Чёртово племя. Часть вторая

– Встаньте в строй. Давыдов!

– Я!

– Денисенко.

– Я!

Один за другим кадеты выкрикивали: «Я!» – соревнуясь в громкости. Все были как подбор: крепкие, почти одного роста, в одинаковой белой форме.

Франц долго, не повышая голоса, говорил о воинской дисциплине, о том, что они – будущие офицеры, гордость России, что уже с завтрашнего дня начнутся занятия по предметам и строевой подготовке.

Миньку обуяла радость. Он – будущий офицер, им будет гордиться страна, он не подведёт, он сумеет…

Где-то близко загрохотал барабан.

– Это сигнал на обед, – объяснил воспитатель.

– Ура! – завопил кто-то из кадет и рванул к дверям. Забыл, болван, что Франц только что втолковывал.

– Сумароков! – остановил полковник. – Вернитесь в строй. Во второй раз за подобное поведение будете стоять столбом у печки.

Коридоры заполнились гулом и топотом множества ног. Воробей увидел, как кадеты-старички ровным строем маршируют в столовую. Минькина рота шла вразнобой, как попало, и бывалые поглядывали на новичков снисходительно, с усмешкой.

От супа поднимался пахучий парок, в тарелках с пшённой кашей блестели лужицы масла и лежали большие котлеты; хлеба было без счёта, бери сколько душа потребует. Никто не присаживался на деревянные скамьи, и учёный Минька догадался, что кадеты ждут знака к молитве.

– Отче наш, иже еси на небесех… – заполнил столовую хор голосов.

После молитвы приступили к обеду, и суп показался Миньке особенно вкусным, не таким, как дома у Прасковьи. И столовая была красивая, светлая, с картинами на стенах. А в нише между двух бархатных занавесок висел портрет великого князя Константина Константиновича – отца и покровителя всех кадет.

После обеда под присмотром дядьки играли на плацу в городки. Расставляли особым образом деревянные чурки на нарисованном мелом квадрате и выбивали палкой фигуры. Минькины новые товарищи отлично разбирались в правилах, для Воробья же городки стали открытием: в Ефремовке он играл только в бабки. Ничего, умеет управляться с бабками, наловчится и в городки.

Кадеты играли кто как, часто мазали, и у Миньки появилось большое искушение торкнуть биту глазами, смести одним ударом самую сложную фигуру и прослыть метким и ловким. А что, плохо разве? Ничего зазорного в этом нет.

Он прицелился, но неожиданно мысленным взором увидел отца Василия, грозящего пальцем: «Опять, отроче Михаил?» У Воробья опустились руки.

– Не умеешь? – подскочил Сева. – Давай покажу.

– Не надо, сам.

Удар у Миньки получился так себе, никакой славы он не снискал, кто-то даже хихикнул за спиной.

«Потом торкну, в другой раз, – решил он, – ничего худого не будет, я же палку брошу, не человека».

После вечернего чая дядька, пожилой солдат, отвёл кадет в спальню для первого и приготовительного классов – длинную комнату с двумя радами железных кроватей с полосатыми покрывалами и затейливыми изголовьями, с торчащими вешалками для фуражек. Возле каждой кровати стоял стул, на него дядька велел аккуратно сложить форму.

Кадеты долго не могли успокоиться. В длинных ночных рубашках они прыгали на кроватях, шумели, устроили кучу малу. Вошёл дядька и, отчаянно ругаясь, припугнул побить ремнём самых неугомонных.

Ребята притихли, но спать, похоже, не собирались. Сгрудились у кровати кадета Петьки Лосева, слушали, о чём он рассказывает, и послушать было что. Подошли и два робких инородца-киргиза, хотя по-русски ничего не понимали и говорили к месту и не к месту только «да» и «нет».

Лосев оказался второгодником и знал всё о здешних порядках.

