скачать книгу бесплатно
– Дядь Гриш, получишь пот во всю задницу!
– Я вам говорю, – пытался убедить молодежь, – срочно надо уходить! Пошли!
Никто не сдвинулся с места.
– Ну как хотите.
Он взял шинель с нар, вышел из землянки.
Стояла середина мая, хорошо поднялась трава. По тропинке, ведущей от землянки к сосняку, он стоял в ста метрах, бросил шинель на устланную серыми иголками землю, сел спиной к стволу, открыл Евангелие. Эти строчки знал давным-давно давно: «Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного, ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Не один раз толковал эту цитату из Евангелия от Матфея на собраниях общины. Но с того случая всякий раз читая это место, слышал нарастающий, пронзительный, воющий звук мины и взрыв. Короткий взрыв… Мина угодила точно в землянку, будто кто-то до миллиметра рассчитал цель…
– Мне бы вытолкнуть их, – говорил Ивану. – Вырвать колоду карт у Агеева. Они уважали меня, в отцы годился. Витька догадывался, я понимаю его сущность, но не лез на рожон. И Саша, и Генка послушались бы. Да хоть одного схватил бы за руку, вытащил… С Генкой однажды шли к полевой кухне, он говорит: «Мама у меня верующая, иконы дома есть, перекрестила, провожая на войну». Бог дал мне возможность уберечь его и всех остальных, а я только себя…
Сеня Гоч
Была ещё одна боль у Григория Калистратовича – Сеня Гоч. Это второй фронтовой случай, о котором рассказал отец Ивану в тот единственный раз, когда заговорил с сыном о войне. Случай произошёл в сорок третьем году, командир взвода управления дивизиона капитан Снежин вызвал Петренко к себе и сказал, что в его распоряжение поступает новобранец в качестве стажёра.
– Научи всему, – наказал командир. – Парень вроде толковый, но из-под мамкиной юбки! Пороху не нюхал.
– Нанюхается, – сказал Григорий Калистратович. – У нас этого запашистого одеколона хватает!
Прибыл на фронт Сеня из Серова, что на Урале, да только были они с Петренко земляками по нэньке Украине. Сеня на Урал попал перед войной. Отец работал на кораблестроительном заводе в Николаеве, за год до войны, железная балка сорвалась с крана, а он оказался внизу. Мать после похорон отправила сына на Урал к сестре. Так что, если быть до конца точным, не из-под мамкиной юбки прибыл Сеня, а из-под тёткиной.
– Буду маму освобождать, – говорил Сеня. – Николаев и моя Варваровка под немцами.
– Освободим, – обещал Петренко. – Всех освободим. Это тебе не сорок второй год.
– Дядя Гриша, знаете, какая красота у нас весной! – с восторгом рассказывал Сеня. – Я ходил в Николаев в яхт-клуб. Оттуда весной смотришь через Буг, а вся Варваровка в цвету, белым бело. Только крыши из красной черепицы торчат, а так яблони, абрикоса, груша.
Петренко в свою очередь описывал Березняки, где по главной улице на всём её протяжении справа и слева перед домами росли в четыре ряда насаждения. Первый – сирень, второй – жёлтая акация, третий – черёмуха и последний, уже перед палисадниками, – тополь. Черёмуха отцвела, сирень пошла, потом акация. А колхозный сад! Там и яблони, и груши, и вишня, и малина. И пасека.
– Тю, дядя Гриша, брэшэшь! – весело не верил Сеня. – Шо в той Сибири можэ цвести.
Как ни пытался Петренко убедить, что Сибирь большая, его Березняки на юге, рядом с Казахстаном, Сеня и верил, и не очень. В его представлении, Сибирь – это холод, снег. Север Урала ещё больше убедил в этом, лета в Серове, в его понимании, не было. Холодно, дождливо. И вдруг дядя Гриша рассказывает о яблонях, вишнях, акации.
Петренко научил стажёра работать с телефоном, картой, ориентироваться на местности, вычислять координаты целей. Сеня на самом деле был толковым парнем и ему не терпелось в дело. Григорий Калистратович оттягивал, пока капитан Снежин не приказал:
– Завтра вдвоём пойдёте. Вдарим по фрицу! Сеня пусть пороху понюхает.
Позицию Петренко оборудовал заранее. Напротив, чуть сбоку был немецкий командный пункт. На это указали разведчики, наблюдения Петренко подтвердили. Дал артиллеристам координаты.
