Ворошиловский меткач

Несколько раз происходили скоротечные перестрелки, группы немцев, человек пять-десять, пытались прорваться ближе к фронту, к своим… Один раз пытались захватить госпитальную машину, но ребята отбили… Водитель у нас был, Гоша Амельченко, вроде не богатырь, но так немца двинул прикладом по голове, тот скончался на месте, а второго застрелил…

Как уже говорил, солдат всегда не прочь поживиться. Мы быстро разнюхали про погреба, что имелись в каждом дачном домике. Домики аккуратненькие, сеточкой металлической огорожены, и предмет нашего повышенного интереса – погреба… Там чего только нет… Бутылки с винами, фрукты, консервация. Банки, а крышки стеклянные, с резинкой. Резинку дёргаешь, воздух попадает, и крышка отлетает. У нас такие были потом, но не прижились… Для фруктов специальные шкафы, в них сплошь ящики, выдвигаешь, и устлано – яблоки, груши, не касаясь друг друга, лежат. Красивые, целенькие, а ведь весна была. Солдату, конечно, не яблоки в первую очередь нужны. Кухня госпитальная надоела. Посущественнее искали. Мне больше всего понравилось мясо курицы в стеклянных банках, в жире… Поначалу опасались – вдруг отравлено. Менжуемся, вид аппетитный, слюнки текут… Какой-нибудь смельчак скажет:

– А два раза не умирать, что ради друзей не сделаешь – давай!

Отведает, прислушается к себе, что там в желудке творится, и ну уминать… Мы на него смотрим, вроде живой, и тоже смело начинаем наворачивать…

В госпитале была хирург Зульфия Садыковна. Фамилию не запомнил. Характерная татарочка. Скуластое лицо. Чернявая.

У меня даже фотография её сохранилась. Глаза большие. Восточная красота. Из-под Казани. Лейтенант. Дни какие-то до конца войны остались. Мы по автобану на студебеккере несёмся. Вдруг немец с неба. Истребитель. Вынырнул из облаков и на бреющем полёте на нас. Одиночный охотник. Водитель по тормозам. Знал, что делать. Мы без команды из кузова попрыгали, перепуганными зайцами в лесок придорожный рванули. Хирург растерялась. Сказать, что под обстрелом не была – нет. Немцев не останавливал красный крест, которым отмечали местоположения эвакогоспиталя – бомбили за милую душу. Лейтенант как сидела, так и замерла, в комок сжалась. Он очередь по машине… Пуля хирургу по самому-самому кончику носа… Какой-то миллиметр стесала. А кровь фонтаном хлынула, лицо залило, гимнастёрку на груди… Немец очередь выпустил и взмыл к облакам… Яснее ясного было – проиграли фашисты войну, сушите вёсла… Нет, не успокоился в слепой злобе, хотелось напоследок ещё смертей наделать… Крышу кабины пробил, хорошо – в мотор не попал… Мы сели и поехали дальше…

В госпитале я крепко сдружился с Николаем Давыдкиным. Из Саранска, удмурт. Двадцать два года, пехота. К нам попал в Польше с лёгким осколочным ранением. Снаряд разорвался, товарища наповал.

– Получилось, Витя на себя всё взял, – рассказывал Николай.

Ему всего один осколок в плечо достался, остальное в друга пришлось. Подлечили Николая и оставили в эвакопункте. Начальник вместе с группой выздоравливающих своей властью придержал. Полгода мы с Николаем дружили. Он успел жениться перед самой войной. Жена, Людмила, в саранском театре работала. Актриса.

Для солдат я был напоминанием о далёком доме, семье… Николай меня, как младшего брата, оберегал. С одного котелка ели. То я пойду за едой, то он. Весной, как потеплело, на сеновал на ночь забирались… Николаю это напоминало детство, деревню. Он окончил семилетку, а потом поехал в Саранск, в техникум… Залезем на сеновал. Дух от сена… Николай как начнёт одно стихотворение за другим читать… Он знал Есенина, Пушкина, Блока… Я о поэзии представления не имел. И вдруг такое открытие. Сейчас услышу «Сыплет черёмуха снегом…» или «Не жалею, не зову, не плачу» – и как окунусь в то запашистое сено, вдохну его аромат, услышу Николая… Голос низкий, раскатистый… Стихи читал напевно и преображался при этом…

– Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые,

Да, говорят, еще какие!

Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина!

Я про Бородино ничего не знал. Николай рассказал, там русские французу хорошо мордуленцию начистили… Меня переполняла гордость:

– А мы немцу даём жару-пару!

