плакали внутрь. Капля за каплей. Она уже вся была переполнена едкими ледяными слезами.

– Давайте завтра все вместе поедем в Костомаровскую обитель… – аккуратно сказал я Диме. – На Голгофу поднимемся, в пещеру Покаяния зайдём… Что-то надо делать, иначе вы сами с собой сгорите в этой боли… Вы там были хоть раз?

Молчание Димы и Кати ответило само за себя.

Число атомов в человеке многократно превышает число звёзд видимой Вселенной.

Мы выехали в Костомарово мглистым зыбким утром. Густое, сырое небо провисло почти до самой земли, как брюхо только что ощенившейся суки. Тем не менее, моя городская «Копейка» пижонистого ярко-жёлтого цвета словно радовалась дороге через степные раскидистые просторы, как неожиданно оказавшийся на воле-вольной ипподромный скаковой конь.

Ехали молча. Это было особое молчание длиной в двести километров пути. Так молчат люди, находясь в бессознательном состоянии. Можно сказать, что все мы четверо пребывали в коме, сохраняя лишь внешнюю видимость некоего движения.

Костомаровское пещерное святилище было устроено благодатными трудами монахов в меловой горе задолго до крещения Руси по святому повелению апостола Андрея Первозванного. И в местах, любовно названных им по их схожести с его родными краями Новым Иерусалимом. То есть со своей Голгофой, горой Фаворской, садом Гефсиманским…

Когда уже подъезжали, я, наконец, аккуратно, пробно заговорил. Со стороны можно было подумать, что я говорю сам с собой.

Я посчитал необходимым рассказать о пещерных костомаровских чудесах и тамошней главной святыне – иконе Божией Матери в человеческий рост, написанной на металле. Так вот на этой иконе шесть следов от пуль – дырки с оплавленной краской. В двадцатые годы стреляли комиссары-безбожники. В лики целились, да не попали. Как некая сила руку им отвела. Ещё там есть образ Святого семейства за трудами – отрок Иисус и святой Иосиф плотничают, а Божия Матерь прядёт овечью шерсть. И будто бы многие, молившиеся перед этой иконой, обретали просимое. Случилось даже, что не так давно родители нашли здесь сына, пропавшего в чеченском плену лет пятнадцать назад, и потерявшего память от пыток. Вообще в Костомаровской обители чудесные явления едва ли не обычное дело: то вдруг стопы Спасителя на иконе засветятся всполохами, то луч с чистого неба ярко станет в сумерках на пути Крестного хода или Нечто блистательно засияет ночью из-за храмовой горы. После разгрома монастыря в шестидесятые, хрущёвские, годы исчезла здешняя знаменитая плащаница Божией Матери, от ниши, где она лежала, и теперь чувствуется неповторимое благоухание. А в безлюдных пещерках-затворах иногда слышится загадочное пение. А как-то здешних строителей напугало видение белобородого старца. Всем своим видом тот напоминал святого «дедушку» Серафима Саровского…

Наконец привычный степной пейзаж с бескрайными полями и черно-зелёными куртинами преобразился: слева от нас вздыбились под облака высокие, лобастые холмы, морщинистые блескуче белыми извилистыми прожилками, похожими на следы будто бы ещё не растаявшего в этих меловых горах снега. На вершинах коричневыми пятнами лежала скудная растительность и даже видны были какие-то деревья, издали, в самом деле, похожие на пальмы. Ещё бы верблюдов сюда – и Палестина один в один. Видна и Голгофа со строгим, простеньким крестом, а поодаль – опечаленная часовенка.

Строгий, неземной пейзаж. Главное – ощущение небывалого простора и неземной тишины. В Костомарово даже жуки какие-то особенные попадаются – с белыми крестами на спинках. Так-то!

После короткого отдыха у подножия холмов, мы с молитвой упорно поднялись на здешнюю Голгофу. Далеко-далеко внизу слышались блеяние отары овец, зуммерящий звук ручной пилы. Мы словно шли навстречу вечности… Кажется, время здесь словно какое-то распахнутое, в любом случае, иное. Точно вспять течёт…

Время жизни изотопа теллура-128 равно 2·1024 лет. Такое время жизни на четырнадцать порядков превышает возраст Вселенной! Ничего более долгоживущего в нашей системе координат попросту нет.