Ещё затемно с тремя автоматчиками, у одного был ручной пулемёт, прошли по небольшой, но глубокой балке, в сторону немцев, поднялись по склону, осмотрелись, автоматчики залегли, прикрыть если что. Дальше идти вдвоём. Метров сто им предстояло проползти по открытой местности.
– Ну, с Богом! – сказал Петренко. – Ползём вон к тем кустам шиповника.
Гимнастёрки на груди и брюки сразу намокли, ночью прошёл небольшой дождь, трава была сырой. Два раза Петренко командовал Сене остановиться, смотрел в сторону линии немецких окопов, прислушивался. Вроде бы тихо. Вот и шиповник.
Место хорошо тем, что с двух сторон подступали реденьки кусты, между ними как бы проход. Его под наблюдательный пункт выбрал Петренко два дня назад. Также по темноте подполз, вырыл неглубокий, только-только скрыться окопчик. А когда рассвело, похвалил себя за выбор – видимость была отличной. Окопчик вырыл на передней линии кустов, обзор они не закрывали. Командный пункт немцев засёк по отблеску оптики, движению в той стороне.
Немецкий снайпер рассуждал точно так же, предполагая, где удобнее всего разместится русскому снайперу или корректировщику.
Сеня лежал тихо, соблюдая наказы Петренко. Чуть вздрогнул, когда услышал чужую речь, утренний ветер тянул с немецкой стороны.
– Спокойно, – прошептал Петренко, – это они между собой.
Когда рассвело, он чуть приподнял голову, приложил к глазам бинокль. Осмотрелся. Доложил по телефону обстановку капитану Снежину: ничего не изменилось со вчерашнего дня.
– Через полчаса глянь на всякий случай ещё разок! Стреляем через пятьдесят минут, – скомандовал капитан.
– Дядя Гриша, дай посмотреть? – прошептал Сеня.
– Подожди!
Через двадцать пять минут Петренко протянул ему бинокль. Пусть посмотрит, потом сам ещё раз глянет и доложит капитану.
Сеня приподнял голову, приложил бинокль, тут же раздался выстрел. Сеня уронил голову. Пуля вошла над левой бровью. Петренко заскрипел зубами, сжал до боли в ладонях кулаки. Получается, он выдал себя снайперу, когда смотрел в первый раз, оптика дала блик, снайпер понял: под боком мишень. И терпеливо ждал момента.
К Сене Петренко относился как к сыну. С Варварой они поженились в двадцать седьмом году. Первый сын умер, прожив месяц, второй, Петя, в три года переболел менингитом. Почти не разговаривал. Самую малость, и то лишь родители понимали, что говорил. В семь лет взяли Петю в районный городок в школу-интернат для глухонемых. В начале следующего учебного года Петя пропал. В пяти километрах от их деревни проходила железнодорожная ветка. Как оказалось, Петя ушёл из интерната на вокзал, забрался на тормозную площадку товарняка, почему-то решил, что все составы идут в сторону Березняков. И уехал на запад. Подали во всесоюзный розыск. В те долгие месяцы Григорий Калистратович молился как никогда. Петя пропал в сентябре, на следующий год в августе в районную милицию пришло письмо: в Куйбышеве (сейчас – Самара) задержан мальчик, похожий по описанию на Петю. Григорий Калистратович поехал. В Куйбышеве его из милиции направил в приют. Директор объяснил: «Выведут несколько мальчиков, один из них предположительно ваш сын». Мальчишки были одного возраста, одинаково одеты. Петренко побежал глазами по строю, и вдруг от него отделился Петя, худой, со счастливыми глазами:
– Папа! – бросился к отцу.
«Папа» произнёс с трудом, но произнёс.
Почти целый год ездил он на поездах, надеясь вернуться домой.
Они были чем-то схожи с Сеней. Оба белобрысые, с торчащими ушами.
До войны после Пети шесть раз рожала Варвара, четверо умерли, Люба и Миша выжили. К Пете было особое чувство, замешанное на собственной вине, не уберегли от болезни мальчишку, хотя как тут убережёшь. Петя тосковал в интернате по дому, приезжая, прижимался к отцу, а когда смотрел в глаза, казалось, знает что-то такое, чего отец не ведает, а он сказать ему не может. Не ожесточился после своих мытарств, но если вдруг раздавался резкий звук, сжимался, как собачонка. А потом смеялся над своими страхами.