Многое навсегда запомнилось из услышанного тогда… А сколько песен вынес из войны, в госпитале ребята любили петь… Лет десять назад был случай, товарищ на дачу пригласил на день рождения, я оказался рядом за столом с истовым украинцем. Он после второго бокала вина принялся втирать, что русские всегда играли в истории второстепенную роль, тогда как украинцы – это да, это настоящая нация… По справедливости не Русь должна быть мощным государством, а Украина… Сколько раз в шаге была от этого, да всё чего-то не хватало. Кацапы чужим пользуются. По его раскладу Суворову не видать бы Измаила как своих ушей, кабы не украинцы. Исключительно благодаря им взял генералиссимус неприступную крепость. Во славу Степана Бандеры монолог прочитал… Я слушал-слушал и говорю:

– А давай песни петь!

Он заревел:

Реве та стогне Дніпр широкий,

Сердитий вітер завива,

Я подхватил. Бог голосом не обидел, вдвоём запели:

Додолу верби гне високі,

Горами хвилю підійма.

Он видит, я знаю, не окончил первую песню, бросил, запел вторую с вызовом:

Знов зозулі голос чути в лісі,

Ластівки гніздечко звили в стрісі.

Я подхватываю. А что мне, могу всю ночь петь! Дуэтом повели:

А вівчар жене отару плаэм,

Тьохнув пісню соловей за гаэм.

Всюди буйно квітне черемшина

Мов до шлюбу вбралася калина.

Только я распелся, он «Черемшину» бросает, новую песню начинает. Кто за столом был, на перекур пошли, а мы соревнуемся. Раз пять он начинал, проверял меня на вшивость. Паузу сделал, видимо, выбирал, какой песней меня срезать, я в перебивку сам затянул во всю мощь. У него неплохой баритон, да у меня помощнее:

Когда я на почте служил ямщиком,

Был молод, имел я силенку,

И крепко же, братцы, в селенье одном

Любил я в ту пору девчонку.…

Он насупился. Вижу, не по нраву ему русская песня. Ах, ты, думаю, чудо в клеточку! А про казаков не хочешь? Грянул во всё горло:

Казаки, казаки,

Едут, едут по Берлину

Наши казаки.

Мы в детдоме хором пели. Его передёрнуло, поднялся и ушёл в сад…

С Николаем как получилось… Войска форсировали Одер, зацепились за противоположенный беоег, но немцы бешено сопротивлялись, дрались отчаянно, мы несли большие потери. Возникла угроза сдачи плацдарма. В госпиталь поступил приказ: всех, кто может носить оружие, на передовую. Собрали выздоравливающих и кинули в пекло, на западный берег Одера… Николай оставил мне фотографию жены с адресом на обороте. Дескать, после войны свидимся… Потом говорили – погиб мой друг.

В детдоме я подумал: а вдруг живой? Всякое на войне случалось. Написал жене его Людмиле. Нет, всё-таки погиб. Увиделись с ней в пятьдесят седьмом году. Послали меня в командировку в Саранск, я на второй день пошёл по адресу с фотографии. Такая, говорят, не проживает. Я – в театр. Встретились, как родные. После войны вышла замуж, родила… Но (это слышалось в интонациях) помнила Николая, любила его. Женщина видная, очень видная. Интересная. Аристократическая красота.

Народ вокруг меня на войне хороший был. Не то слово… Кто-то скажет – идеализирую. Нет. На фронте с души слетала ерунда. Очищался человек в шаге от смерти. В госпитале меня медсёстры опекали. Обстирывали, чуть увидят, форма грязная – давай на стирку.

А уж если что-то вкусненькое себе приготовят, обязательно позовут. Лида Медведева, Барабанщикова Галя и Шевцова Таня. Из Курской области, Золотухинского района. Курская битва по их краям прошла, и девчонок мобилизовали. До Победы при госпитале служили. С Шевцовой и Медведевой несколько раз встречался после войны. Обе в Курске жили. Я в КБ Антонова долгое время занимался авторским надзором по Ан-2, мотался по командировкам. Будучи рядом с Курском, обязательно заскакивал к однополчанкам. Для меня они, что сёстры старшие. Лида с Таней приезжали в Киев ко мне. Один раз на День Победы. Всё цвело. Им особенно понравились гидропарк и ботанический сад. У меня моторный катер был «Прогресс», катал по Днепру с ветерком. Шевцова стала учительницей начальных классов.