– У нашего ротного командира кличка Спартанец. Потому что любит всякие гимнастические упражнения. Вина не пьёт, сигар не курит, в комнате у него кровать да стул, больше не надо, говорит.

– А он добрый или злой? – спросил кто-то из мальчиков.

– Добрый. Воспитатель Любарский тоже добрый, мы любили, когда он дежурил. А вот Франц ужасно строгий. Чуть что – под арест и в увольнение не пускает.

– У-у… А за что?

– Да ни за что, подумаешь, свистнул в строю.

– Лосев, миленький, расскажи ещё что-нибудь!

Петька, развалившись на кровати, чесал языком, сочинял должно быть с три короба. Минька и верил и не верил. Он утомился, стал клевать носом, но даже сквозь сон слышал, как упрашивали ребята:

– Лосев, голубчик, расскажи ещё! Ну пожа-алуйста, ну что тебе сто-оит…

– После. Завтра в шесть часов подъём.

Раз или два Воробей просыпался ночью и слышал сдавленные всхлипы. Кто-то из будущих скобелевых и нахимовых плакал, уткнувшись в подушку.

«Это с непривычки, – пожалел он неизвестного кадета, – к мамке хочет, понятное дело…»

***

Горн пронзительно затрубил рано утром, едва за окнами посветлело. За ночь у Миньки выскочил из головы весь предыдущий день, он думал, что спит дома в своей постели. Увидел ряды кроватей, полуодетых ребят с полотенцами и всё вспомнил.

Вместе с другими он побежал в умывальню, дождался очереди к крану и был немедленно оттеснён второгодником Лосевым.

– Ну ты, мелюзга, уступи старшим! – нахально сказал Петька.

Минька поскользнулся на мокром каменном полу, ненавидяще уставился на бритый затылок Лосева, в груди заворочалось что-то горячее, ударило в голову.

– Ты не очень-то здесь командуй, не командир!

Петька повернул мокрое лицо.

– Сегодня уже буду над тобой командовать. Я второгодник, а второгодник знаешь кто? Считай, что генерал. Хочешь пари, что меня старшим по отделению назначат?

– Что ещё за пари? – исподлобья посмотрел Минька. Это словцо он слышал впервые.

Лосев расхохотался:

– Дурак, деревенщина! Откуда ты такой взялся, а? Пари – это спор. Давай поспорим, что меня назначат старшим по отделению.

– Проваливай.

– Ну давай, Вознесенский, давай… А-а, боишься!

– Никто тебя не боится, – буркнул Минька.

– Давай поспорим на целковый. Ты проиграешь – мне рубль дашь, я проиграю – тебе отдам. Идёт? – Лосев обернулся к ребятам: – Братцы, разбейте.

Минька сжал Петькину руку, кто-то из ребят разбил – пари состоялось.

– Напрасно ты с ним поспорил, – шепнул бледнолицый Сева, – он второгодник, воспитатели всегда старшими второгодников назначают. Они всё здесь знают, объяснять ничего не надо. Ты уснул вчера, а я слышал… Вот, рубль теперь проспоришь. Есть у тебя целковый-то?

– Ну это мы ещё поглядим, кто проспорил! – обронил Минька и плеснул в лицо пригоршню холодной воды.

Рубль у него имелся, лежал в копилке серебрушками и медяками, но расставаться с ним так просто Минька не собирался. Не на таковского нарвался, шалишь, брат!

После молитвы и завтрака начались занятия. Перед уроком в класс явился командир роты Дударь, по прозвищу Спартанец, высокий и худощавый полковник.

– Встать! Смирно! – закричал Лосев, вскакивая. Его примеру последовали остальные.

Командир сказал просто: «Садитесь, ребятки», и Минька почувствовал, что Спартанец ничего себе мужик, с понятием.

– Старший, возьмите ещё одного кадета и принесите учебники. Кто у вас старший? Вы, Лосев? Выполняйте.

