скачать книгу бесплатно
– Занедужил, батюшка. Видать, водой колодезной с жары опился. А Серафима и Ольга с Алевтиной Куликовой в Богородское на молебен уехали. Я им пятерых холопов с собой дала, из страдников[57 - Страдник – холоп, посаженный на землю (обрабатывающий ее для хозяина).]. За три дня у них с хозяйством беды не случится. Прасковья осталась, с Никитушкой сидит.
– Ох, Прасковья, добрая душа, – покачал головой боярин. – В обозе раненый едет. Мыслю, стрелец московский. Память ему отбило. Пусть и за ним походит.
Во двор стали один за другим влетать поотставшие холопы, и усадьба мгновенно наполнилась шумом и толчеей.
– На сегодня все работы прекратить, – разрешил подворникам хозяин. – Баню для всех топить немедля! Ставьте здесь стол, хозяюшка моя угощение выделит, три бочонка вина из погреба взять дозволяю. Поминать нам сегодня некого, все целыми вернулись. То и празднуйте.
– Ура Илье Федотовичу! – тут же отозвался Трифон. – Любо боярину!
Умильный погрозил холопу кулаком: чай, не казацкая вольница – «Любо» кричать, но карать не стал. Тем более, что челядь восторженно подхватила:
– Ура батюшке! Ура Илье Федотовичу!
– Митрий, – кивнул сыну на двор боярин. – Проследи тут за порядком, пока мы с матерью к Никите сходим.
Мальчишка с готовностью расправил плечи, двинулся к подворникам:
– Ярыга! Тит, тебе сказываю! Прими коней, к ручью на водопой своди. Да шагом, гляди, шагом, горячие они, пусть остынут. Трифон, не скалься, мерина своего сперва расседлай. Трофим, Федор, сено от частокола быстро сгребите, телеги сейчас подойдут. Успеете за столами сбегать, поперва место расчистите!
– Хозяин растет, – с довольной улыбкой шепнул на ухо жене Илья Федотович, поднимаясь вместе с ней на крыльцо. А когда за ними закрылась дверь, он наконец-то крепко, по-настоящему прижал ее к себе, – ну здравствуй, супружница, – и прижался губами к красным горячим губам.
***
Усадьбу Умильных строил еще дед Ильи Федотовича, Порфирий Путиславович Умильный, которого дед нынешнего государя после жидовского бунта[58 - Жидовский бунт – перед 7000 годом от сотворения мира, в страхе перед грядущим концом света новгородцы вдруг начали поголовно принимать иудаизм, что быстро было пресечено московскими властями.] выселил из Новгородских земель, конфисковав обширное имение возле Корелы[59 - Корела – ныне город Приозерск на Ладожском озере.], и дав взамен равные по размеру земли неподалеку от Хлынова, в вятских землях. Дед, насколько слышал Илья Федотович, о выселении особо не жалел, поскольку вместо каменистых россыпей, перемежающихся с песчаниками и озерами, получил более трех тысяч чатей одной только пашни, не считая лугов, лесов и залежей. В полуверсте от самой крупной из деревень Умильный поставил прямоугольник китайской стены сто на сто саженей – полсотни срубов, заваленных камнями и засыпанных сверху глинистой землей, а поверху пустил еще и дубовый частокол.
Отец, Федот Порфирьевич, приняв хозяйство, снес избы, стоявшие под защитой стен, и поднял вместо них один большой дом в три жилья, расширив конюшню и скотный двор, вырыл колодец на случай настоящей осады, приказал соорудить два порока[60 - Порок – камнемет (баллиста, катапульта). Подобные устройства вполне успешно применялись в военных целях вплоть до 18 века.] по образцу немецких, виденных им в Гамбурге, куда он плавал в юности из любопытства и по торговым делам. Увы, семь лет назад, вернувшись из литовского похода, Федот Порфирьевич неожиданно в три дня сгорел от сильных колик в животе и оставил усадьбу на нынешнего хозяина.