– Это, – смеялась, – ты виноват!

Она в госпитале учила меня читать-писать. Я быстро схватывал. Раненым газеты читал.

И по письму практики хватало. То один тяжелораненый зовёт написать домой, то другой. Иному напишешь, завернёшь в треугольник, адрес продиктует, отнесёшь в пункт отправки, возвращаюсь, а его нет на кровати – умер… Не успевали вовремя оперировать, не успевали всех переправлять в глубокий тыл. Кто-то вообще был нетранспортабельным. Много умирало… Хоронили, старались звёздочки ставить, таблички с фамилиями делать. Но учёта этих захоронений должного не было. Всё наспех. И затерялись могилы. В тыловых госпиталях статистику вели. Но большой процент умерших приходился на медсанбаты, эвакопункты, полевые госпитали, которые стояли в прифронтовой полосе. Немцы пунктуальнее подходили… Кресты ставили, старались учитывать все захоронения, каждую могилу… На Украине они и через шестьдесят пять лет находили свои кладбища и забирали останки. Идентифицировали по медальонам. Наши солдаты суеверно относились к медальонам – с ним, мол, нацеливаешь себя на смерть. Поисковики находят безымянную могилу, а кто в ней, неизвестно – ни документов, ни медальона…

Лида Медведева и на гражданке медсестрой работала. Умерли мои сестрёнки-однополчанки…

На войне тоже была жизнь. Кто-то влюблялся, кто-то учился на аккордеоне играть. В эвакогоспитале Костя Брагин терзал инструмент с утра до вечера. Пиликает-пиликает, пиликает-пиликает. Его гонят: иди куда-нибудь, надоел уже. Плохо получалось, но упорный, сильно хотел первым парнем на село приехать! Вместе с Николаем Костю бросили на передовую… Погиб, скорее всего…

Умельцы самогонку гнали. Как-то ночью, это под Сандомиром, иду по селу, вроде как свет в доме, а я замёрз, погода стояла жутко промозглая. Открываю дверь погреться, рядом с печкой солдат колдует. Какие-то трубки, банка, а в неё капли часто падают. Увидел меня:

– Проходи-проходи, сынок!

Плеснул из банки в кружку солдатскую, протягивает:

– Давай, согрейся, а то на тебя смотреть больно!

Предупредил:

– Только сразу пей, не как молоко!

Я опрокинул одним глотком. Дыхание перехватило. Обожгло. Первач, наверное. Ни разу до этого не пил. Он засмеялся, по плечу похлопал:

– Ты же солдат!

На войне впервые кино посмотрел, «Два бойца». Весна сорок пятого, цветущий сад, и прямо на белёной стене без всякой простыни показывали. Передвижка ездила по частям и крутила фильмы. Солдаты кто на травке устроился, кто на дерево залез. Я где-то бегал, не к началу пришёл, меня в первый ряд пропустили…

Двадцать пятого апреля в Торгау состоялась историческая встреча русской и американской армий. Наш госпиталь чуть опоздал, прибыли в Торгау через два дня – двадцать седьмого апреля. Я потом читал воспоминания американского разведчика, старшего лейтенанта, про встречу хлебосольную. Группу американцев завели в столовую. Длинный стол ломился от закусок, и, само собой, – водка… У каждого прибора стакан, до половины наполненный. Стоило сделать даже полглотка, тут же объём дополнялся, за этим строго следили солдаты-официанты с синими петлицами. Тосты один за другим. За Рузвельта, Трумена, Сталина, Победу… Американец понял, так можно скопытиться и раньше времени уйти под стол, начал сачковать, незаметно отправлял водку из стакана в сапог, тем не менее утро следующего дня оказалось не самым светлым в его жизни. Хотя и запомнилось навсегда. Янки проснулся с жутко раскалывающейся головой. Вышел на скотный двор, где умывались русские солдаты, окунул голову в воду, полегчало, но когда пригласили на завтрак и увидел на столе стаканы и водку, то распрощался с жизнью. Обречённо (не может американский разведчик уронить честь великой державы, когда предлагают тост за неё) выпил первые сто граммов и вот тут-то понял, что такое опохмелка. Жизнь снова стала прекрасной и удивительной…