Минька перехватил торжествующий Петькин взгляд и, не помня себя, вскочил:

– Пётр Порфирьевич, почему Лосева старшим? Он второгодник, стало быть, отстающий, это плохой пример.

Дударь удивлённо поднял брови.

– Как ваша фамилия, кадет?

– Вознесенский, господин полковник.

– Вы предлагаете себя?

– Н-нет… я не поэтому… – замялся Воробей и покраснел, – то есть да, предлагаю.

Голова работала бешено. Ответь Минька «нет», командир обведёт глазами воспитанников, спросит: «Есть желающие?» – и все, конечно же, промолчат, потому что не захотят ссориться с Петькой. И тогда Спартанец скажет: «Если нет других желающих, то старшим назначается Лосев».

– Отлично, – кивнул Спартанец, – завтра после занятий устроим спортивные состязания, и пусть победит сильнейший.

Класс одобрительно загудел. Ещё бы, ничего другого не стоило ждать от преподавателя гимнастики.

– Лосев, Вознесенский, идите с дядькой на склад учебных пособий и принесите учебники.

В коридоре Лосев пихнул Миньку плечом:

– Ты зачем влез?

– Захотел – вот и влез.

– А может, ты фискал?

– Сам фискал и подлиза! – взъярился Воробей.

– Я всё равно буду старшим, готовь рублик.

Дядька привёл их на склад, отдал две стопки учебников по немецкому языку. На обратном пути, уже без дядьки, Лосев снова стал задираться, нарочно толкать локтем, чтобы Минька выронил учебники.

– Ты меня не пихай! Как дам раза – вытаращишь глаза!

Лосев фыркнул и рассмеялся:

– Разговариваешь, как деревенский мужик, лапти в навозе!

У Миньки помутилось в голове. Он глубоко вдохнул и забормотал про себя, как учил батюшка: «Отче наш, иже еси на небесех…» Если бы не мешали учебники, Воробей показал бы мерзавцу «лапти в навозе», одними кулаками показал бы, без всякого торканья.

Нахмурился и сказал:

– Я с тобой ещё поквитаюсь.

***

Спортивные состязания Спартанец решил провести по игре в городки.

– Городки любил Суворов и на привалах устраивал соревнования для солдат. А знаете почему? – спросил Спартанец и сам же ответил: – Потому что городки – это глазомер, быстрота и натиск. Все эти качества нужны солдатам, нужны и вам, кадетам. Вознесенский, Лосев! Два шага вперёд! Игра один на один, две партии. При равном счёте назначается третий поединок.

Минька обомлел, а Лосев расплылся в довольной улыбке. Отчего ему не радоваться, вчера он неплохо играл в городки, в отличие от Воробья.

Помощники сложили фигуры из берёзовых чурок. Дударь кинул жребий – играть на правом поле и бить первому выпало Лосеву. Минька подумал с раздражением: «И в этом ему повезло».

Петька взял биту, прицелился, размахнулся и точным ударом выбил из города три чурки. Подобрал биту и снёс остальные под одобрительные возгласы кадет.

– Вознесенский, твоя очередь! – весело крикнул он и сдвинул на затылок фуражку.

Минька сжал в руке биту, прицелился. Эвон стоит фигура, самая простая – пушка, да только попробуй попади в неё, если сноровки нет. Он бросил палку и с разочарованием увидел, что она пролетела мимо, не задев ни одной чурки.

Кадеты рассмеялись. Не все – те, кто болел за Лосева.

– Нехорошо радоваться неудаче товарища, – одёрнул полковник. – Продолжайте, Вознесенский, у вас ещё удар.

Минька сузил глаза, размахнулся… Бита задела фигуру, она рассыпалась, но увы – за квадрат не вылетела ни одна чурка.

Довольный Лосев двумя ударами выбил и вторую фигуру —вилку. Минька снова промазал и понял, что ему, новичку, опытного Лосева не одолеть. Он, поди, весь прошлый год в городки играл, наловчился. Позор-то какой! Нельзя позволить победить выскочке и тупице. Будет гоголем ходить, командовать над всеми… житья Воробью не даст.