Правда, Илья Федотович перед предками лицом в грязь не ударил. После Казанского похода он вернулся с двумя турецкими тюфяками[61 - Тюфяк – короткоствольная пушка.], отвергнутыми Пушкарским приказом[62 - Госприемка на Руси существовала уже при Иване Грозном, и без одобрения Стрелецкого или Пушкарского приказов никакое оружие в армию не попадало – будь то порох, «стволы» или клинки.] и поставил их на углах стены, по всем правилам насыпав выпирающие вперед земляные площадки с частоколом из мореного дуба, замоченного на всякий случай в Еранке еще дедом. Он же для придания усадьбе солидности велел построить над воротами терем с бойницами в полу и четырьмя комнатами для припасов и стражи. Теперь маленькая крепость могла не только принять всех крепостных из владений Умильных, но и дать им крышу над головой, принять скот и защищать достаточно долго, чтобы дождаться помощи от соседей или из Хлынова. Именно поэтому сейчас в обширном, утоптанном до каменной прочности дворе без труда разместились и двадцать повозок из воинского обоза Ильи Федотовича, и лошади взятых в поход смердов, да еще осталось место для трех длинных столов из струганных досок, за каждым из которых поместилось по три десятка человек.
Сам боярин, естественно, за одним столом с дворней не сидел. Он расположился в трапезной, с распахнутыми в сторону двора слюдяными оконными створками и со снисходительной усмешкой прислушивался к доносящимися снизу приветствиями. По левую руку от него опиралась локтями на вышитую скатерть жена, по правую – деловито резал булатным кинжалом копченую убоину Дмитрий, ради праздничного пира облачившийся в подаренный дедом английский кафтан с большими накладными карманами, отороченный куницей и украшенный двумя вошвами.
Да и угощение на боярский стол подавали совсем другое. Не приготовленную для челяди на ужин кашу с ветчиной, рыбные пироги и наскоро запеченных целиком долговязых петушков, а утонувшую в густом соусе лосину и зайчатину в глиняных лотках, белоснежные и рассыпчатые белужьи спинки, а также остро пахнущие чесноком щучьи головы и жгучую баранью печень с перцем и шафраном. Пил Умильный, в отличие от челяди, не крепкое хлебное вино[63 - Хлебное вино – водка, которая в 16 веке обычно слегка приправлялась пчелиным медом.], а настоянный еще по весне светлый мед с мускатом и гвоздикой.
– Расстегаев нужно болезному отнести, – вспомнил Илья Федотович. – Может, опяматовал ужо. Лежит голодный.
– Ты про Никиту? – не поняла супруга. – Так после того, как ты с ним поздравствовался, он заснуть успел. Прасковья заходила, успокоила. Но от стола отнекалась, опять к малышу ушла.
– Стрелец у меня раненый в обозе, – напомнил Умильный. – Я велел Касьяну в светелку возле терема его положить, все одно пустует. Забыли про него, мыслю. Нужно послать кого проведать.
– Давай я схожу, батюшка, – поднялся Дмитрий, торопливо отер кинжал о ломоть хлеба и спрятал его в ножны.
– Ни к чему. Он тебя не знает, испугается. Пусть Прасковья сходит. У нее очи, как у голубки. Любого успокоит. И к хворым подход имеет. Ты, Гликерья, распорядись. Пусть сходит на кухню, снеди для него наберет. Да и сама, Бог даст, перекусит. А то скажут, заморил боярин племянницу голодом. Не ест совсем. Как кушаком затянется, так пояс тоньше моего плеча кажется.
– Сейчас пошлю, батюшка, – кивнула женщина, вышла из трапезной.
– Так мы пойдем стрелять, отец? – моментально вернулся к самой интересной для себя теме Дмитрий.
– Конечно пойдем, сынок, – кивнул Илья Федотович. – Чай, для тебя и лук боевой взамен детского отложен. Поутру выберем из трех самый тугой да ладный, начнешь привыкать. Скачет кто, али мерещится мне?
Боярин поднялся, подошел к окну. Теперь топот копыт стал слышен еще яснее.
– Тит, – рыкнул на дворню хозяин. – Поди, ворота отопри. Не слышишь, стучат?
