Записки о Пушкине. Письма

Теперь Аннушка уроки берет дома – и субботы мои оживились для молодежи, которая с нами.

Портрет твой над фортепиано.

Не знаю, сказал ли я все, что хотелось бы сказать, но, кажется, довольно уже заставлять тебя разбирать мою всегда спешную рукопись и уверять в том, что ты и все вы знаете. На этот раз я как-то изменил своему обычаю: меньше слов! – Они недостаточны для полных чувств между теми, которые хорошо друг друга понимают и умеют обмануть с лишком четвертьвековую разлуку. – Вот истинная поэзия жизни!

Обнимаю тебя, добрый друг, а ты обними за меня всех наших ветеранов. Надеюсь, что когда-нибудь мне откликнешься. – Весточка от вас – истинная для меня отрада. Возьмите когда-нибудь листок и каждый скажите мне на нем словечко. Таким образом, я как будто всех вас увижу.

Когда будешь ко мне писать, перебери весь наш выпуск по алфавитному списку. Я о некоторых ничего не знаю.

Где Броглио, где Тырков?

Помогли Тыркову черты:Он везде нуль и четвертый![374]

Мне бы хотелось иметь в резких чертах полные сведения о всех. Многих уже не досчитываемся.

Пушкина последнее воспоминание ко мне 13 декабря 826-го года: «Мой первый друг и пр.» – я получил от брата Михаилы в 843-м году собственной руки Пушкина. Эта ветхая рукопись хранится у меня как святыня. Покойница А. Г. Муравьева привезла мне в том же году список с этих стихов, но мне хотелось иметь подлинник, и очень рад, что отыскал его.

Когда-нибудь надобно тебе прислать послание к нам всем:

Во глубине сибирских рудХраните гордое терпенье, и пр.

На это послание есть ответ Одоевского нашего, который тоже давно не существует – умер на Кавказе. Может быть, все это тебе известно.

Обними крепко Бориса, пожми руку Катерине Павловне.

Прощай покамест, надобно еще несколько листков исписать.

Директору посылается целая тетрадь, лишь бы имел терпение читать.

Матвей Муравьев-Апостол именно видался с тобой у Корнилова в доме армянской церкви. Опять просит пожать тебе руку и благодарит, что ты его не забыл.

Верный твой Jeannot.

138. Ф. Ф. Матюшкину

2 июля 1853 г., [Ялуторовск].

Любезный друг Матюшкин, ты уже должен знать из письма моего к Николаю от 12 июня, что с признательностью сердечною прочтен твой листок от 8 мая. Посылка получена в совершенной исправности. Старый Лицей над фортепианами красуется, а твой портрет с Энгельгардтом и Вольховским на другой стенке, близ письменного моего стола. Ноты твои Аннушка скоро будет разыгрывать, а тетрадка из лицейского архива переписана. Подлинник нашей древности возвращаю. От души тебе спасибо за все, добрый друг!

Обними всех наших, караулящих Петербург, как я тебя обнимаю, – мильон раз. Желаю тебе всего хорошего и отрадного!

Странно, что наш сибирский H. H. тебя не видал. Он сам мне сказал, что непременно будет у вице-директора. При этом случае я пустил такую дробь, что он еще больше пожелал с тобой познакомиться. Видно, путевые впечатления не всегда доживают до приезда в столицу – или он намерен прежде выкупаться за границей, а потом уже показать себя тебе. – В этом человеке много хорошего, но есть и свои слабости: одна из них, по-моему, какая-то безотчетная доверенность к Мандарину. Ты, верно, угадаешь, кого я так назвал, когда он еще был не женат. Я никак не думал, чтоб этот гусь вступил в нашу семью сибирскую. – Я в бытность мою в 849-м году в Иркутске говорил Неленькиной маменьке все, что мог, но, видно, проповедовал пустыне. Теперь остается только желать, чтоб не сбылось для этой бедной, милой женщины все, что я предсказывал от этого союза, хотя уже и теперь ее существование не совсем отрадно.[375]

Вероятно, не удивило тебя письмо Балакшина от 26 июня. Ты все это передал Николаю, который привык к проявлениям Маремьяны-старицы.[376] – Записку о Тизенгаузене можешь бросить, не делая никаких справок. Это тогдашние бредни нашего doyen d'âge,[377] от которых я не мог отделаться. Сын его сказал мне теперь, что означенный Тизенгаузен давно имеет другое место. Это дело можно почислить решенным.