Минька поднял биту, прищурился и бросил её, почти не целясь. Палка завертелась в полёте, разнесла фигуру и выбила все чурки из города.

– Ура! Давай, Мишка! – закричал Сева.

Один за другим Воробей выбивал городки с первого удара. Лосев нервничал и всё чаще мазал: его бита отлетала далеко за нарисованный город или падала у черты.

– Что же вы, Лосев, соберитесь! – подбадривал Спартанец. – Вы же неплохо бросали.

По плацу прокатился вздох восхищения, когда Минькина бита за один бросок снесла, описав дугу, самую сложную фигуру – письмо, с чурками, расставленными в разных концах квадрата.

– Вот это да!

– Братцы, вы видели?!

Даже те, кто болел за Лосева, сейчас радовались за Воробья.

– Вторая партия! – объявил воспитатель.

Пока бита соперника задевала фигуры лишь краем, Минькина летела в цель, как намагниченная. Кадеты громко считали удары, и Минька понял, что уже победил.

Лосев, злой и красный, не знал, куда деваться от стыда, а Воробей ликовал. Совесть сначала скреблась под его белой гимнастической рубашкой, а потом затихла. Не ради озорства торкал, по важному делу.

Ну какой Лосев старший? Вчера у доски хлопал глазами и ждал подсказок, задачку сегодня списал, уроков не приготовил. Вот и Любарский сказал, что Петька скоро угодит в разряд «ленивых» кадет. Таким в столовой не дают пирожных, не позволяют покупать сладкое и лишают отпуска.

Миньке в корпусе нравилось. Он и подумать не мог, сколько здесь классов: и рисовальный, и музыкальный с роялем, духовыми инструментами и нежно любимыми балалайками, класс космографии, физический, даже кабинет ручного труда. Хочешь рисовать красками – приходи и рисуй с учителем сколько душе угодно. Хочешь заниматься фотографией или играть на скрипке – пожалуйста!

Он записался в церковный хор и оркестр балалаечников. Учитель музыки послушал Минькину игру и похвалил:

– Замечательно. Уже учились у кого-то?

Воробей кивнул и вспомнил хромого плотника. Как он там поживает? В прошлом году, когда Минька с батюшкой ездил в Ефремовку, дядя Кузьма всё прихварывал, жаловался на сердце. Надо ему письмо написать.

Всё ему в корпусе нравилось, но без ложки дёгтя не обошлось. Лосев придумал Миньке обидно прозвище – Лапоть, а Севке – Поганка, намекая на его бледность. Воробей не обращал внимания, а Миловский сердился: «Сволочь ты, Лосев, я альбинос!»

Минька заметил: кадеты были не такими, как сельские ребята и школьные его товарищи, говорили по-книжному красиво, называли друг друга голубчиками и миленькими, как девчонки в приюте. Когда Воробей в классе перед уроком брякнул: «Не чутко, командир идёт?» – над ним беззлобно посмеялись.

– Я же вам сказал, что он неотёсанная деревенщина, – фыркнул Лосев, – а ещё в кадеты пролез! Иди навоз убирай, мужичьё!

Минька вскочил, сжал кулаки. Вокруг стало очень тихо.

– Лосев! Встать! – вдруг загремело на весь класс. У дверей застыл бледный полковник Франц, щёки его тряслись.

– Как вы смеете унижать своего товарища? Пункт двенадцатый заповедей: оскорбление своего товарища – оскорбление всего товарищества!

Кадеты испуганно сжались. Франц наказывал беспощадно за малейшую шалость, на его дежурствах в классах и столовой стояла образцовая тишина, и не меньше десяти провинившихся кадет торчали столбом у печки.

– Лосев, идёмте со мной.