Ярыга, ухитрившийся пропить выданные ему на хозяйство деньки и тем попавший Умильному в кабалу, поднялся с лавки, неуверенно добрел до засова, начал шумно с ним возиться. Боярин уже собрался посылать помощников, когда толстая створка с шелестом поползла наружу и в усадьбу, ведя в поводу двух взмыленных коней, вошел отрок лет пятнадцати с болтающейся на боку саблей.
– Здравия тебе, боярин Илья Федотович, – тяжело дыша, поклонился юноша.
– И ты здравствуй, – кивнул из окна хозяин. – Опускай коням подпруги, к столу проходи, гостем будешь.
– Благодарствую, Илья Федотович, невмочен. Засветло до боярина Маркова домчаться должен. Боярин Зорин меня послал, к Паньшонкам всех соседей созывает. Татары!
Веселье за столом мгновенно оборвалось. Многие вскочили, закрутив головами, словно извечные порубежные разбойники успели прокрасться прямо в крепость.
– Откуда татары, ты чего?! – громче всех возмутился Трифон, запустив пятерню себе в кудри. – Государь наш год назад Казань взял, татар замирил, стрельцов в городе оставил. Ему все окрест сабли на верность целовали!
– То я не ведаю, – мотнул головой вестник. – Дозор воеводский татар оружных за Лемой-рекой видел. Рать сотен пять, сказывали, не меньше. С обозом и конями заводными. На дневку становились. Отдыхают, видать, перед набегом.
– Ярыга… – начал было боярин, но тут же махнул рукой: – А-а… Ефрем, корец гостю поднеси. Ты отрок, к столу садись, подкрепи силы. Дальше на свежих конях поскачешь. Своих, вон, совсем загнал. Ермила, Прохор, переседлайте лошадей. Дайте вестнику кого порезвее. И вина в дорогу налейте.
Убедившись, что его поняли, Илья Федотович затворил окно и вернулся к столу.
– Ужель поскачешь, батюшка? – Сын опустился на лавку. – Только сегодня же из похода?
– Нельзя соседа в беде оставлять, – задумчиво пригладил бороду Умильный. – Не по-христиански это.
Жизнь на русском порубежье сплачивала местных помещиков куда прочнее, нежели кровное родство или единоверие. Исконно вятские бояре Чернуша и Дорошата, сосланные из Новгорода бояре Умильный и Талица, смоленский боярин Рогузин, получивший землю всего двадцать лет назад, все они прекрасно понимали, что кроме их самих никто их смердов, их поля и деревни защитить не сможет. Пока с Хлынова али из Москвы помощи дождешься – басурмане все растащат, разорят и пожгут. Потому и ходили вкруг в дозоры, потому и поднимались в помощь соседу по первому призыву, дабы бить исконного врага единой силой, дабы выжечь на шкуре каждого разбойника крупное тавро: «На Вятку ходить нельзя. Там живет татарская смерть».
О прошлом годе, когда государь роздал поместья возле Богородского монастыря пяти татарам, что под командой хана Шиг-Алея вместе с московской ратью брали Казань, среди исконных русских земель появились деревеньки Татарская, Тат-бояры, Байбаки, Турунтай, Карачи и бояре забеспокоились, опасаясь, что местные басурмане снюхаются с разбойниками. Но, став хозяевами, вчерашние татарские сотники стали защищать русскую землю с той же отвагой, что и прочие помещики, хотя отрекаться от Аллаха и не думали.
– Нет, Митрий, – покачал головой Илья Федотович, – соседей без подмоги оставлять нельзя. Сегодня к ним беда стучится, завтра к нам придет. Как одни отбиваться станем? Однако же, призыв боярина Зорина – это не государево ополчение. Всех ратников по разрядной грамоте выставлять ни к чему. Я с собой только два десятка холопов возьму. Остальных в усадьбе оставлю. Татары рядом, мало ли что… Ты за старшего остаешься, сынок. За мать, брата и хозяйство наше в ответе. Пороки завтра проверь, ворота на запоре держи. Коли проехать нужно – пусть подворники пропускают и закрывают створки немедля. На стене дозорных выстави. Сколько потребно будет – сам смотри. Все понял?