Не знаю, так ли будет с манифестом о вступлении наших войск в Молдавию и Валахию. Вчера прочел его в газетах – и ровно тут ничего не понимаю. Громкое посольство Меншикова кончилось шуткой, которую ты, верно, слышал: она и до меня дошла. Я посмеялся, но смеха с делом не надобно смешивать в иных случаях. – Тебе, верно, теперь больше хлопот. Иностранные флоты что-то копошатся близ Дарданелл. – Объясни мне все это. Кажется, не нужно бы драться. Если хотят разделить Турцию, то это можно дипломатически сделать без всякой церемонии; если же в самом деле хлопоты о ключике, то не стоит так далеко из православия заходить и брать на плечи европейскую войну.[378]

Вы у источника живете, а мы здесь бродим в совершенной темноте. – Знаем только, что вся Европа в натянутом положении, которое должно чем-нибудь разразиться. Рано или поздно должны столкнуться два начала. Я все надеюсь, что не с гнилого Запада явится заря, а с Востока, то есть от соединения славянских племен. Это будет прочнее всех вспышек и потом реакций, отдаляющих жестоко самое дело. – У меня это idée fixe,[379] и я все подвожу к этому подготовлению: много тут основных начал, несознательно ведущих к желаемым изменениям, без которых нет блага под луной. Вот куда меня забросила мечта, будто бы я с тобой говорю, – ты, может быть, примешь меня за сумасшедшего. Пусть так; только это состояние отрадное – вера в человечество, стремящееся, несмотря на все закоулки, к чему-нибудь высокому, хорошему, благому. Без этой веры темно жить.

Перейдем к старому Лицею. Нельзя ли тебе у Есакова вдовы отыскать Лицейского моего Трубадура.[380] Я ему отдал при расставании книжонку, исписанную тогда моей рукой. Там должны быть некоторые мелочи, может быть не сохранившиеся в других рукописях. Присланная тобою тетрадка[381] меня навела на эту мысль. – Я читал недавно Гаевского статью о Дельвиге – и тут много теплого воспоминания нашей старины. Ты, может быть, не имеешь времени читать русские журналы, большею частию пустые, но «Современник» иногда пробегай. Этот Гаевский должен быть из наших потомков. – Тоже рылся в наших архивах. – Спасибо ему!

Прочти Григоровича Рыбаки. Новая школа русского быта. Очень удачно! – Нередко мороз по коже, как при хорошей музыке.[382]

Спасибо тебе, что иногда забегаешь к моим добрым сестрам в Царском Селе. Мне недавно писала Annette, что ты был у них, порадовал своим появлением Модест, их сосед; может быть, с ним сблизятся семейным образом. Catherine моя – большая нелюдимка, и потеря доброго мужа еще более ее отуманила. Ты, верно, вблизи это видишь лучше, нежели я отсюда. Хочу только, чтоб ты знал, что все они добры и чересчур добры ко мне, далекому. Во всяком случае, им отрада видеть тебя – в этом ты не должен сомневаться; но я также уверен, что тебе нельзя располагать всегда своим временем, – оно принадлежит службе и занятиям сложным.

Вероятно, тебя видел Иван Федорович Иваницкий, медик, путешествовавший на судах Американской компании. Он тебя знает и обещал мне, при недавнем свидании здесь, передать тебе мой привет. Всеми способами стараюсь тебя отыскивать, только извини, что сам не являюсь. Нет прогонов. Подождем железную дорогу. Когда она дойдет [до] Ялуторовска, то, вероятно, я по ней поеду. Аннушка тебя целует.

Не знаю, успею ли с этим случаем написать и Егору Антоновичу и благодарить его за in folio,[383] адресованное его благородию Ив. Ив. Пущину. Он не признает приговора Верховного уголовного суда. – На всякий случай обними директора и директоршу, пока я сам ему не откликнусь. У нас депеши не дипломатические – можно иногда и помедлить.

Жар тропический. Я с ним плохо лажу; оттого, может быть, и не успею исписать столько листков, сколько хотелось бы.

Верный твой И. П.

Многое мне напомнила допотопная тетрадка. Как живо я перенесся в былое – как будто и не прошло стольких лет. – Проси Бориса, чтоб он не хворал. А что поделывает Константин? Не тот, который управляет министерством вашим, а который с гордым пламенем во взоре. – Читая твою тетрадь, я вперед говорил на память во многих местах. Жив Чурилка! За все благодарение богу!

