Крики солнца

скачать книгу бесплатно

– Хотелось бы на Везувий, – мечтательно потянула Нарине, расправляя на столе карту. Её толстая чёрная коса живописно лежала на плече – хоть сейчас на холст. «Армянка в Неаполе». Экзотично. – Подняться к кратеру. Я слышала, он до сих пор иногда дымится.

– И там жуткий ветер, – вздохнула Вика. – Но можно взять автобус. Сейчас-сейчас, я находила на каком-то сайте…

Вика, во всём желавшая походить на коренную итальянку, постоянно говорила: «взять» автобус или поезд[19 - Калька с итальянского: prendere l’autobus, prendere il treno.], произносила (по-русски) «Наполи» и «в Падову». Это вызывало одновременно и уважение, и плохо контролируемый смех.

– Я лучше сразу в Помпеи, – неуверенно сказала она. Кратер Везувия – это, конечно, здорово, но рисковать жизнью лучше бесплатно, не отдавая кровные одиннадцать евро. Везувием ей больше нравилось любоваться издали, бродя по набережной; то ли исторические ассоциации давали о себе знать, то ли обывательский инстинкт самосохранения. – Вы не против?

Нарине по-кошачьи сморщила нос. Её явно влекло к Везувию что-то личное – возможно, подавляемая (ради жертвы журналистике) привязанность к готической английской литературе.

– Ах, а мне так хотелось. Ты подумай только – можно заглянуть прямо туда, разве не здорово?

Прямо туда. В дуло пушки. В нутро ядерного оружия. В смерть.

Как объяснить соседкам, что ей уже надоело туда заглядывать?

– Я сразу в Помпеи, – она улыбнулась, чтобы ненароком не напугать их. – Лучше подольше поброжу там, одна. Не переживайте.

2

Уже на платформе, перед дверями в поезд, заворчал вибрацией телефон. В тот день ей пришло – почти одновременно – три сообщения.

Первое было от Т.

«Ты там как?» В меру по-дружески, в меру небрежно. Единственный вопрос за много недель. Будто шуба, щедро отделённая боярину с царского плеча.

Отчего так гадко?..

Она долго думала, что ответить; потом написала (сохраняя видимость отрешённости): «Спасибо, хорошо», – и сразу же закрыла диалог.

Второе, разумеется, от мамы. В последнее время они редко общались, потому что даме-профессору даже шёпот по телефону казался слишком громким, отвлекая её от самой нужной в мире работы – обучения итальянских студентов Ему, Великому и Могучему русскому языку. Её собственные беседы с подругами (по видеосвязи, без всяких наушников), очевидно, были явлением другого порядка. Что дозволено Юпитеру, как говорится.

Смех смехом, но иногда, во время выслушивания очередного поворота очередной сплетни (дама-профессор, не стесняясь, перемывала при них любые подробности личной и научной жизни своих уважаемых коллег), ей до сих пор становилось противно. «Вы не умеете жить со взрослыми людьми», – заявила дама на третий день их вынужденного соседства. «Вы думаете только о своей персоне, причём весьма высокого мнения о ней!» – добавила на четвёртый. Её так и подмывало спросить, откуда такие выводы. Стало даже интересно: вдруг дама-профессор – замаскированный Шерлок Холмс? Кощунственно, конечно, вспоминать британские детективы в Италии, но рассказы Конан Дойля грели ей душу с детства…

Хоть спросить и подмывало, она сдержалась. Атмосфера скандала, уже запустившая щупальца в стены их дома, – вопреки близости кафедрального собора, его спокойному ладану и лиловым витражам, – выталкивала прочь.

Мама тоже спрашивала, как дела. Она набрала ответ, уже стоя в трясущемся поезде, со всех сторон стиснутая итальянцами. Говорили все сразу и непрерывно, по большей части на диалекте. Старушка, бойко кричавшая что-то подруге на другом конце вагона, везла попугайчика в клетке; русский попугайчик, наверное, уже метался бы, не понимая, что происходит, – тогда как этот невозмутимо покачивался на жёрдочке. Названия станций объявлялись мелодичным женским голосом, но расслышать его было физически невозможно. Несколько раз её толкнули – как в борьбе, в рёбра и под коленку, – и компенсировали это широкими улыбками. Без извинений, конечно же. Какие могут быть извинения в окрестностях Неаполя?..