Петька поплёлся за воспитателем, понурив голову. Не появлялся он весь день, и ребята предположили, что Лосева высекли розгами и выгнали из корпуса, хотя кадет уже давным-давно не пороли, обходясь другими наказаниями, не телесными.

Петька пришёл к ужину, молчаливый и мрачный. Разговаривать ни с кем не захотел, поел каши и лёг спать ещё до отбоя, отказавшись от вечернего молока с французской булкой.

Увольнение. Фокусы

Субботы Минька ждал как праздника: счастливчики, имевшие в городе родных, после занятий уходили в увольнение, прочие оставались в корпусе с дежурными воспитателями. Кадеты постарше пытались всеми правдами и неправдами вырваться на волю.

Утром после молитвы к Миньке подошёл кадет из шестого класса, заговорил о каких-то пустяках. Воробью польстило, что на него обратил внимание такой взрослый парень.

– Тебя здесь не обижают?

– Нет, – замотал головой Минька.

– Если что, сразу мне говори… Слушай, у тебя родственники есть в городе? Ты в отпуск идёшь?

– Иду.

– Это очень хорошо. Возьмёшь меня в гости?

– Как это, зачем? – опешил Минька.

– Пусть твоя матушка скажет, что берёт меня, кадета Беликова, в гости. Я к вам не пойду, мне просто в город надо, а Евгений Васильевич не отпускает. Подлость какая, правда? – Беликов приобнял Миньку. – Хорошо, договорились?

– У меня нет мамки, – отстранился Воробей, – только батюшка.

– Пусть батюшка, это всё равно… Попросишь?

– Ладно, – согласился Минька. Отказать такому большому парню было неловко.

На уроке немецкого, который вёл немец Отто Генрихович, Воробей воображал, как начистит пуговицы с орлом на новеньком чёрном мундире, как наденет его и пройдёт с батюшкой по улице, отдавая честь всем офицерам, коих, слава богу, в городе предостаточно. И они в ответ козырнут, принимая Миньку за равного. Представлял, как все встречные мальчишки будут ему отчаянно завидовать, да и не только мальчишки.

Отто Генрихович, заложив руку за борт сюртука, читал по-немецки стили Шиллера и тут же переводил:

Ты вдали, ты скрыто мглою,

Счастье милой старины,

Неприступною звездою

Ты сияешь с вышины.

Воробей скосил глаза на Миловского, сидящего рядом за партой, и устыдился: шестикласснику помогать взялся, а Сева в корпусе останется, ему, небось, тоже хочется погулять по набережной, мороженого поесть или выпить стаканчик лимонада, орешков пощёлкать, конфет в кондитерской купить…. Ничего, в другой раз непременно попросит батюшку взять Севу в гости по-настоящему. Батюшка добрый, он не откажет.

Почему-то сегодня уроки показались Миньке скучными и долгими, он едва дождался сигнала к их окончанию.

В спальне, на стульях возле кроватей, лежали мундиры, приготовленные заранее дядькой. Минька оделся, застегнул все крючки и пуговицы, затянул ремень и нахлобучил фуражку. Сунул под мышку учебники и тетради для домашнего задания и побежал показаться дежурному воспитателю.

– Господин полковник, разрешите в увольнение.

Франц критически осмотрел Минькин мундир, поправил ему фуражку.

– Козырёк должен заслонять брови. Почему ремень болтается? Вы кадет или разгильдяй?

Минька покраснел, подтянул потуже ремень, чтобы бляха прикрывала нижнюю пуговицу, как было положено по правилам.

– Кадет должен иметь воинский вид, быть опрятным и в вычищенном мундире, – поучал воспитатель. – Дожидайтесь батюшку в коридоре, вас позовут.

Битый час Воробей слонялся по залу. Поминутно заходил дядька, выкрикивал фамилии кадет, и те, счастливые, летели в приёмную. Минька терпеливо ждал, понимал: у батюшки служба, он не может бросить кадило и бежать в корпус.

– Вознесенский, батюшка приехали-с! – наконец объявил дядька, и сердце у Воробья подпрыгнуло.