Илья Федотович взял сына за плечи и сурово взглянул ему в глаза. Он не очень верил, что татары могут дойти до Рагоз, но поберечься все равно требовалось. Опять же, будущий воин, боярин рода Умильных, должен уметь командовать смердами и холопами. И сейчас, когда Дмитрий начинает мужать, самое время привыкать к оставленной им предками власти.
– Да, отец, – сурово, почти по-взрослому ответил мальчишка. – Все сделаю.
– Тогда я отдохну пойду. Как мать вернется, передай, в постель я направился. Ключнику скажи, путь укажет торбы наполнить и сумки собрать. Хорошо хоть, в баньке попариться успели, прости меня грешного Господи…
Боярин широко перекрестился, допил мед из высокого серебряного кубка и вышел из трапезной.
Глава 7
Пушкарь
Ранним утром, едва солнце успело подсушить выпавшую за ночь росу, ворота усадьбы распахнулись и из них широкой рысью вылетело два десятка всадников, каждый из которых вел в поводу двух заводных коней.
Ради близости похода, боярин Умильный на этот раз обоза с собой не брал, уложив снаряжение и припасы в чересседельные сумки. Да и не имелось времени у ополченцев тащиться рядом с медлительными телегами. Коли татар еще вчера видели за мелководной Лемой, сегодня они могли уже дойти до самих Паньшонок. Стало быть, и подмоге требовалось успеть туда дотемна. А обозу, даже торопясь, от Рагоз до Зоринской усадьбы – три дня хода. Этак татары все разорить успеют и назад спокойно уйти.
И все-таки лошадей Илья Федотович не гнал, в галоп не разгонялся, и даже с рыси временами переходил на шаг, давая скакунам возможность поберечь силы. Незадолго до полудня они миновали самую дальнюю Умильновскую деревушку – Порез, и оказались на землях одного из татарских соседей, Услум-бея. Выкашивающий луг смерд опустил косу, скинул шапку, поклонился всадникам, а затем, как заметил боярин, перекрестил им спины. Похоже, весть о татарах успела дойти и до крепостных.
На берегу реки Лумпун боярин остановил отряд на дневку, велел расседлать коней, напоить их и пустить попастись возле кустарника. За то время, пока люди жевали жесткое вяленое мясо, запивая его теплым шипучим квасом, скакуны немного отдохнули. Осушив свою флягу, Илья Федотович велел холопам одевать брони и седлать «заводных». Здесь, в одном переходе от поместья боярина Зорина, двигаться налегке становилось опасным.
***
– Кажется, валяться без сознания становится моей основной привычной, – пробормотал Андрей, начиная ощущать члены своего тела и понимая, что лежит он отнюдь не в траве, возле внезапно затормозившей лошади. Все вокруг неузнаваемо изменилось. В первую очередь, под спиной находились не доски или колючая шелестящая трава, а нечто матерчатое и комковатое. Или, говоря по-русски – какой-то дешевый, изрядно свалявшийся матрас. Во-вторых, пахло здесь не дорожной пылью или травяной свежестью, а вареной рыбой, к аромату которой примешивались запахи пересушенного сена, навоза, свежепиленной древесины. В-третьих, вместо поскрипывания тележных колес и нудного понукания возчиков он слышал кудахтанье, блеяние, недовольное мычание, деловитые перекрикивания людей, стук молотков, козье меканье. Возникало ощущение, что из воинского обоза сержант мгновенно перенесся в самый центр скотного двора.
И опять Матях с надежной подумал, что сон окончился – сейчас он откроет глаза и увидит обшитый «вагонкой» и покрытый лаком потолок. И окажется, что он просто приехал к бабушке в деревню, и та пошла на утреннюю дойку пожалев, как всегда, будить своего непутевого внука.
– Десять, девять, восемь… – начал мысленно считать Андрей, – …два, один!
Он поднял веки и обнаружил над собой плотно подогнанные друг к другу тонкие, в кулак, бревнышки, между которыми торчали белые пряди болотного мха.