Когда идёшь со свечечкой коридорами, прорубленными в меловой белоснежной горе, иконы, выступая из мрака, как оживают и аккуратно вышагивают к тебе навстречу с благословением. Вырезанные из мела иконы Серафимовского храма были словно озарены Фаворским светом…. Строго встречают тебя аскетичные кельи, местами поросшие зеленоватым мхом. В пещеру Покаяния ведёт тесный, низкий ход, так что там человеку мирскому может даже плохо стать. Многим в ней делается не по себе. Это уже не раз взволнованно испытано. Как-то вдруг особенно остро, больно чувствуешь тут сожаление обо всех тобой совершенных грехах, видишь их горестную постыдность…

И Он там во время вашей исповеди, совсем рядом, и вы, не видя его глазами, но лишь душой, остро чувствуете, как Он внимательно и с любовью вслушивается во всё, что вы говорите.

И грехи мои как изошли из меня. Это было физически ясное ощущение. Ощущение взрывчатого облегчения души. Я вдруг заметил, что дыхание у меня – учащённое, а сердце в груди взволнованно частит. По лицам Веры, Димы и Кати я понял, что и они чувствуют то же самое.

Новое невероятное удивление ждало меня, когда я вышел из пещеры Покаяния на яркий, густой июльский свет, когда с горней высоты увидел окрест здешние монастырские места. Словно я вообще впервые увидел этот мир… Или он был только что сотворён? Так, наверное, видит мир настрадавшийся болезнью человек, когда наступает долгожданное выздоровление.

Основу нашего реального мира составляет квантовая нереальность.

На обратной дороге машина шла заметно натужней: багажник был у нас затарен баклажками со святой водой, бутылками с целебным маслом, освящённым от мощей Матроны Московской, и памятными кусками здешнего мела. Ко всему я сбился с пути, и мы отклонились в сторону от маршрута, ни мало, ни много, километров на семьдесят. Спохватились, заметив, что вокруг совсем незнакомые и какие-то непонятные места. Словно нас занесло в некую параллельную Вселенную. Ещё я забыл включить фары, и меня на сельском перекрёстке тормознул вольно скучавший на июльской душистой травке молодой лейтенантик ГИБДД: с лёгким пушком будущих бакенбардов, простужено, по-ребячьи дёргавший носом. Он вальяжно, нарочито долго выписывал мне штраф на двести рублей. И при этом с большой охотой вовлёк меня в затяжной разговор про некоего миллиардера Илона Маска, в порыве детскости запустившего недавно в Космос в сторону Марса грузовую капсулу с лаково-вишнёвым суперавтомобилем Tesla Roadster. Чтобы дорога не казалась скучной манекену водителя, в кабине автомобиля по пути на Марс будет вдохновенно звучать космическое «Space Oddity» Дэвида Боуи .Такого эпатажного груза наша галактика Млечный путь, да и все прочие в их множественной миллиардности, явно никогда не видели. На фоне роскошного авто даже летающие тарелки теперь станут восприниматься как вышедшие из моды артефакты.

– Ну, чудак, ну, даёт! – весело щурился лейтенант, пацански обкусывая ногти.

В этом летящем на Марс шикарном «авто» для него явно был упрятан какой-то великий вопрос, сугубо связанный со смыслом рождения Великой Вселенной – бесконечного месива звёзд и камней мёртвых планет.

Альберт Эйнштейн противился одной только мысли о том, что в основе сущности природы лежит случайность.

– Не нарушайте, гражданин… – уныло напутствовал меня лейтенант, философски озабоченный автомобилем во Вселенной. – Откровенно говоря, я тоже часто забываю включать днём фары. Как-то в голове это не укладывается. Днём с огнём?..

Одним словом, все эти наши дорожные события как бы исподволь намекали нам, что мы возвращались из Костомаровской обители уже несколько иными людьми, и весь мир вокруг нас тоже словно бы чуточку изменился. И привыкать к нему будет нелегко.