Хроника времен Карла IX

– Без сомнения, потому, – ответил Мержи, – что вы привыкли вашим священникам давать подобные поручения.

– Нашим священникам!.. – сказал Водрейль, краснея от гнева.

– Бросьте эти скучные споры, – прервал их Жорж, заметив оскорбительную горечь каждого выпада, – оставим ханжей всех сект. Я предлагаю: пусть каждый, кто произнесет слова: «гугенот», «папист», «протестант», «католик», – платит штраф!

– Идет! – воскликнул Бевиль. – Ему придется угостить нас прекрасным кагором в гостинице, куда мы едем обедать.

С минуту помолчали.

– После смерти этого бедняги Ланнуа, убитого под Орлеаном, у Тюржи не было открытого любовника, – сказал Жорж, не желавший оставлять своих друзей застывать на богословских темах.

– Кто посмеет утверждать, что у парижской женщины нет любовника? – воскликнул Бевиль. – Верно то, что Коменж не отстает от нее ни на шаг.

– То-то маленький Наварет отступился, – сказал Водрейль, – он испугался такого грозного соперника.

– Значит, Коменж ревнив? – спросил капитан.

– Ревнив, как тигр, – ответил Бевиль, – и готов убить всякого, кто посмеет полюбить прекрасную графиню; так что в конце концов, чтобы не остаться без любовника, ей придется взять Коменжа.

– Кто же такой этот опасный человек? – спросил Мержи, который, сам того не замечая, с живейшим любопытством относился ко всему, что так или иначе касалось графини де Тюржи.

– Это, – ответил ему Рейнси, – один из самых пресловутых наших заправских хватов; я охотно объясню вам, как провинциалу, значение этого слова. Заправский хват – это доведенный до совершенства светский человек – человек, который дерется на дуэли, если другой заденет его плащом, если в четырех шагах от него плюнут или по любому столь же законному поводу.

– Коменж, – сказал Водрейль, – как-то раз затащил одного человека на Пре-о-Клер[16]; снимают камзолы, обнажают шпаги. «Ведь ты – Берни из Оверни?» – спрашивает Коменж. «Ничуть не бывало, – отвечает тот, – моя фамилия Вилькье, и я из Нормандии». – «Тем хуже, – отвечает Коменж, – я принял тебя за другого, но раз я тебя вызвал, нужно драться». И он браво его убил.

Каждый привел какой-нибудь пример ловкости или воинственного нрава Коменжа. Тема была богатая, и этого разговора хватило на столько времени, что они вышли за город, к гостинице «Мавр», расположенной посреди сада, недалеко от места, где шла постройка замка Тюильри, начатая в 1564 году. Там сошлось много знакомых Жоржа и его друзей-дворян, и за стол сели большой компанией.

Мержи, сидевший рядом с бароном де Водрейлем, заметил, как, садясь за стол, тот перекрестился и, закрыв глаза, пробормотал следующую странную молитву:

«Laus Deo, pax vivis, salutem defunctis et beata viscera virginis Mariae, quae portaverunt Aeterni Patris Filium»[17].

– Вы знаете латынь, господин барон? – спросил у него Мержи.

– Вы слышали мою молитву?

– Да, но, признаться, не понял ее.

– Сказать по правде, я не знаю латыни и не слишком хорошо понимаю, что означает эта молитва; но меня научила ей одна из моих тетушек, которой эта молитва всегда помогала, и, с тех пор как я ею пользуюсь, она оказывает только хорошее действие.

– Вероятно, это латынь католическая, и потому для нас, гугенотов, она непонятна.

– Штраф! Штраф! – закричали разом Бевиль и капитан Мержи.

Мержи подчинился без спора, и на стол поставили новые бутылки, не замедлившие привести компанию в хорошее настроение.

Вскоре разговор принял более громкий характер, и Мержи, воспользовавшись шумом, начал беседовать с братом, не обращая внимания на то, что происходило вокруг.

К концу второй смены блюд их а paste[18] было нарушено неистовым спором, только что поднявшимся меж двумя из сотрапезников.

– Это – ложь! – закричал шевалье де Рейнси.

– Ложь? – повторил Водрейль. И лицо его, бледное от природы, совсем помертвело.

– Она самая добродетельная, самая чистая из женщин, – продолжал шевалье.

Водрейль, горько улыбнувшись, пожал плечами. Взоры всех были устремлены на действующих лиц этой сцены, и все, казалось, соблюдая молчаливый нейтралитет, ожидали, чем кончится ссора.

– В чем дело, господа? Из-за чего такой шум? – спросил капитан, готовый, по своему обыкновению, противиться всякой попытке к нарушению мира.

– Да вот наш друг шевалье, – спокойно ответил Бевиль, – уверяет, что Силери, его любовница, чистая женщина, между тем как наш друг Водрейль утверждает обратное, зная за ней кой-какие грешки.