– Очнулся, хороший мой? Ничего не болит?
Андрей повернул голову. Возле постели сидела тонкая, словно молодой ковыль, девушка лет восемнадцати, с округлым лицом и крохотным носиком, голубыми глазами и русыми, судя по выбивающимся из-под платка прядям, волосами. Губы у нее тоже были маленькие и узкие – не рот, а крохотная черточка. На подбородке темнела небольшая ямочка, еще меньше рта. Из одежды на девушке была рубаха свободного покроя с длинными рукавами, поверх которой, словно очень большая майка, лежал сарафан с синими атласными лямками, расшитой красными цветами грудью и широким зеленым поясом, сделанным почему-то не на талии, а немного выше живота.
– Ты кто? – несколько грубовато вырвалось у него.
– Прасковья Куликова я, – почему-то покраснела девушка. – Меня Илья Федотович просил присмотреть за тобой. Сказывал, недужный сильно.
– Да, вроде, ничего, живой, – Андрей повел плечами, согнул и разогнул ноги, потом присел в постели. Кажется, у него действительно ничего больше не болело. Однако, на всякий случай, сержант сразу предупредил: – Вот только не помню ничего до того, как нашли. Провал в памяти.
– Вот, – девушка сняла со стоящего рядом стола деревянный поднос с пирогами. – Хозяйка велела расстегаи с судаком и пряженцы грибные тебе принести. Оголодал, верно, с дороги. А я за сбитенем горячим схожу.
Дождавшись, когда сиделка выйдет, Матях откинул тонкое шерстяное одеяло, поднялся. Покрутил, разминаясь, руками, пару раз присел. Чувствовал он себя здоровым, как никогда. Вот только припахивало из подмышек изрядно, даже сам чувствовал. Да и не удивительно: сам не мылся чуть не полмесяца, одежду почти неделю не снимал. Вот и сейчас его прямо в рубашке и штанах на тюфяк уложили. Хорошо хоть, поршни кто-то снять догадался.
Сержант подошел к окну, дотронулся до светящегося прямоугольника. Рама была затянута чем-то, напоминающим кальку или пергамент. Андрей снял запирающую окно палку, потянул створки на себя. В лицо тут же ударило теплым ветром. Далеко впереди он увидел деревню, окруженную полями и огородами, слева играла белыми острыми листьями небольшая ивовая рощица, справа зеленело пастбище, на котором выщипывали траву несколько коров и десятка полтора белых коз с длинными витыми рогами. Внизу, метрах в пяти под окном, начиналась светло-желтая накатанная дорога, которая заворачивала за рощицу.
Матях высунулся наружу: вправо и влево от окна, вплотную примыкая к его домику, уходил частокол. Высота стены от земли до кончиков остро отточенных бревен составляла не меньше трех этажей обычного блочного дома. В общем, особо не полазишь и так просто не выпрыгнешь. Натуральный острог.
Сержант вернулся к постели, выбрал с подноса небольшой жаренный пирожок, запустил в него зубы. Ничего, вкусно. Грибов и лука кухарка не пожалела, картошки совершенно не чувствуется. Прожевав первый пряженец, он взялся за второй, потом потянул к себе раскрытый сверху продолговатый, похожий на лодку, пирог, открывающий взору подернутую румяной корочкой рыбную начинку.
Дверь распахнулась, вошла девушка с большим деревянным ковшом в руках, и по комнате тут же растекся запах пряностей:
– Вот, сбитеня отведай.
– Меня Андреем зовут, – сказал Матях, принимая ковш, немного отпил.
По вкусу и цвету напиток напоминал чуть сладковатый бразильский кофе, перенасыщенный корицей, гвоздикой и цветочными ароматизаторами. Похоже, даже перцу добавили.
– Хорошо, – после пары глотков отставил на стол угощение Андрей. – А ты тут как, Прасковья, за хозяйку будешь, или помогаешь просто?
– Племянница я Илье Федотовичу, – потупила взгляд девушка. – Как батюшка наш, Зосим Федотович, преставился, дядюшка нас с сестрой к себе взял. Нехорошо, когда девушки одни живут, без родичей, что заступиться могут. В имении он ключника своего оставил, за хозяйством доглядывать, а нас сюда забрал.