Женщина, прижатая толпой к оконному стеклу, за которым проносились оливковые рощи, виноградники и садики с апельсиновыми деревьями (апельсины – спелые, рыжие, как в каком-нибудь фильме о Сицилии; хоть сейчас срывай), громко доказывала что-то по телефону, подрубая ладонью воздух. Она уже знала, что этот жест значит «уходи»: рассказал кто-то из новых знакомых на курсах.

Нет смысла спрашивать, зачем использовать жесты при телефонном разговоре. У итальянцев это вызвало бы только искреннее недоумение: что значит – зачем?! Зачем использовать слова, когда видишь лицо, плечи и руки другого – по сути дела, куда большая загадка.

– Non sono i tuoi problemi, capisci?![20 - «Это не твои проблемы, понимаешь?!»] – кричала женщина, тщетно стараясь превзойти в громкости двух спорящих парней и бабушку с попугайчиком. Когда ко всему этому добавилось трио музыкантов (грязные, в пёстрых рубашках, они ходили по вагонам с аккордеоном и трубой, призывно помахивая шляпой для денег, и играли – очень хорошо, надо сказать – то тарантеллу, то «L’americano»), её охватило истерическое веселье. На подъезде к Помпеям от сдерживаемого смеха болел живот.

Вика и Нарине сошли на станции Эрколано: их ждал засоня-Везувий.

И она не особенно удивилась, когда пришло ещё одно сообщение.

3

Девушка по имени Мартина, занимавшаяся русской литературой и историей и с истовым фанатизмом обожавшая русского президента (пожалуй, не всем певцам и актёрам от поклонниц-подростков достаётся такая любовь), впервые приехала в Сибирь полгода назад. Она долго восторгалась ватрушками и компотом в столовой, дешёвым хлебом, катком, круглосуточным залом в библиотеке – в общем, всей экзотикой, которую иностранцам с радостью, молясь божку Престижу, предлагал университет. Даже сорокоградусные морозы, ударившие в ноябре, Мартина благополучно выдержала; её подруга оказалась не столь выносливой и слегла с недельной простудой. Мартина и в холода с разных ракурсов снимала резные ставни в частном секторе, памятник Пушкину и купола православных церквушек. Её, правда, не смущало, что почти на территории университета, на улице Татарской, синими минаретами цвела мечеть…

Можно было предположить, что благодаря Мартине (как и приезжим студентам в целом) сувенирные киоски их города получили недурной барыш. Она, конечно, не знала этого наверняка, но, побывав в комнате Мартины в общежитии, обнаружила кучу матрёшек, гербовых магнитов, чайных ложечек, расписанных под хохлому (хоть и с застенчивой надписью «made in China») и – гвоздь программы – фотографию президента в рамке. Он смотрел из-под стекла тем взглядом, которым исторические персонажи пронзают вечность; теперь она сравнила бы его с Цезарем из музея, но тогда, естественно, не додумалась.

– Ah, vorrei restare qui per sempre![21 - «Ах, хотела бы я остаться здесь навсегда!»] – восклицала Мартина, всплёскивая маленькими смуглыми руками. – Зачем курсы не на год?!

Мартина не очень хорошо говорила по-русски: «почему» и «зачем» были одной из её вечных бед. Она с трудом строила длинные фразы и стеснялась акцента (действительно довольно сильного – шипяще-южного, как море), поэтому общались они в основном на итальянском.

Их вообще-то свёл случай, сотворённый всемогущей волей С. «Хотите принять экзамен у этих двоих?» – заговорщицки прошептал он однажды, улыбаясь в пушистые усы. Речь шла о Мартине и её подруге. Она растерялась.

– Экзамен? По Вашему курсу?

– Ну да, – он ответил, как всегда, весело и спокойно, будто не предложил ничего необычного. – На мне сейчас сами знаете сколько хлама висит… Через неделю вот в Париже конференция. Не представляю, как разгрестись. А тут и им хорошо, и Вам языковая практика.

Языковая практика. И правда. Перешагнув барьер страха перед людьми (особенно иностранцами, особенно итальянцами, особенно…), она согласилась. И полтора часа в непринуждённо-общажной обстановке обсуждала с Мартиной «Героя нашего времени». Мартина прочла роман Лермонтова уже второй раз и говорила о Печорине с таким жаром, точно в ней, как минимум, спустя два века возродилась оскорблённая княжна Мери. Типаж внешности, конечно, ближе к Бэле (размышляла она, осторожно расспрашивая о композиции времени и о том, зачем автору было сбивать хронологию, располагая части), однако эта европейская сдержанность при внешней экспрессии и некий, что ли, аристократизм…

Так они и сблизились.

И теперь Мартина писала ей. Само собой, по-итальянски – и радушно, как старому другу.

«Я узнала, что ты здесь, и так счастлива!!! Приглашу тебя в гости, как только смогу. Как прошло путешествие? Где ты живёшь? Кто твой преподаватель? Пока меня нет в Неаполе, к сожалению, но отправляю тебе контакты своего друга Чезаре. Если тебе понадобится помощь, пиши ему! Он очень любезный молодой человек и учит русский».

Она дочитала, улыбнулась и покачала головой. Милая Мартина. Ну мыслимо ли вот так навязчиво писать незнакомому «молодому человеку», пусть даже «очень любезному»?.. Да и чем он может ей помочь?

Жаль, что подобные соображения о навязчивости не останавливали её раньше, с Т. – но тем не менее. Надо бы уже начинать прислушиваться к голосу разума. Хотя бы для разнообразия.

Она решительно убрала телефон и побрела к выходу с платформы – к табличке “Pompei Scavi”[22 - «Помпеи: раскопки».]. Повсюду краснели указатели со стрелками; к тому же здесь сошла как минимум половина поезда, и не было никакой возможности заблудиться. Даже у неё.

4

Она всегда знала, что Помпеи были большим городом – потому, собственно, и катастрофа вошла в историю. Из-за масштабов, как бы избито ни звучало, а ещё из-за скорости. Точные цифры выскальзывали из памяти, но ей до сих пор трудно было себе представить, как одна разъярившаяся гора смогла уничтожить такое количество людей за считаные часы. Другие учёные говорят – минуты. Минуты, совсем ничего. Вспышка боли – и нет мегаполиса: только слепки из пепла.

Быстрая смерть. Бродя по солнцепёку в развалинах (ветер утих, и от жары что-то надсадно, как от горя, спирало в груди), она думала об С.

Она ожидала большого города – но Помпеи не умещались в такую характеристику. Целый мир, по чьей-то злой шутке сохранившийся под плёнкой времени. Мир с девятью районами, кварталами бедняков и богачей, улицами, что одарила именами богатая фантазия археологов – улица Меркурия, улица Порта, улица Везувия (куда же здесь без неё)… Иногда названия отдавали чем-то игрушечным и искусственным – например, проход у знаменитого дома со статуэткой пляшущего фавна (оригинал фавна с выступившей на нём прозеленью древности она уже видела в археологическом музее) был «переулком Фавна».

Нечто похожее творилось с именами домов – причудливое, грустно-поэтичное искажение реальности: Дом Большого Ары (по фреске с портретом военачальника Ары, найденной там), Дом Маленького Фонтана (фонтан, украшенный резьбой и сине-бирюзовой мозаикой, замечательно сохранился и был не таким уж и маленьким), Дом Хирурга… Она уже успела вздрогнуть, воссоздав в голове жуткую историю этого места и того, что могли в нём отрыть, но, заглянув в путеводитель, успокоилась: всего-то медицинские инструменты. Никаких тёмных ритуалов и окаменевших органов.

Во дворе Дома Хирурга рос узловатый красавец-кедр. Здесь так не хватало тени, что тянуло шагнуть за ограничительную черту – просто посидеть под ним, слушая вечный шорох. Но черта была непреодолима: либо цепи, либо стекло отделяли дома с внутренними двориками от улиц, туристов и переменчивой погоды. Острый соблазн недозволенности.

Больше всего она хотела, естественно, к Дому Трагического Поэта, ощущая с этой размытой фигурой странное внутреннее родство. Наверное, во все эпохи – и в Римской империи тоже – были свои меланхоличные, неисцелимо невезучие Пьеро… Но подобраться именно к этому Дому оказалось сложновато. Маленький и невзрачный, он не относился к числу ключевых мест на карте Помпей, помеченных жирными точками; однако тем неудобнее была толпа с фотоаппаратами, телефонами и палками для селфи, облепившая вход.

Дотерпев до момента, когда удалось увидеть хоть что-нибудь, она встретилась взглядом с чёрной собакой, мозаично выложенной на полу. Уши собаки по-волчьи топорщились – скорее дерзко, чем преданно. Собака была без дефектов и без налёта археологичности, то есть сохранилась полностью, от морды и до хвоста, вздёрнутого радостной запятой. Она опиралась на задние лапы и вытянула передние, прогнувшись в спине, – в точности так, как сделала бы настоящая собака. Домашняя, ухоженная, с достоинством принимающая и ласки, и упрёки хозяина – какой-нибудь терьер или колли (с тайной страстью любя кошек, она, увы, никогда не интересовалась кинологией). Добродушно приоткрытая пасть, казалось, готова была лаять в приветствии или от возмущения; имелись даже цепь и ошейник аристократично пурпурного цвета. От живости этой мозаики становилось не по себе. Не так, конечно, как от величественной Урании, – но всё же что-то непонятное сдвигалось внутри.