Мост через Эльбу был взорван, сапёры навели понтонный. По нему ездили на другую сторону на аэродром, где был организован пункт приёма заключенных концентрационных лагерей – военнопленных, гражданских и тех русских, кто был угнан в Германию и попал в трёхзонье, в котором правили бал американские, английские и французские войска. Вот где впервые увидел негров. Прямо на взлётной полосе стоял большой стол, тут же красный флаг. Подъезжает колонна автомобилей, впереди «виллис», на нём белые американские офицеры (форма с солдатами одинаковая, только знаки различия), за «виллисом» большие санитарные машины с красными крестами. В них советские граждане из лагерей. В свою очередь наши передавали союзникам заключённых западных стран… Тут же на взлётке оформляли документы о передаче. У американцев на санитарных машинах водители в подавляющем большинстве негры. Невидаль! Экзотика на уровне сказки. Чёрные люди! Наши – что солдаты, что офицеры – кроме как в фильме «Цирк», не видели негров. Вдруг живьём…

Сохранилась фотография – я с двумя неграми, разрушенный дом, и мы стоим. Один здоровый такой парняга, руку мне на плечо положил… Другой полная противоположность – худой, долговязый…

И почему не где-то в красивом месте в городе, а на фоне развалин. Или они захотели со следами войны? Немецкий американцы не знали, русский тем более, общался с ними как получится… Не один раз, пока шла передача заключенных, я с американцами на «виллисе» по городу гонял. Улочки узкие, американцы носились по ним, немцы только шарахались… Хорошие парни, весёлые и баловали меня! Всё удивлялись: такой маленький русский солдат! Чем только не угощали. У них пайки, куда там нашим. Упаковка, а в ней галеты, лимонная кислота, другие совершенно незнакомые в то время для нас яства. Сигарет надают. Я поначалу отказывался, зачем они мне? Остальное брал. Ребята в госпитале узнали, давай меня наставлять:

– Да ты что, бери сигареты, обязательно бери!

Я и рад стараться. Американцы нагрузят, притащу, раздам в госпитале. Все довольные.

Это уже было после победы, в мае-июне. А победа застала в Торгау. Утром рано проснулся, запомнилось тишина до звона в ушах. Утро ясное, солнечное, тёплое… Весна… И вдруг бешеная стрельба. Я на улицу выскочил, а там кто во что горазд… Из пистолетов, автоматов. Я из своего бельгийского дамского, подарок разведчиков, тоже обойму выпустил… Все обнимаются… Победа!.. Столы, конечно, организовали… На следующий день персоналом госпиталя (офицеры, медсёстры) выехали в лес праздновать. Есть фотография – офицеры, медсёстры на отдыхе в лесу.

В первые дни после Победы свободу дали полную. Командиры занимались своими делами, солдаты и сержанты своими. Гулянки, банкетики… Никаких запретов. Несколько раз с солдатами за город ездил. Человек пять-шесть на велосипеды сядем… Там дачи. Меня брали переводчиком… Ребята молодые, война закончилась, девчат подавай. Сейчас понимаю, немки тоже много лет без мужчин, все парни на войне… Они более раскованные, чем русские женщины. Охотно общались с нашими солдатами. Наши ребята не наглели. Зайдём к кому-нибудь во двор дачи. Я контакты устанавливаю, дескать, есть предложение посидеть вместе, закуска, выпивка наша… Солдаты наберут с собой еды, водки, вина раздобудут… Вместе с немками стол организуем… Сядем, мне нальют немного… Дома двухэтажные, сидим на первом, глядь, парочка, солдат с немкой, пошла на второй этаж. Не насильничали. Нет. Я не видел и ни разу не слышал, чтобы наши солдаты что-то подобное…

Кстати, сейчас, когда ем клубнику, Германию обязательно вспоминаю. Впервые в жизни на одной из тех дач попробовал.