Общий взрыв смеха, сейчас же поднявшийся после такого объяснения, усилил ярость де Рейнси, с бешенством смотревшего на Водрейля и Бевиля.

– Я мог бы показать ее письма, – сказал Водрейль.

– Ты не сделаешь этого! – закричал шевалье.

– Ну что же! – произнес Водрейль, засмеявшись недобрым смехом. – Я сейчас прочту этим господам какое-нибудь из ее писем. Может быть, им известен ее почерк так же хорошо, как и мне; я вовсе не претендую на то, чтобы быть единственным человеком, осчастливленным ее записками и ее милостями. Вот, например, записка, которую я получил от нее не далее как сегодня. – Он сделал вид, будто шарит в кармане, желая достать оттуда письмо.

– Ты лжешь, лживая глотка!

Стол был слишком широк, и рука барона не смогла коснуться противника, сидевшего напротив.

– Я так вобью тебе обратно в глотку это оскорбление, что ты задохнешься! – закричал он.

В подтверждение своих слов он запустил ему в голову бутылкой. Рейнси уклонился от удара и, впопыхах опрокинув стул, побежал к стене, чтобы снять висевшую там шпагу.

Все поднялись: одни – чтобы помешать драке, большинство – чтобы не попасть под руку.

– Перестаньте! Вы с ума сошли! – закричал Жорж, становясь перед бароном, находившимся всего ближе от него. – Могут ли друзья драться из-за какой-то несчастной бабенки?

– Пустить бутылкой в голову – все равно что дать пощечину, – холодно заметил Бевиль. – Ну, дружок шевалье, шпагу наголо!

– Не мешайте! Не мешайте! Расступитесь! – закричали почти все находившиеся за столом.

– Эй, Жано, закрой двери, – небрежно произнес хозяин «Мавра», привыкший к подобным сценам, – если пройдет патруль, это может помешать господам и повредить заведению.

– Неужели вы будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? – продолжал Жорж, хотевший оттянуть время. – Подождите по крайней мере до завтра.

– До завтра? Хорошо, – сказал Рейнси и сделал движение, чтобы вложить шпагу в ножны.

– Наш маленький шевалье трусит! – заметил Водрейль.

Рейнси сейчас же растолкал всех, кто стоял у него на дороге, и бросился на противника. Оба принялись драться с бешенством, но Водрейль успел старательно обернуть салфетку вокруг верхней части своей левой руки и ловко этим пользовался, чтобы парировать рубящие удары, между тем как Рейнси, не позаботившийся о подобной мере предосторожности, с первых же выпадов был ранен в левую руку. Тем не менее он продолжал храбро драться, крича лакею, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил лакея, утверждая, что так как у Водрейля нет кинжала, то его не должно быть и у противника. Некоторые друзья шевалье протестовали, обменялись резкими словами, и дуэль, несомненно, перешла бы в стычку, если бы Водрейль не положил этому конец, повергнув своего противника с опасной раной в груди. Он быстро поставил ногу на шпагу Рейнси, чтобы тот ее не подобрал, и уже занес свою, чтобы добить его. Дуэльные правила допускали такую жестокость.

– Безоружного врага?! – воскликнул Жорж и вырвал у него из рук шпагу.

Рана шевалье не была смертельной, но крови вытекло много. Ее, как могли, перевязали салфетками, меж тем как он с насильственным смехом твердил сквозь зубы, что дело еще не кончено.

Вскоре появились хирург и монах, которые некоторое время оспаривали друг у друга раненого. Хирург, однако, одержал верх и, перенеся своего больного на берег Сены, довез его в лодке до его дома.

Пока одни из слуг уносили окровавленные салфетки и замывали обагренный пол, другие ставили на стол новые бутылки. Что касается Водрейля, он тщательно вытер свою шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и, с невозмутимым хладнокровием вынув из кармана письмо, попросил всех помолчать и прочел, при общем хохоте, первые строчки:

«Дорогой мой, этот скучный шевалье, который пристает ко мне…»

– Выйдем отсюда, – сказал Мержи брату с отвращением.

Капитан вышел вслед за ним. Внимание всех было так поглощено письмом, что их отсутствия не заметили.

IV. Обращенный

Дон Жуан. Как! Ты принимаешь за чистую монету все только что сказанное мной и думаешь, что у меня слова соответствуют мыслям?

Мольер. Каменный гость, V, 2

Капитан Жорж вернулся в город вместе со своим братом и проводил его до дому. По дороге они едва обменялись несколькими словами, – сцена, свидетелями которой они только что были, произвела на них тягостное впечатление, невольно располагавшее их к молчанию.

Ссора эта и беспорядочный поединок, который за ней последовал, не заключали в себе ничего чрезвычайного для той эпохи. По всей Франции, из конца в конец, преувеличенная щепетильность дворянства приводила к самым роковым событиям, так что, по среднему подсчету, за царствование Генриха III и Генриха IV дуэльное поветрие унесло большее количество знатных людей, чем десять лет гражданской войны.

Помещение капитана было обставлено с элегантностью. Шелковые занавески с узором и ковры ярких цветов прежде всего остановили на себе взоры Мержи, привыкшего к большей простоте. Он вошел в кабинет, который брат его называл своей молельней, так как еще не было придумано слово «будуар». Дубовый аналой с прекрасной резьбой, Мадонна, написанная итальянским художником, сосуд для святой воды с большой буксовой веткой, по-видимому, указывали на благочестивое предназначение этой комнаты, меж тем как низенький диван, обитый черным шелком, венецианское зеркало, женский портрет, различное оружие и музыкальные инструменты говорили о довольно светских привычках хозяина этого помещения.

Мержи бросил презрительный взгляд на сосуд со святой водой и ветку, печально напоминавшую ему об отступничестве его брата. Маленький лакей подал варенье, конфеты и белое вино; чай и кофе еще не были тогда в употреблении, и у наших предков все эти утонченные напитки заменялись вином.

Мержи, со стаканом в руке, все время переводил глаза с Мадонны на кропильницу, с кропильницы на аналой. Он глубоко вздохнул и, взглянув на брата, небрежно раскинувшегося на диване, произнес:

– Вот ты и настоящий папист! Что бы сказала наша матушка, будь она здесь?

Мысль эта, по-видимому, болезненно задела капитана. Он нахмурил свои густые брови и сделал знак рукой, словно прося брата не касаться этой темы. Но тот безжалостно продолжал:

– Неужели твое сердце так же отреклось от верований нашей семьи, как отреклись от них твои уста?

– Верованья нашей семьи… Они никогда не были моими. Как! Мне верить в лицемерные проповеди ваших гнусавых пресвитеров… мне?

– Разумеется, гораздо лучше верить в чистилище, в исповедь, в непогрешимость папы! Гораздо лучше становиться на колени перед пыльными сандалиями капуцина! Дойдет до того, что ты будешь считать невозможным сесть за обед, не прочитав молитвы барона де Водрейля.

– Послушай, Бернар! Я ненавижу словопрения, особенно касающиеся религии; но рано или поздно мне нужно объясниться с тобой, и раз уж мы начали этот разговор, доведем его до конца; я буду говорить с тобой совершенно откровенно.

– Значит, ты не веришь во все эти нелепые выдумки папистов?

Капитан пожал плечами и опустил каблук на пол, зазвенев одной из широких шпор. Он воскликнул:

– Паписты! Гугеноты! С обеих сторон суеверие! Я не умею верить тому, что представляется моему разуму нелепостью. Наши акафисты, ваши псалмы – все эти глупости стоят одна другой. Одно только, – прибавил он с улыбкой, – что в наших церквах бывает иногда хорошая музыка, тогда как у вас для воспитанного слуха настоящий уходер.

– Славное преимущество у твоей религии! Есть из-за чего в нее переходить!

– Не называй ее моей религией, потому что я верю в нее не больше, чем в твою. С тех пор как я научился думать самостоятельно, с тех пор как разум мой стал принадлежать мне…

– Но…

– Ах, уволь меня от проповедей! Я наизусть знаю все, что ты мне скажешь. У меня тоже были свои упования, свои страхи. Ты думаешь, я не делал всех усилий, чтобы сохранить счастливые суеверия своего детства? Я перечел всех наших богословов, чтобы найти в них утешение в тех сомнениях, что меня устрашали, – я только усилил свои сомнения. Короче сказать, я не мог больше верить и не могу. Вера – это драгоценный дар, в котором мне отказано, но которого я ни за что на свете не старался бы лишить других людей.

– Мне жаль тебя.

– Прекрасно, и ты прав. Будучи протестантом, я не верил в проповеди; будучи католиком, я так же мало верю в обедню. К тому же, черт возьми, не достаточно ли было жестокостей в нашей гражданской войне, чтобы с корнем вырвать самую крепкую веру?

– Жестокости эти – дела людей, и притом людей, извративших слово Божье.

– Ответ этот принадлежит не тебе. Но допусти, что для меня это недостаточно еще убедительно. Я не понимаю вашего Бога и не могу его понять… А если бы я верил, то это было бы, как говорит наш друг Жодель, не «без превышения расходов над прибылью».

– Раз ты к обеим религиям безразличен, зачем тогда это отступничество, так огорчившее твое семейство и твоих друзей?

– Я двадцать раз писал отцу, чтобы объяснить ему свои побуждения и оправдаться, но он бросал мои письма в огонь не распечатывая и обращался со мной хуже, чем если бы я совершил большое преступление.

– Матушка и я не одобряли этой чрезмерной строгости. И если б не приказания…

– Я не знаю, что обо мне думали. Мне это не важно. Вот что меня заставило решиться на этот опрометчивый поступок, которого я не повторил бы, если бы вторично представился случай…

– А! Я всегда думал, что ты в нем раскаиваешься.

– Я раскаиваюсь? Нет, так как я не считаю, что я совершил какой-нибудь дурной поступок. Когда ты был еще в школе, учил свою латынь и греческий, я уже надел панцирь, повязал белый шарф и участвовал в наших первых гражданских войнах. Ваш маленький принц Конде, благодаря которому ваша партия сделала столько промахов, – ваш принц Конде посвящал вашим делам время, свободное от любовных похождений. Меня любила одна дама – принц попросил меня уступить ее ему; я ему отказал в этом, и он сделался моим смертельным врагом. С той поры его задачей стало изводить меня всяческим образом.

И маленький красавчик принц,Кому бы только целоваться,

указывает партийным фанатикам на меня как на некое чудовище распутства и неверия. У меня была только одна любовница, которой я держался. Что касается неверия, я никого не трогал. Зачем было объявлять мне войну?

– Я никогда бы не поверил, что принц способен на такой дурной поступок.

– Он умер, и вы из него сделали героя. Так уж ведется на свете. У него были свои достоинства; умер он как храбрец, и я ему простил. Но тогда он был могуществен и считал преступлением со стороны какого-то бедного дворянина вроде меня противиться ему.

Капитан прошелся по комнате и продолжал голосом, в котором все больше слышалось волнение:

– Все священники и ханжи в войске сейчас же набросились на меня. Я так же мало обращал внимания на их лай, как и на их проповеди. Один из приближенных принца, чтобы подслужиться ему, назвал меня в присутствии всех наших капитанов развратником. Он добился пощечины, и я его убил. В нашей армии каждый день дуэлей по двенадцати, и генералы делали вид, что не замечают этого. Но для меня сделали исключение, и принц решил, чтобы я послужил примером всей армии. По просьбе всех знатных господ и, должен признаться, по просьбе адмирала меня помиловали. Но ненависть принца еще не была удовлетворена. В сражении под Жизнейлем я командовал отрядом пистольщиков; я был первым в стычке, мой панцирь, погнутый в двух местах от аркебузных выстрелов, сквозная рана от копья в левую руку показывали, что я не щадил себя. Вокруг меня было не более двадцати человек, а против нас шел батальон королевских швейцарцев. Принц Конде отдает мне приказ идти в атаку… Я прошу у него два отряда рейтаров… и… он называет меня трусом.

Мержи встал и взял брата за руку. Капитан продолжал с гневно сверкающими глазами, не переставая ходить:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Не следует ли распространить это правило и на отдельные личности? Одинаково ли виновен сын вора, занимающийся воровством, и воспитанный человек, объявляющий себя злостным банкротом? – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, – примечания автора.

2

«А польза, черт возьми!» (ит.)

3

Предисловие это было написано в 1829 г.

4

Приводят как доказательство глубокой двуличности Карла IX одну его фразу, которая, по-моему, представляет только грубую выходку человека, совершенно равнодушного к религиозным вопросам. Папа всячески задерживает разрешение на брак Маргариты де Валуа, сестры Карла IX, с Генрихом IV, в то время протестантом. Король сказал: «Пусть святой отец откажет! Я возьму сестрицу Марготон под руку и выдам ее замуж в протестантской кирке».

5

Население Франции тогда равнялось приблизительно двадцати миллионам. Считается, что ко времени второй гражданской войны протестантов насчитывалось не более полутора миллионов, но у них было пропорционально больше денег, солдат и генералов.

6

Во время второй гражданской войны протестанты в один и тот же день врасплох завладели больше чем половиной укрепленных мест Франции. Католики могли сделать то же самое.

7

Морвель был прозван «королевским убийцей». Смотри Брантома.

8

Слова Наполеона.

9

Он приписывал убийство Колиньи и массовое избиение герцогу Гизу и принцам Лотарингского дома.

10

«Я говорю лишь – предположим это» («Дон Жуан», песнь I, строфа LXXXV) (англ.).

11

Принц Конде.

12

Искаженное немецкое слово Reiter – всадник.

13

Разведчики, легкие войска.

14

Комический персонаж старинной народной песни.

15

Петр, цели достигающий (лат.).

16

Луг Пре-о-Клер – классическое место для дуэлей в те времена. Пре-о-Клер находился против Лувра, между улицей Малых августинцев и улицей Бак.

17

«Хвала Господу, мир живущим, покойным спасение, и блаженно чрево Приснодевы Марии, что носило сына предвечного Отца» (лат.).

18

Разговор между собой (лат.).