– Далеко имение-то?
– В Пятиречье оно, на берегу Ладожском. Возле порта Вьюновского.
– Далеко, – присвистнул Андрей и потянулся к ковшу. Хоть и странное здесь кофе варят, а пить все равно хочется. – Что же теперь с ним будет?
– Илья Федотович сказывали, как я или сестра замуж выйдем, имение отцовское в приданое пойдет…
– Так ты, значит, богатая невеста? – сержант окинул Прасковью взглядом: юная, стройная, небольшие, но хорошо угадываемые под сарафаном груди, мягкие черты лица… Андрей почувствовал, как некая часть тела внезапно очень сильно захотела жениться. Причем совершенно бескорыстно.
Что подумала девушка, узнать не удалось, поскольку она залилась краской и выскочила за дверь. Матях в несколько глотков допил горячий сбитень, ощутив, как его бросило в пот, вышел следом – и оказался на широкой, метра в четыре, стене. Слева шел частокол с редкими бойницами, справа открывался широкий двор, заставленный пустыми телегами. Пара бородатых мужиков в серых рубахах и темных шароварах занималась как раз тем, что сбивала с повозок колеса и укатывала их в сарай, а получившиеся дощатые корытца складывала в штабель возле высокого, вровень со стеной, стога сена, прижатого сверху огромной деревянной крышкой. Напротив Андрея возвышался многоярусный дом: каменный низ, бревенчатый верх, резные ставни и лотки для стока воды, остроконечная крыша, через которую выпирают четыре трубы. Да-а, одной печью этакую громадину и не протопишь: метров сорок в длину, не меньше, и около пятнадцати в ширину. Немного поодаль стояло несколько сараев, опять же со стогами сена между ними, а вот в самом центре двора Матях с огромным изумлением обнаружил самые настоящие катапульты – да вдобавок уже взведенные и заряженные каждая десятком булыжников с человеческую голову размером.
Правда, стоящие здесь метательные системы в корне отличались от тех, которые Андрей разглядывал в учебниках по истории: с туго закрученными жгутами из женских волос и чашами на концах рычагов для укладывания «боеприпаса». Здесь на высоких, сбитых из толстых бревен опорах лежала ось, поверх которой был привязан небрежно ошкуренный сосновый ствол. К короткой его части, длиной метра в два, крепились по сторонам две корзины кубометра по полтора, засыпанные камнями. К длинному рычагу – метров в шесть, была привязана большая кожаная петля. Скорее всего – из коровьей шкуры. Вот и вся система. Немножко гравитации – и никаких «аккумулирующих энергию элементов».
В поисках лестницы сержант прошел по стене до угла и обнаружил на небольшой выдающейся вперед площадке, короткую пушечку, накрепко примотанную проволокой к толстому чурбаку и смотрящую вдоль стены. Длиной пушка была в руку, калибром – в два кулака. Матях сунул ладонь в ствол, нащупал пыж, уважительно кивнул: заряжено. Похоже, крепость готова сражаться хоть сейчас.
Сержант двинулся дальше, за сараи, и вместо лестницы наткнулся на пологий земляной спуск. Навстречу поднималась Прасковья, которая тут же залилась краской и отвела глаза:
– Я корец и поднос заберу, боярин Андрей.
– Забирай, скромница ты наша, – кивнул Матях. – Скажи, а Илья Федотович где?
– Он с холопами к Паньшонкам умчался. Сказывают, татары там объявились.
– Татары? – въевшийся в плоть и кровь каждого русского человека синоним опасности сразу заставил иначе взглянуть на происходящие в усадьбе приготовления. – Далеко?
– Полста верст, боярин.
– Пятьдесят верст, это около ста километров, – произвел в уме нехитрый подсчет Матях и несколько успокоился. – Постой, не убегай. Помыться бы мне хотелось, одежду постирать. Не подскажешь, как это можно сделать?