Петренко лежал рядом с Сеней. Слева по диагонали от окопчика, если смотреть в сторону немцев, метрах в трёхстах, росла купа деревьев, скорее всего, снайпер там устроил лежбище. Наши позиции оттуда как на ладони. Дать бы залп.
Петренко под прикрытием кустов отполз назад. Был у него запасной вариант – воронка. Доложил капитану о случившемся. Снежин выматерился:
– Эх, не сберегли пацана. Что ж ты… Ладно, больше не высовывайся. – После первого залпа скорректируешь, может, и стрелка накроем, во всяком случае, очко у него сыграет! Подсыплем немчуре перцу, а то он заскучал.
Перцу подсыпали. Командный пункт накрыли со второго залпа. По первой и второй линии окопов прошлись. Немцы со своей стороны в долгу не остались.
С темнотой подползли к Петренко два разведчика, помогли вытащить тело Сени.
Накануне вечером, после ужина, Сеня протянул сложенный вдвое листочек:
– Дядя Гриша, это адрес тёти, если убьют, напишите ей. Она маме передаст, когда их освободят.
– Да брось ты, Сеня, тебе надо маму освобождать. Я что ли за тебя должен? Ты на меня не перекладывай свою Варваровку.
Петренко написал в Серов. После войны лет пятнадцать переписывался с матерью Сени.
Она по описанию Петренко отыскала могилу сына. В той могиле похоронили ещё разведчика, подорвался на мине, возвращаясь из-за линии фронта.
Похоронка
История похоронки на Петренко надолго осталась в памяти деревни. И через двадцать лет вспоминали. Да что двадцать, Березников полвека нет на белом свете, Иван месяц назад к однокласснику зашёл, а у того мать-старушка, под девяносто, первым делом спросила:
– Ваня, рассказывали тебе, как на отца твоего похоронка приходила? Я ещё в девчонках была.
И смеётся.
Письма Григорий писал с фронта регулярно. Раза два-три в месяц приходил от него солдатский треугольник в Березники. Сердце Варвары обмывало радостью, когда кричала Надя Василенко:
– Тётя Варя, пляшите!
Надя была высокая, нескладная, скорая на ногу и громкая, тихо говорить не умела, требовала обязательно плясать в обмен на письмо. Варваре, как человеку в возрасте (далеко за тридцать), была скидка, достаточно было изобразить пару притопов, и треугольник оказывался в её руках. Молодых женщин Надя заставляла по-настоящему бить каблуками или пятками. Варвара, получая треугольник, с жадностью читала. Текст был примерно один и тот же, лишь в зависимости от метеоусловий на фронте менялось описание погоды. Да не в этом суть, не важно, что в письме, главное – живой её Гриша. И вдруг замолчал. Месяц Надя-почтальонка не требует пляски, второй при встрече бодро повторяет: «Пишет вам дядя Гриша». В голову Варвары полезли нехорошие мысли. Вечером сделает всё по дому, дети угомонятся, сама ляжет, и не может уснуть, думая всё то же: неужели что-то с Григорием случилось. Не представляла, как будет без него. Однажды после окончания собрания общины в сумерках шла с подружкой, Григорий догнал их, украдкой взял её за руку и крепко сжал. Для неё в том пожатии было всё – признание в любви, сватовство, желание навсегда быть вместе. Григория выделяла среди парней, но вида не показывала, и думала, она ему неинтересна… Двадцать лет прожили лучше не надо…
День стоял сухой, осенний, солнечный – на колхозном поле копали картошку. И вдруг доносится «мама». Голос дочери Любы, и ещё раз «мама», но уже голосом сына Миши. Распрямила спину от картофельного рядка, по полю её дети бегут и кричат:
– Мама, мама, письмо пришло с войны!
Это Люба. Миша вторит:
– Мама, не треугольник, конверт!
У Варвары сердце оборвалось, в глазах потемнело – похоронка. Схватила за руки детей, побежала, в голове стучит неотвязчивая мысль: убили её Гришу, убили!
Вбежала на крыльцо, пролетела сени, распахнула рывком дверь. Первое, что бросилось в глаза – конверт на столе, большой и запечатан, заштампован. Слёзы брызнули из глаз, схватила проклятое письмо, зашвырнула его за печку, сама в рёв:
– Убили нашего папку!
Упала на лавку, кричит в голос.