Таким же неправдоподобно живым показался ей Танцующий Фавн, несмотря на покусавшую его зелень. Тонкий, изящный и крошечный, как изощрённой формы свеча, с ногами, вдруг замершими посреди пляски, с несущейся в воздухе рукой… А может быть, не свеча, а ветка или побег плюща – нечто естественное, удивительно нормальное по меркам того, что сотворено человеческими руками. Люди веками делают столько бездумного зла, с такой методичностью производят канистры и тюки глупостей – как же кому-то пришло в голову создать что-то столь простое и красивое?..

Узкие ступни отбивали чечётку по приказу богов и судьбы; теперь этой чечётке никогда не закончиться. Рожки в шевелюре Фавна как бы ненавязчиво напоминало о хаосе, о культе жутких природных сил, из которого он явился, – и всё-таки не пугали.

Должно быть, богатый был дом… Обходя два сада с мраморными фонтанами и скамеечками, она мысленно спрашивала себя, как жили эти люди. Семья или кто-нибудь одинокий? Любили ли они гулять вечерами вот здесь, в саду? Нравилась ли им музыка? Они молились олимпийским богам всерьёз или просто подчиняясь обычаю? Они жестоко наказывали своих рабов или обходились с ними по-доброму? Пьяницы или трезвенники? Хлебосолы или скупцы?

Но нет уже никого, кто сумел бы ответить на эти вопросы. Фавн молчал. Молчали маки в траве, кедры и кипарисы.

Молчали Помпеи.

Но Фавн был жив. И так же жив был город – пусть без людских голосов, без лошадей и ослов, без запахов пота и пищи. Она забрела в два или три термополия – в уличные таверны, где два тысячелетия назад продавали горячую еду. Что-то дешёвое, жирное, хлебное и мясное; кажется, совсем как теперь в Неаполе. «Древнеримский фастфуд», – с претензией на юмор писали в путеводителях. Всё там было настолько удобным и естественным (сейчас бы сказали: функциональным), что хотелось громко подозвать хозяина и с усмешкой спросить (на вульгарной латыни, конечно): а чего сейчас-то не работаете?.. Стойка, отверстия для котлов, ниши в стенах – наверное, для амфор с вином или хлеба; она несмело касалась всего этого, чувствуя беспредельный восторг ребёнка, который попал в магазин игрушек.

Много времени она провела в Мачеллуме – мясном рынке, – разглядывая прилавки и помещения для разделки рыбы. Прошлась по торговым улочкам, где выстроились тесные кубики-лавки. Немецкая пара с двумя здоровенными, точно маленькие безрогие телята, золотистыми ретриверами (тащить в Помпеи собак – ох, чего только не увидишь, пустившись однажды в путешествие…), почему-то смотрела на неё долго и заинтересованно. Ещё дольше и заинтересованней, впрочем, они изучали пекарню с полностью сохранившейся печью – будто хотели проверить, можно ли оттуда и сегодня достать румяных лепёшек. Собаки не проявляли такой тяги к знаниям: им определённо было жарко и хотелось домой.

Неподалёку от Форума она заглянула в маленький храм Ларов, духов дома (ничего там не напоминало о храме, кроме бесформенного алтаря), и в красно-белый храм Фортуны Августы – одного из воплощений имперского культа. Имперский культ. Какое дикое, если задуматься, сращение религии и государства; а впрочем, не дики ли в этом плане диктатуры более поздних эпох?.. Интересными они были людьми, эти римляне. Интересными – и просто людьми.

По серо-жёлтым камням, по вьюнкам и разросшейся траве шныряли ящерицы. Неподалёку от места, где в Помпеях был акведук, обеспечивавший водой эту часть города, ей встретился рыжий кот – гладкий, с блестящей шерстью, но хромающий на переднюю лапу. Первый итальянский кот: она не надеялась встречать их часто, потому что уже заметила, как здесь много «собачников».

Почти счастье.

– Прости, у меня ничего нет, – тихо покаялась она по-русски, когда кот прихромал к ней. – Нечем угостить тебя.

Кот принял отказ философски.