P. S. С лишком год выписываю от Annette Памятную Книжку Лицея (1852–1853); верно, там есть выходки на мой и Вильгельма счет, и она церемонится прислать. Пожалуйста, если она не решается прислать ее, пришли ты на имя Балакшина. Мне непременно хочется иметь этот документ.[384]

139. М. И. Муравьеву-Апостолу[385]

Ялуторовск, 10 декабря 1853 г.

…Тут любопытная статья о столиках.[386] Вероятно, мы с вами не будем задавать вопросов черту, хоть он и четко пишет на всех языках… Гомеопату покажите письмо из Марьина…[387]

140. M. И. Муравьеву-Апостолу[388]

[Ялуторовск], 18 декабря 1853 г.

…Победы наши, кажется, не так славны, как об этом пишут.[389] Об этом будем говорить при свидании.

Пишущие столы меня нисколько не интересуют, потому что с чертом никогда не был в переписке, да и не намерен ее начинать. Признаюсь, ровно тут ничего не понимаю. Пусть забавляются этим те, которых занимает такая забава. Не знаю, что бы сказал, если б увидел это на самом деле, а покамест и не думаю об столе с карандашом. Как угадать все модные прихоти человечества?…

141. М. И. Муравьеву-Апостолу[390]

[Ялуторовск], 26 декабря [1853 г.].

…Разумеется, вздор, что черт говорит в столе, но зачем же это пускать в ход на слабые умы, которые с столами сами заговорят вздор…

142. М. И. Муравьеву-Апостолу[391]

5 генваря 1854 г., Ялуторовск.

…Сию минуту получил письмо Давыдова от 20 декабря. Грустно мне было читать в этом письме, что он меня извещает о возвращении Александра[392] и желает, чтоб это известие застало его выздоровевшим. К ним пишет Нонушка… С первой почтой буду отвечать в Красноярск[393] – надобно будет некрологствовать. Я никогда не спешу с такими вестями. Чем позже приходят, тем лучше. Тут нечего спешить…

143. Г. С. Батенькову

14 января 1854 г., Ялуторовск.

Пора обнять вас, почтенный Гаврило Степанович, в первый раз в нынешнем году и пожелать вместо всех обыкновенных при этом случае желаний продолжения старого терпения и бодрости: этот запас не лишний для нас, зауральских обитателей без права гражданства в Сибири. Пишу к вам с малолетним Колошиным, сыном моего доброго товарища в Москве. Сережа, который теперь полный Сергей Павлович, как вы видите, при мне был на руках у кормилицы.

Скоро опять к вам будет другой малолетний, Евгений Якушкин, – он тоже привезет грамотку, которую на днях пошлю ему в Тобольск, где он теперь ревизует межевую часть. Может быть, по времени и отца его увидите.

Неленька благополучно родила сына Сергея. Душевно рад, что эта тяжесть с нее спала.

Омское дело все в застое. По крайней мере ничего не знаю.[394]

144. Ф. Ф. Матюшкину

26 марта [1]854 г., [Ялуторовск].

Ты имеешь право думать, любезный друг Матюшкин, что я командирован куда-нибудь по восточному вопросу, откуда нет возможности подать голоса. 20 сентября Таскин привез мне добрые твои листки от 1 и 26 августа, и я до сих пор не откликнулся тебе, между [тем] как очень часто в продолжение этих месяцев мысленно был с тобой и с добрыми нашими друзьями. Как это делается, право не знаю. Нельзя сказать, чтоб я был ленив, нельзя сказать, чтоб я был обременен делами, а результат обличает и в том и другом. – Прости меня – это время как-то было мне неловко; ты, впрочем, слышал обо мне – я постоянно отправляю домой очередные казенные письма, которые доказывают, что жив Чурилка.

На днях был у меня моряк Каралов с твоим листком от 5 марта. Читал его с признательностию, мне стало так совестно, что я очень бранил себя и пишу тебе мою повинную с сыном нашего Якушкина, который был здесь ревизором в Тобольской губернии по межевой части. – Он надеется тебя лично увидеть и дать изустную весть обо мне.

До него должен быть у тебя Фрейганг, бывший моим гостем по возвращении из Камчатки. Он же встретился дорогой с Арбузовым и передал посланный тобою привет. Арбузова провезли мимо Ялуторовска. – До того в феврале я виделся с H. H. Муравьевым, и он обнял меня за тебя. Спасибо тебе! Отныне впредь не будет таких промежутков в наших сношениях. Буду к тебе писать просто с почтой, хотя это и запрещено мне, не знаю почему.