– А я? Про меня не забыл? – вскочил Беликов.

– А-а, – опомнился Минька, – ну пойдём.

Минька выбежал в приёмную и сразу увидел отца Василия, бросился к нему, прильнул к рясе, пропахшей ладаном.

– Отроче!

– А я уж ждал, ждал… Пешком пойдём, батюшка, ладно?

Воробей обернулся на Беликова, физиономия у того была совершенно растерянная, не ожидал, небось, что отец у Миньки священник.

– Батюшка, это Беликов, он хочет к нам в гости.

– В гости? – удивлённо посмотрел отец Василий. – Что ж, пожалуйста, если хочет.

Беликов смущённо кашлянул.

– Ничего, я так просто… Благословите, святой отец.

Получив благословение, Беликов убрался из приёмной, и Минька тотчас позабыл про него.

Домой пошли пешком, как и мечталось Миньке, и казалось ему, что все встречные завистливо смотрят на чёрный мундир с начищенными до блеска пуговицами, сияющими, как маленькие солнца.

По давней традиции, неизвестно кем заведённой, в первый день отпуска кадеты шли в ателье Фишмана на Николаевской улице, фотографироваться во всём великолепии, и Воробей с батюшкой не стали нарушать обычай.

Звякнул колокольчик на двери. Минька переступил порог и потянул носом: в фотоателье пахло чем-то особенным. Здесь стояли фасонистые кресла, высокий столик с вазой и фальшивая колонна.

Навстречу поднялся хозяин в сюртуке:

– Желаете портрет? Общий снимок? У наших фотографий превосходный глянец, придающий рельефность.

Отец Василий посовещался с фотографом и решил запечатлеть «господина кадета» в полный рост.

– Пожалуйста сюда юноша, – улыбнулся фотограф и указал на белую гипсовую балюстраду возле полотна с нарисованными, почти настоящими деревьями.

Минька опёрся о тумбу и замер, уставился в объектив фотоаппарата на треноге.

Позже, когда фотографии были готовы, Минька подарил одну Егору Юдину, подписанную каллиграфическим почерком отца Василия: «Мой любимый сын Михаил Вознесенский. Год 1913».

К Минькиной радости, ему встретился на пути капитан с дамой. Воробей обрадовался, встрепенулся, вытянулся и козырнул, высоко задрав локоть. И с удовлетворением увидел, что офицер улыбнулся и ответил на приветствие.

Дома Минька взахлёб рассказывал новости. Воспитатели у него хорошие. Полковник Любарский – толстый и добрый, на его дежурстве можно болтать, толкаться и не торопиться на построение. Он будет стоять и говорить: «Ну, пошумите, пошумите, а я подожду». Разговоры и шум не прекращались и в строю. А вот Франц – ух! Все в струнку, дышать боятся. Тишина такая, что слышно, как муха о стекло бьётся.

Учителя тоже хорошие. Француз истории всякие смешные рассказывает… Нет, на русском, он по-нашему отлично говорит, хоть и француз. Кормят хорошо, пирожные дают. А тем, кто ленится, тем не положено. В корпусе настоящий электрический лифт есть, на нём из кухни в столовую поварята суп и котлеты поднимают, чтобы по лестницам не бегать.

Отец Фёдор послушал, как Минька поёт, и взял его в церковный хор, он большой, на два клироса. «Херувимскую песнь» Бортнянского разучивали.

Минька поделился, что обыграл в городки задаваку и второгодника Лосева, а как именно обыграл, об этом умолчал, ещё успеется… Он спохватился, что Петька так и не отдал проспоренный рубль, и решил непременно стребовать с него деньги. Проиграл – пусть отдаёт, никто его за язык не тянул. Миньке целковый ещё как пригодится.

Утром в воскресенье Воробей побежал в казачий посёлок к Юдиным. Было приятно, что дядя Николай называл его будущим Суворовым, расспрашивал о кадетских порядках.