– Баню вчерась топили, – Прасковья, хотя это и казалось невозможным, покраснела еще сильнее. – Хозяйка, мыслю, снова дрова палить не даст. Но вода теплая должна остаться. А порты и рубаху я могу постирать. Дни ноне жаркие, до завтра просохнет.
– Ага, – Андрей зачесал в затылке, вспомнив, что сменной одежды у него нет. Не голым же почти сутки сидеть? Впрочем, раз уж ему отвели отдельную комнату, можно переночевать и нагишом. Если что – в одеяло завернется, яко в римскую тогу. Зато потом окажется чистым и умытым. – Ладно, была не была. Показывай баню.
***
К зоринской усадьбе отряд Умильного подошел едва ли не самым последним. Впрочем, позорного в этом ничего не было – просто земли Ильи Федотовича находились дальше всех от места сбора. Внутри небольшой крепостицы собравшееся войско, естественно, не помещалось, а потому шатры стояли снаружи, возле дубового частокола. Многие из этих походных домов были хорошо знакомы и боярину, и его холопам. Немецкие белые парусиновые шатры принадлежали помещикам Хробыстину и Лыкову. Сказывали, привезли они их из Смоленского похода. Но не захватили в бою, а просто купили в одном из тамошних городов. Атласный переливистый остроконечный «дом» выдавал присутствие Федора Шуйского. Эту красоту подарил его деду отец нынешнего государя. Серая невысокая палатка боярина Дорошаты. Хотя в его руках и находилось целых пять деревень, но владения были лесистыми, пашни смердам еле хватало, и богатством помещик похвастаться не мог. Украшенная шелковой лентой удивительно сочного изумрудного цвета юрта принадлежала кавалеру Лебтону, переселившемуся на Русь из далекой Баварии. Ушлый немец, присягнув царю и получив на кормление безлюдные земли на правом берегу Косы, населил их буквально за несколько лет, не отпуская освобожденный во время походов полон, а осаживая его в свои владения. Его деревеньки так и назывались по местам, откуда он привел смердов: Астрахань, Волга, Кукморы, а то и просто – Полон, Степные. За юртой немца стояло несколько точно таких же, но попроще, крытые войлоком и коврами. Это примчались на подмогу те самые татары, которых поначалу опасались местные бояре: Ирим-мурза, Калтай, Чус-бек, Ардаши, Ухтым-бей.
Если все собравшиеся помещики, как и Умильный, привели с собой хотя бы по половине воинов, общая рать должна насчитывать не менее трех сотен конников. С такой силой полутысяче степняков никак не управиться.
– Касьян, – оглянулся на холопа Илья Федотович, – расседлывайте лошадей, становитесь лагерем. Я скоро.
Хотя ворота усадьбы были распахнуты настежь, боярин Умильный из вежливости спешился снаружи, перекрестился на надвратную икону и вошел во двор, ведя коня в поводу. Тут же подбежал местный холоп, забрал скакуна. Гость остановился, повел плечами. Зловеще зашелестели кольца байданы. Но Семен Васильевич Зорин ждать не заставил, торопливо вышел на крыльцо, спустился навстречу:
– Здрав будь, Илья Федотович. Заждались мы тебя. Проходи в трапезную, садись к столу. Подкрепись с дороги, чем Бог послал.
В обширной комнате, стены которой были обиты дорогим иноземным бархатом, а стол покрывала алая атласная скатерть, было тесно от собравшихся воинов, все как один одетых в броню, и звон железа временами перекрывал голоса людей.
Вернувшись на хозяйское место, боярин Зорин выбрал с опричного блюда[64 - Опричное блюдо – во время пиров стояло перед хозяином дома, и угощение с него хозяин самолично передавал кому-то из гостей, выражая таким образом свое особое расположение и уважение.] сочный кусок мяса, положил на хлеб, подозвал прислуживающего мальчишку, приказал передать появившемуся гостю. Поднял кубок:
– За здоровье соседа нашего Ильи Федотовича!
– Много людей привел? – поинтересовался у Умильного оказавшийся рядом длинноусый и круглолицый татарин Ардаши в панцирной кольчуге.
– Два десятка.