Все, что ты мне говорил в августе и теперь говоришь об современном деле, совершенно справедливо. Не знаю только, что выйдет из всего хаоса, где перепуталось все. Вероятно, никто из самых закоренелых дипломатов не объяснит заданной обстоятельствами задачи. – Ясно только, что Россия упала и подверглась такому контролю, которого прежде не смели выказывать. – Повторяю с тобой, что она выйдет из этого затруднительного положения, но только усилий больших будет стоить. К тому же мне кажется, что тут явятся многие вопросы неожиданные. Восстание славянских племен – новое событие, оно вряд ли входило в расчеты Запада. Можно думать, что этот поток и далее распространится. Одним словом, поживем, так многое увидим.

Морякам нашим трудно теперь. Синопское дело чуть ли не последнее было столкновение. Нахимов, без сомнения, славно действовал, но калибр[395] был на его стороне: ему нетрудно было громить фрегаты, да еще турецкие. Не сожалеешь ли ты теперь, что вне знатного поля?

Что будет делать Непир в Балтике?

Не кончится ли все это демонстрацией? Нигде не предвижу возможной встречи. Нельзя же думать, чтоб повторилась история Копенгагена.[396]

Однако довольно заряжать тебя этими старыми толками. От тебя можно услышать что-нибудь новое, а мне трудно отсюда политиковать. В уверенности только, что ты снисходительно будешь все это разбирать, я болтаю. Еще если б мы могли говорить, а заставлять читать мой вздор – просто грех!

На нашем здешнем горизонте тоже отражается европейский кризис. Привозные вещи вздорожали. Простолюдины беспрестанно спрашивают о том, что делается за несколько тысяч верст. Почтовые дни для нас великое дело. Разумеется, Англии и Франции достается от нас большое чихание. Теперь и Австрия могла бы быть на сцене разговора, но она слишком низка, чтоб об ней говорить. – Она напоминает мне нашего австрийца Гауеншильда. Просто желудок не варит. Так и хочется лакрицу сплюснуть за щекой.

Доболтался до того, что надобно тебя обнять и просить расцеловать всех наших стариков. Я мысленно с вами, добрые друзья, когда вы вместе, зная, что и вы меня вспоминаете нередко.

Про прозу нечего сказать особенного. Все идет заведенным порядком. Иногда побаливает спина, но я делаю, как будто этого не замечаю.

Аннушка благодарит тебя за слово к ней. Она растет – и понемногу развивается.

Прощай, добрый друг! Собирается наша артель – от меня поедет Евгений Якушкин. Будем в последний раз с ним вечеровать.

Отчего думаешь, что вид Лицея навел на меня грусть? Напротив, с отрадным чувством гляжу на него. Видно, когда писал тебе, высказалось что-нибудь не так. Отъезд нашего doyen d'âge не мог нас слишком взволновать: он больше или меньше везде как чужой. И в Нарве как-то плохо идет. Я это предвидел – и сын его Михайло мне не раз это писал.

Vale et mihi fave.[397]

И. Пущин.

145. Г. С. Батенькову

[Ялуторовск], 21 июня 1854 t.

…С тех пор как я не беседовал с вами, в наших списках опять убыль: М. А. Фонвизин 30 апреля кончил земное свое поприще в Марьине, где только год пожил. Жена его осталась горевать на родине. – Вслед за тем получили известие о смерти Павла Созоновича.

Я к вам с просьбой от себя и от соседа Басаргина. Брат его жены, некто Менделеев, подал в Омске просьбу Бекману о месте. Бекман обещал определить его, когда возвратится из Омска в Томск. Вероятно, теперь уже дома, потому что на прошлой неделе Гасфорт с молодой супругой проехал на свое воеводство. Пожалуйста, узнайте у Бекмана и уведомьте меня. Он заверил Менделеева, что непременно исполнит его просьбу, – а тот, естественно, очень нетерпеливо ждет; без сомнения, вам не будет никакого затруднения доставить нам положительные сведения по этому вопросу…

Не слышно ли чего-нибудь о нашем маркизе? Мне любопытно знать, что он сделал в столице, где вряд ли найдет ожидаемое сочувствие.[398]

Из Иркутска ничего нет хорошего. Плачевное дело, как слышно, плохо идет. Скоро должно быть что-нибудь положительное. Очень жаль бедную Неленьку. Она худеет; видно, что все эти вещи тревожат юную ее душу, Мишу послали ревизовать тракт от Охотска до Аяна. Сам Николай Николаевич плывет по Амуру. Как бы его не встретил в Камчатском море какой-нибудь винтовой англичанин. Свербей Свербеевич с ним вроде секретаря по дипломатической части – на его прежнее место назначен Вячеслав Якушкин. Не знаю только, с кем Свербеич будет дипломатствовать. Все эти дела очень побледнели при теперешних событиях, о которых не будем говорить. Довольно, что приходится читать пропасть вещей, которых не понимаешь. Будем живы, увидим, чем разгадается эта загадка,

146. С. Ф. Знаменскому

[Ялуторовск], 30 июня 1854 г.

…Я дожидался все отъезда нашего бедного Ивана Дмитриевича, чтобы отвечать вам, но, как видно из хода его болезни, он еще не так скоро в состоянии будет пуститься в путь, хотя бы ему и сделалось лучше, чего до сих пор, однако, незаметно. Бедный больной наш очень страдает и чрезвычайно слаб в силах. Много вредит ему, как мы полагаем, неудобство его квартиры, где он всегда как в бане, особливо при теперешних жарах. Советовать переменить ее было бы бесполезно: вы знаете хорошо его характер. Теперь же от болезни он сделался еще несговорчивее…

147. Г. С. Батенькову

8 июля 1854 г., Ялуторовск.

Вот вам, добрый друг Гаврило Степанович, и наш Ланкастер, отец Евгения! Не знаю, скоро ли он довезет вам мою грамотку, но все-таки ему вручаю ее. Вы увидите и Вячеслава, брата Евгения. Полюбите отца и сына. Они, вероятно, отдохнут у вас в Томске.

Марью Александровну и мы ждем. – Бедная женщина! Из какой-то непонятной мечты расстроила полезное свое существование.

Спасибо вам за три стиха по случаю новой могилы в Марьине. Грустно за бедную Наталью Дмитриевну. Ваше трехстишие отрадно! Я ей при первом письме передам вашу мысль, – она ей придется по душе.

Вероятно, вы видели фельдмаршальшу, сестру Сергея Григорьевича, и порадовались, что брат будет иметь отраду обнять ее. Она у нас погостила сутки, и у меня со всей нашей артелью субботничала.

О плачевном деле все еще ничего нет положительного. Хорошего, однако, ничего не обещают. Неленьке бедной будет опять тяжелое время. Все это тоска.

О политике не говорю. Все так перепуталось, что аз, грешный, ровно ничего не понимаю.

Верный ваш И. П.

148. Н. А. Бестужеву[399]

[Ялуторовск], 3 сентября [1]854 г.

Пора благодарить тебя, любезный друг Николай, за твое письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо тебе, что мне откликнулся. В награду посылаю тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько дней у своей старой приятельницы, жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много говорил о тебе. Она всех вас вспоминает с особенным чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо в Петропавловск, где отец ее управляющий таможней.

Много воды утекло с тех пор, как я тебе послал мое мартовское письмо. О политике не стану говорить, потому что ничего в ней не понимаю; вижу только, что все довольно мрачно и что все в чрезвычайно натянутом положении. Как, когда и чем разрешится эта задача, не берусь сказать, едва ли и сами двигатели ответят удовлетворительно на этот вопрос. Следовательно, мы с тобой смело можем помолчать об этом и скрепя сердце ожидать, что выкроит провидение для бедного человечества из всей теперешней кутерьмы, которая завязалась не на шутку. Ты, вероятно, читаешь все, что и мы читаем, то есть «Débats» и «Московские ведомости».

И в наших инвалидных рядах после смерти Александра четыре новых креста: Муханов в Иркутске, Фонвизин в Марьине, где только год прожил и где теперь осталась оплакивать его Наталья Дмитриевна, Василий Норов в Ревеле, Николай Крюков в городе Минусинске. Под мрачным впечатлением современности началось с некролога. Эта статья нынче стала чаще являться в наших летописях. Ты, может быть, все это давно слышал. Извини, если пришлось повторить.

Довольно об умерших – вздохнем и перейдем к живым.