Никому Минька не рассказал о том, как одолел Лосева в городки, только Егору доверился.

Тот снял картуз, поскрёб по привычке рыжие вихры.

– Умел бы я торкать глазами, как ты, – тоже бы торкнул. Ты не сомневайся, это не озорство, а самая что ни есть справедливость. Командир не понял, не разобрался, решил, что вы сами Лосева выбрали. А он видишь какой негодяй оказался!

Он задумался, пнул босой ногой камешек.

– Ты и стрелять бы смог без промаха, а?

– Не знаю, ещё не пробовал… Пуля, она же быстро летит.

– Как винтовку дадут, так ты попробуй.

– До-олго ждать, – протянул Воробей, – в четвёртом классе только оружие дают.

Он краем глаза видел в цейхгаузе длинные деревянные стойки с мечтой всех кадет – новенькими винтовками кавалерийского образца с примкнутыми штыками.

– Жа-аль, ты бы им показал, как стрелять надо, – вздохнул Егорка.

***

С узелком плюшек и домашнего печенья Минька вернулся в корпус. Вечерняя молитва уже закончилась, и он, показавшись дежурному воспитателю, прошёл прямо в спальню.

Там происходило что-то странное. Посреди комнаты на стуле сидел офицер, молодой штабс-капитан Винокуров, окружённый ревущими кадетами. Они повисли на нём, уткнулись в колени и мочили слезами китель и брюки.

– Ну, будет, будет вам, – бормотал растерянный воспитатель, утирая ребячьи мокрые носы и щёки большим платком.

– Да-а-а! – голосили кадеты. – Они-то домой пошли, а мы ту-ут… Мы тоже хотим к маме!

– И я хочу к маме, но креплюсь и не реву, – пошутил штабс-капитан.

Кадеты не верили, что такой взрослый офицер может хотеть к маме, и умоляли выпустить их заточения.

– Давайте-ка, ребятки, я вам почитаю. Пастухов, подайте книгу…

Воспитатель полистал страницы и начал баюкающим голосом: «Неудачный день. Маленький восьмилетний Тёма стоял над сломанным цветком и с ужасом вдумывался в безвыходность своего положения…»

Минька тихо вошёл в спальню, присел на кровать, послушал, как штабс-капитан читает про мальчика, нечаянно сломавшего на клумбе папин самый красивый махровый цветок. Печенье и плюшки Воробей раздал ребятам, оставив немного себе и другу Миловскому.

После сигнала ко сну кадеты переодевались, аккуратно складывали форму, и Севка вдруг сказал, с досадой дёргая завязки ночной рубашки:

– А я решил, что ты не вернёшься из увольнения.

– Отчего не вернусь? – не понял Минька.

– Так… – пожал плечом Сева. – Тебе разве нравится в корпусе? Здесь как в тюрьме. Я домой хочу, в Фергану.

– Хват! Полно тебе, привыкнешь.

– У нас в Туркестане тоже кадетский корпус есть. Матушка туда хотела меня определить. А отец говорит – здесь лучше.

Минька присел рядом с Миловским на кровать и зашептал на ухо:

– Я скажу тебе секрет… Я когда в приюте был, тоже первые дни плакал и хотел сбежать домой.

Севка отстранился, посмотрел с недоумением:

– В каком приюте?

– Здесь, в городе. Дядька Семён меня привёз, как мамка померла. А потом меня батюшка усыновил.

Миловский не стал выспрашивать подробности, лишь тяжело вздохнул:

– Мишенька, голубчик, ты бы тоже рвался домой, если бы у тебя была жива родная матушка.

Он лёг в постель, завернулся в байковое одеяло и проговорил невнятно:

– Дома-то как хорошо… У нас в Фергане улицы широкие, с тротуарами и электрическими фонарями. По базару идёшь – фруктов валом, в тандырах лепёшки пекут, вкусные, горячие.