У меня был велосипед дамский, гонял на нём по Торгау. Есть фотография – сижу на этом велосипеде, а за спиной указатель «На Берлин». Накручиваю как-то педали по центру, глядь – фотоателье. В госпитале имелся всего один фотоаппарат, «лейка» у лейтенанта Феди Елфимова. А всем хотелось запечатлеться на память. Как же – Германия, исторические дни, второй раз такого не будет. И сколько нам осталось того времени вместе быть? Это витало в воздухе – скоро отпустят домой, вот-вот разъедемся навсегда… Еду, глядь, вывеска. Фотография. Сразу мысль заработала… Я по тормозам, соскочил с велосипеда, захожу… Страха никакого. Как же, пистолет при себе – браунинг в кобуре, кого бояться? Смело один ходил хоть куда. Мог и в подвал залезть. В фотографию захожу – полумрак, тяжелые шикарные бархатные тёмно-бордовые шторы. Немец, в возрасте уже, поднялся из-за стола. Даже сейчас встретил бы – узнал. Запомнилось напряжение на лице… Труса спраздновал фотограф, как увидел меня… Хоть и маленький, но солдат вражеской армии. Я по-немецки с деловым предложением: хочу с товарищами сфотографироваться. Плата – тушёнка, хлеб. Он закивал головой, заулыбался, согласился. Целые фотосессии устраивали. Фотографии качественные. Плотная бумага, коричневый фон. По сей день отлично сохранились. Кого ни приводил из наших фотографироваться, обязательно меня поставят с собой. Все хотели с сыном полка. Позже без меня стали бегать, я дорогу проложил… Есть снимок – я в полный рост: сапожки начищенные до блеска, галифе шире плеч, гимнастёрочка. Причёска шикарная. Волосы густые, вьющиеся. Стригла меня Таня Шевцова, медсестра. Бравый солдатик. Какие-то фото не могу найти, но большинство сохранил, а ведь через детский дом мой фотоархив прошёл, через общежитие техникума и общежитие КБ Антонова, в армию, конечно, с собой не брал…

Жалею, потерял берлинское фото… Берлин второго мая взяли, мы рванули туда третьего или четвёртого. На экскурсию – посмотреть логово врага. Столько ждали этого дня, а тут рядом… У меня было фото, Федя Елфимов снимал, я стою на фоне расписанного вдоль и поперёк солдатами Рейхстага, а за спиной на втором плане два солдата, один на плечи другого взгромоздился и увековечивает себя… Мы не оставили автографов, торопились обратно в Торгау. Полулегально уехали из части, а война ещё не кончилась…

Как чувствовали, вернулись в госпиталь, и команда: на Прагу, на помощь нашим. Но без нас разобрались, мы не успели, вернулись. На обратной дороге останавливались в Дрездене. В прошлом году ездил в Дрезден, красавец город. А в сорок пятом ни одного целого дома… Тогда-то впервые в жизни и полетал на самолёте. Одномоторный У-2, отличный аппарат. Ощущение полета на маленьком самолёте особенное… Мне, мальчишке, не думалось о людях, которых застигла страшная бомбардировка. Потом читал, там был кромешный ад, огненный шквал от взрывов… Об этом мысли не возникало в самолёте.. Был восторг встречи с небом… Под нами сплошные руины, но это мелочи, мотор ревёт, пропеллер рисует сверкающий круг, сердце бьётся от счастья, от солнечного простора, в который вонзается У-2… Несколько дней мы стояли в Дрездене, а потом вернулись в Торгау.

Берлинское фото потерял, а те, что из Торгау, целы. Как-то журналисту показал снимок, на нём в центре сижу на стуле, нога на ногу, справа и слева молодые ребята, сзади офицеры стоят. Подпись: «Май 1945 год». Журналист посмотрел:

– Какие вдохновенные лица…

Нас счастье распирало… И вправду, красивые люди… В глазах достоинство, уверенность… Не знаю, что у немца-фотографа внутри было, встречал всегда радушно. Тщательно расставлял, рассаживал, старался хорошо сделать. Мы ему таскали тушёнку американскую, сахар, какие-то фрукты… Он всех своих родственников снабжал нашим от души подношением… Умеет наш народ прощать. Не отложилось у меня в памяти откровенной злобы, мстительности к местному населению.

Вольница после Победы недолго продолжалась. Вскоре появились в городе патрули, комендатура заработала… По улицам солдаты без дела перестали шататься… Пресекалось строго…

Детдом по Макаренко

Всё лето сорок пятого часть моя стояла в Германии, а в августе начали готовиться к возвращению домой. Объявили – часть будет расформирована. Формировалась в Ровно, значит, там и ставить точку победному пути. Так сказать, запевай и из пункта «Б» через Германию и Польшу кратчайшим путём шагай обратно в пункт «А». Никаких тебе железных дорог – своим ходом. Целый караван у нашей части – грузовики с имуществом, повозки со всяким скарбом, бойцы. Туда с боями, оттуда с песнями.

В Ровно прибыли в сентябре. Встал вопрос: что со мной делать? Куда девать сына полка, если был полк, а уже и нет, закругляет свой боевой путь. Командиры подумали и решили: юному воину прямой путь в офицеры – для начала в суворовское училище, грамотёшки поднабраться, силёнок. Командир полка разузнал, ближайшее в Харькове находится. Одного не отправишь, поручили капитану Вите Охрименко доставить в училище сына полка. Витя родом из Канева, это под Киевом. Получилось – и задание, и поощрение перед демобилизацией. Меня в Харьков сопроводить, устроить в училище, на обратной дороге домой заскочить.

Витя решил события переставить. Спрашивает:

– Ты не против, сначала ко мне? Погостим пару деньков, у нас хорошо!

А я что, вольная птица, – поехали. Вместо Харькова на попутках через Житомир в Киев прибыли. Центр Киева – страшное дело, Крещатик сплошь в руинах, немцы живого места не оставили, взорвано, разрушено, развалины кругом. Дорожки расчищены, по ним только и можно передвигаться. Пошли на пристань. Пристань деревянная, пароходы. Жизнь на реке ключом бьёт. Мне всё интересно. Европу повидал, и вот она родная страна. Украинский говор, русский. Народ весёлый. Или настроение у меня такое, казалось, всё счастливые…

Прибыли по воде в Канев. Совсем рядом от Днепра одноэтажный домик Витиных родителей. Такое ощущение, не успели калитку открыть, толпа Витиных родственников набежала. Одно дело письма получать, живой и вам того желаю, другое наяву руки-ноги целы, голова на месте. Шрамов у Вити и на груди, и на спине хватало, да под гимнастёркой не видать, живее всех живых из себя. Тормошат в объятьях, руку жмут. Дяди, тёти, сёстры, братья. Я тоже вниманием не обделён. Витя представляет: однополчанин, разведчик. На меня с восхищением смотрят.

Витина мама расстаралась: борщ, галушки, вареники, сало всяких видов… Попировали и опять голосуем на дороге, на попутках через Полтаву приехали в Харьков. А уже конец сентября, под Харьковом Чугуевское суворовское военное училище. Не ко двору я им пришёлся, говорят: учебный год давно начался, требуется разрешение из Москвы. Потом-то я узнал, у них вообще набора в сорок пятом не было. А в сорок седьмом их в Киев перевели. Витя Охрименко заскучал, как узнал, что запрос в Москву надо посылать, ждать ответа, пока же ни на каких условиях принять меня в училище не могут. Получается, задание он не выполнил, а дело военное – в часть пора возвращаться. Мы и так лишних пару дней прихватили в Каневе, не могли оторваться от вареников да борщей.

Надо сказать, я хоть и мальчишка мальчишкой, но с конца сорок третьего в действующей армии, прекрасно понимал армейские порядки, и что такое отношения командир-подчинённый знал без всякой романтики. Суворовское училище открывало перспективу всю жизнь под ремнём ходить. Не лежала душа к этому. Витя спрашивает:

– Очень хочешь быть военным?

– Лучше бы, – говорю, – на гражданке учиться.

Вите ответ понравился. Парень он сообразительный.

– Пошли-ка, – говорит, – в облоно.

Отдел народного образования находился на площади Дзержинского, в небоскрёбе, в конце двадцатых годов американцами построенном.

Витя побежал по кабинетам. И мне дали направление в специальный детский дом. Тот самый, который организовывал Антон Семёнович Макаренко, а потом в книге «Педагогическая поэма» описал. К нему минуя авиазавод ехать, далее спуск с горы, площадь небольшая, корпус столовой, дирекция, жилой трёхэтажный корпус и дети бегают в трусах и майках. Сбежались, окружили меня.

– О, новенького привезли…

К сожалению, не сохранились документы, с которыми Витя привёз меня. Имя, отчество в детдоме поменяли. В армии был записан с другой фамилией. Её дал в запасном полку майор медицинской службы, который хотел усыновить меня. Он под своей записал. По закону документы должны храниться вечно. Закон законом, да жизнь внесла коррективы: в конце пятидесятых детдом ликвидировали, превратили в колонию. Я пытался найти, с какими документами Витя Охрименко сдал меня, как был записан, под какой фамилией. Поехал в бывший детдом. Стал выяснять, а мне сказали: детдом закрывали в спешке, спустя рукава, документы выгребали из шкафов, бросали на пол, по ним ходили, топтались.

Распрощались с Витей, он поспешил на вокзал. А день солнечный, жара. Даже пéкло, все в трусах и майках, а я при полном параде – сапоги, галифе, гимнастёрка, медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне» на груди. Солдатский вещмешок за спиной. Плюс велосипед трофейный в разобранном виде. С Торгау был при мне. Все друзья катались в детском доме…