В продолжение нынешнего лета проводили семью Александра, состоящую из его жены, Миши, славного мальчика по 12-му году, и из трех дочерей. Все они благополучно прибыли в Соколинки. Вероятно, скоро разрешат им жить в самой Москве. Проездом весь караван погостил у нас почти неделю.

Вскоре после них был здесь Иванов, инженерный офицер, который женат на Оленьке Анненковой. Они тоже уехали в Петербург, куда он перемещен на службу из Омска. Мудрено тебе вообразить, что Оленька, которую грудным ребенком везли из Читы в Петровское, теперь женщина 24 лет – очень милая и добрая. Брат ее Ваня, еще зимой кончивший курс гимназии, определился юнкером в Прусский полк и теперь в Ревеле ждет англичан, но они, кажется, ограничиваются беззащитными подвигами, то есть жгут селения и грабят церкви, откуда им ни одного выстрела не посылают. Непостижимая война в нашем веке.

Остальные лица старого и нового нашего поколения все на прежних местах. Указал тебе на все изменения, известные мне по сегодняшнее число.

Ты уже должен знать, что 14 августа Иван Дмитриевич прибыл в Иркутск с старшим своим сыном Вячеславом. Дорога ему помогла, но болезнь еще не уничтожена. Будет там опять пачкаться. Дай бог, чтоб это шло там удачнее, нежели здесь в продолжение нескольких месяцев. Просто страшно было на него смотреть. Не знаю, можно ли ему будет добраться до вас. Мне это необыкновенно, кажется, удалось, но и тут тебя, добрый друг, не поймал. Авось когда-нибудь как-нибудь свидимся.

В августе был у меня Яков Дмитриевич; объезжая округ, он из Перми завернул ко мне и погостил четыре дня. Вполне наш. Это был праздник – добрый человек, неизменно привязанный к нам по старине. Велел очень кланяться тебе и брату. Он очень жалеет, что не мог быть у вас за Байкалом до выезда из Иркутска. Теперь его постоянное жительство в Омске. Сашенька здорова, но все же опасаются нервических ее припадков.

Не нужно тебе говорить, что вместе со мной крепко тебя обнимают наши старики, – теперь нас четверо. Все здоровы, обними за нас и брата Михаилу. Усердный поклон почтенным твоим сестрицам. Не порадовал ты меня известием, что вы хвораете; пожалуйста, оставьте эту дурную привычку – она в наши годы никуда не годится. Скажи мой привет Катерине Петровне и напомни, что если она поедет за Урал, то на дороге ее Ялуторовск, где все радушно желают ее видеть. Кажется, она знает нашу здешнюю вдову Александру Васильевну. Пусть из Уковского завода скажет, чтоб ее везли прямо в дом Бронникова: на этой станции все знают этот дом.

В одно и то же время, как тебе, писал и Горбачевскому – до сих пор от него ни слуху ни духу. Видно, опять надобно будет ждать серебрянку,[400] чтоб получить от него весточку. Странно только то, что он при такой лени черкнуть слово всякий раз жалуется, что все его забыли и считает всех перед ним виноватыми. Оригинал – да и только! – Распеки его при случае.

Иоссе мне понравился, он зимой должен опять быть здесь проездом из России. От него ты будешь иметь грустные об нас всех известия, которые иногда не укладываются в письмо. Мне пришло на мысль отправить эти листки к Д. Д. С. Он тебе их вручит. Таким образом и волки сыты и овцы целы![401]

Виделся ли ты с Софьей Григорьевной? Я слышал, что она поехала в Кяхту. Мне было очень приятно с нею здесь провести денек. Добрая женщина, без всяких вычур появления. – И отрадная страничка в наших памятных тетрадях. Я счастлив за С. Григорьевича.

Прощай покамест. Будьте все здоровы и веселы. Ты мне не говорил, есть ли у твоего брата потомство? Пожми руку ему и всем вашим дамам.

Верный твой И. П.

Все мои в России, благодаря бога, здоровы и попрежнему продолжают опекать меня. У Николая две дочери и сын. Я ему даю об вас весточку. Он с дружбою всех помнит.

И. П., приветствуя Дмитрия Дмитриевича, просит передать это письмо Николаю Александровичу Б.

149. Г. С. Батенькову

24 сентября [1]854 г., Ялуторовск.

Непростительно мне, вечному писаке писем, что я до сих пор не благодарил вас, добрый друг Гаврило Степанович, за ваши листки с экс-директрисой. Из последующего вы увидите причины этой неисправности и, может быть, меня оправдаете.