Почтальонка-Надя тоже решила: похоронка. Разнесла весть по селу. Похоронки долго обходили деревню. И вот первая. Одна соседка прибежала утешать, вторая. Пришёл дядя Григория, Лев Степанович, младший брат Калистрата Степановича. Дядя Лёва по возрасту под мобилизацию не попадал, работал в колхозе. Услышал от Нади-почтальонки о страшной вести, поспешил к Варваре. В доме стоял рёв, убивалась по мужу Варвара, масла в огонь подливали соседки, причитая: Гриша, он же муху за свою жизнь не обидел, таких мужиков поискать…
Лев Степанович тоже принялся утешать свояченицу:
– Война ведь, Варя, что поделаешь. У тебя дети, возьми себя в руки…
Попросил похоронку. Может написано, где убит Григорий, после войны надо разыскать могилу.
Варвара махнула рукой в сторону печки:
– Там.
За печкой были сделаны полати, под ними валялся конверт.
Лев Степанович вскрыл конверт, пробежал глазами и захохотал:
– Дура, ты, Варя, ой дура. Григорий получил четыре благодарности от Сталина!
И начал громко читать:
– Ефрейтор Петренко Григорий Калистратович. За отличные боевые действия приказами Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина Вам – участнику блестящих побед над немецко-фашистскими захватчиками, объявлено четыре благодарности…
И начал перечислять, за какие боевые заслуги полка и лично ефрейтора Петренко Сталин дал благодарности, а зарёванная Варвара слушала и не знала – верить или нет.
– Смотри! – показал для убедительности бумагу с портретом Сталина, с красными знамёна по бокам, текстом с красивыми буквами и размашистой подписью командира части под ним.
– Папка живой! – закричала Люба.
– Папка герой! – закричал Миша.
Варвара снова пустилась в рёв, теперь от радости.
По деревне полетела новая весть: Сталин прислал Варваре полный конверт благодарностей.
Не писал Петренко потому – лежал в госпитале, в одном из тех боёв, за которые получил благодарности от Сталина, ранило в ногу. Лечился в госпитале и не хотел, чтобы Варвара паниковала из-за его ранения, поэтому решил, лучше молчать, чем врать. Не умел врать. А получилось ещё хуже.
После Парада Победы
Григорий Калистратович, возвращаясь после Парада Победы домой, мечтал снова сесть за баранку, да не получилось: машины в колхозе не было, назначили его заведующим колхозным складом. Место искусительное. Потому и назначили, руководствуясь соображением: баптист, значит, воровать не будет. Не воровал он. Через два дома от Петренко жили братья Остапик. Следили за ним, стремясь поймать за руку. Вовсе не за-ради сохранности колхозного добра проявляли инициативу с засадами и слежкой, не жалко им было зерна, муки и других питательных продуктов. Старший брат, Ефим, признается через много-много лет, незадолго до своей смерти. Столкнулись они с Григорием Калистратовичем на вокзале, и тот, и другой пришли на электричку, в Омск собрались. У Ефима сын там жил, Петренко к дочери Любе ехал. До электрички минут двадцать, тёплое летнее утро, сели два старика на лавочку на перроне. Ефим вдруг возьми и скажи. Надо понимать, червячок в душе глодал его.
– Калистратыч, – повернёт он лысую голову к собеседнику, – а ведь мы, дело прошлое, с брательником Яшкой стерегли тебя. Помню, муку колхозную привезли с мельницы, ты принял её, ну и в амбаре что-то делаешь. Дело под вечер, сумерки уже, осень. Мы с Яшкой под амбар залезли. Амбар помнишь колхозный?
– Как не помню, – с интересом слушал Петренко.
– Добрый был амбар. По сей день бы стоял. Залезли мы под него, лежим. Ну, разведчики, ети её в корень. А чё лежим, ждём воровства. Ты в торбу муку отсыплешь, амбар на замок, пойдёшь домой, а мы тут как тут: стоять! С поличным тебя цап-царап. Иди сюда, расхититель колхозной собственности. Врать не буду: жалеть тебя не собирались. Не для того ловили. Расчёт был: тебя в каталажку, а мы на место завсклада. Не вдвоём, конечно. У Яшки семь классов образования, председатель говорил ему: я бы тебя поставил на склад, да место занято. Вот мы и задумали освободить тёплое местечко. Размечтались, а ты с пустыми руками идёшь из амбара. Несколько раз караулили… Ты уж не обижайся, Калистратыч, время такое было, голодное.