Форум был огромным и, пожалуй, слишком помпезным по сравнению с жилыми и торговыми кварталами. Она обошла вкруговую ребристый, суровый храм Юпитера (чтобы увидеть его целиком, пришлось запрокидывать голову). Храм Венеры стоял на холме, и возле его ступеней цвели маки. Очень уместно: будто сама богиня, швырнув с небес семена, окропила их кровью очередного смертного, которого отравила любовь.

Административные здания – Базилика и ещё несколько – хлестали по глазам размером и величием (действительно хлестали, без штампов и шуток), но она, поразмыслив, вернулась в «спальные районы». Там было уютнее и пахло, вопреки ожиданиям, совсем не смертью, а человеческим теплом. Жизнью, что посмеялась над пеплом и извержениям, над алым небом в дыму. Даже бани-термы с бассейнами, скамейками и нишами для бесед после «лёгкого пара» источали этот неповторимый запах. В банях обязательно обнаруживались особые «приватные помещения»; под этим корректным шифром в путеводителях скрывались бордели – излюбленная тема историков. Сначала она не поняла, отчего там такой ажиотаж краснеющих туристов – а потом разглядела фрески на стенах и покраснела сама… Интересными людьми были эти римляне. Весьма интересными.

Не всем ведь под силу посмеяться над собственной гибелью – а у них получилось. Покидая Помпеи, она переживала за них, как за хороших знакомых, которые попали в беду и которым, увы, ничем не помочь.

Билет назад она купила заранее; оставалось ещё около часа. Её грыз голод: яблоко было поглощено давно, во время лазанья по какой-то очередной достопримечательности. Знакомая слабость, усугубляемая жарой, мешала стоять и дышать. Она твёрдо сказала себе, что дотерпит до дома, – но после…

Ресторан притулился на дороге от Помпей к станции. Типичный туристический ресторан, и цены там были соответствующие. Но она выбрала колу и пиццу с грибами под сырным соусом – белую, с говорящим названием “Bianca”. И съела почти целиком.

– Tutto bene?[23 - «Всё хорошо?»] – любезно осведомился официант – заметив, наверное, её не по-туристски озабоченное лицо. Она улыбнулась и мужественно отпилила ещё кусок.

– S?, certo. Grazie.[24 - «Да, конечно. Спасибо».]

Венеция

Прогулка по Дорсодуро выдалась неспешной и тихой; Эдуардо надел мягкие теннисные туфли и лёгкую куртку, чтобы совсем соответствовать образу устало-скучающего интеллигента. Солнечное, довольно-таки безлюдное утро золотом и лазурью разлилось по тесным улочкам, по дворикам, исполненным звенящей акустики и пустоты. Эдуардо остановился на маленьком мосту, чтобы сделать пару фото канала: блики света, мутная от грязи вода, сиротливо плывущий фантик от шоколадного батончика… Здесь был «перекрёсток»: два мостика окаймляли канал, располагаясь под прямым углом друг к другу, и, перейдя один, можно было двинуться в другую сторону или ступить на второй. Типичная для Венеции дилемма. В нескольких метрах от него работал веслом зевающий гондольер. Сиреневая лента на его шляпе – в тон обивке гондолы – смешно съехала набок.

Эдуардо любил Дорсодуро, как самый нетуристический из сестьере, – хотя в нём не пахло ни тонкостью пейзажного Каннареджо, ни монументальным великолепием Сан-Марко, ни таинственностью Кастелло. Здесь можно было просто гулять, не ощущая себя в странной сказке или театре. Бесчисленные церкви разной степени древности, мраморные колодцы во двориках, крошечные гостиницы вступали в необычную перекличку с орнаментами и стрельчатыми окнами в мавританском стиле. Фонари по вечерам разливались грустным и тусклым светом. И, конечно, ворковали вездесущие голуби – они давно уже захватили не один Дорсодуро, а всю Венецию целиком.

Двигаясь от Дорсодуро к ещё более тихому Сан-Поло, Эдуардо бесцельно брёл к Санта-Мария-деи-Фрари – красно-коричневой, большой и круглой, как пожилая купчиха. Он привязался к ней, пожалуй, сильнее, чем к любой другой венецианской церкви. Ни плавные линии башенок и узкой, как штырь, колокольни, ни грубый камень, ни частые решётки на окнах не мешали ей быть приветливой, точно раскрывающей объятия, – как и положено, наверное, строению эпохи Возрождения. Всё в ту пору возрождалось, и архитектура тоже. «Данте – творец итальянского литературного языка». «Гарибальди – объединитель Италии». Избитые школьные истины.