Мать рассказывала Ивану, как ни просила она отца взять немного крупы или муки. Ведь никто и не заметит. Взять не себе, послать родственникам на Украину, те слёзно просили в письмах помочь, голодали после войны.
– На это отец всегда говорил, – вздыхала, – что никакая посылка с продуктами всё равно не дойдёт, распатронят по дороге. Ни со склада ничего не приносил домой, ни с магазина, когда продавцом поставили.
В отличие от братьев Остапик не любил Петренко хлебные должности. Как только машина пришла в колхоз, пересел за руль, а потом и вовсе в скотники перешёл, это перед пенсией, чтобы хорошую пенсию заработать. Скотникам хорошо платили.
При повороте государственной политики к укрупнению колхозов, Березняки оказались не у дел, народ начал разъезжаться, деревня стала хиреть. В 1968 году разрешили баптистам открывать молельные дома. Вот тогда семья Петренко перебралась в районный городок. Они ещё успели продать свой дом, позже дома бросали, уезжая. Община баптистов выбрала Петренко пресвитером. Он внёс больше половины нужной суммы при покупке молельного дома.
Иван не один раз думал, мог бы он, как отец, стать баптистом, сложись жизнь иначе. До пятого класса, пока не уехал учиться в школу-интернат, присутствовал на собраниях баптистов, если проходили у них дома. Такие сходки были в о время запрещены, поэтому собирались со всеми предосторожностями, будто чай попить. Окна закрывали ставнями. Читали Священное Писание, пели. Отец подыгрывал. Он хорошо играл на гармошке, аккордеоне, скрипке. Инструменты освоил самоучкой, слухачом был, но играл хорошо. Приходили в основном женщины, два-три старичка.
Отец не принуждал детей, Ивану, когда он школу окончил, говорил:
– Без Бога я бы на войне погиб. Скольких ребят из полка похоронили. А ведь гаубичная артиллерия – не пехота, в атаку не ходили. Но и танками давили, самолётами бомбили. А я всю войну у немцев под носом. Лежишь на нейтральной полосе, немец вот он, рукой подать, голоса долетают, и снайпера хлеб даром не ели. Держи ухо востро. И здесь повезло. Всего один раз подстрелил снайпер. И то удачно – кость не задела пуля. Целился он в голову, узрел меня с биноклем…. Или я вовремя сдвинулся, или он сплоховал, в левую руку попал. А обстрел начнётся, ты и корректируй, и за связь отвечай. Под Старой Руссой восемнадцать порывов насчитал, пока бой шёл. Ползёшь, ищешь, где провод перебило, вокруг земля ходуном. Молюсь в этом аду, прошу Бога помочь. Да и без войны всю жизнь с Богом… Взять нашего Петю, разве без Бога нашёл бы его. На войне так не молился, как в тот год. Был уверен, живой Петя… А наша Зорька?
Ивану было семь лет, в школу ходил. Не мог смотреть на умирающую Зорьку, убежал в баню, стояла она в конце огорода, и там, сидя на лавке, ревел белугой. На Зорькином молоке рос. Мама рассказывала, ещё говорить толком не умел, вечером увидит, она собирается корову доить, сразу требовать: «Где мой подой?» Подойник, значит. Было детское ведёрко, с ним шёл в стайку. Мама садилась под корову, причём первым делом доила Зорьку в этот «подой». Наполняла ведёрко, подавала сыну, он тут же, не отходя от коровы, опустошал ёмкость и только тогда отправлялся с торчащим из-под рубаки пузом по своим делам. Когда подрос, ходил с отцом или мамой за деревню в луга, когда их очередь выпадала пасти стадо. Был уверен, их Зорька – самая лучшая корова во всей деревне. Зорька была средних размеров, красной масти, с аккуратными рогами.
– Наша Зорька самая красивая, – с гордостью говорил маме.
– А как иначе, кормилица.
И вот Зорька умирает. Она отелилась, и выпала матка. Пришёл ветеринар, дядя Федя Бондаренко, с лохматой головой, в очках с толстенными стёклами. Как ни вправлял выпавший орган, не держался он в Зорьке, выпадал наружу… Дядя Федя попросил бутылку, ловким движением отбил донышко, тем самым сделал воронку, влил с её помощью во чрево животины льняное масло.
Через два часа пришёл ещё раз, осмотрев Зорьку, сказал:
