Минсалим, Мунир и полёт с шахматами

Минсалим неделю не решался идти в библиотеку, пока не выяснил, что с «заведённой карточкой» он наоборот – настоящий читатель.

На всю жизнь запомнил урок Веры Александровны, данный однажды: «Миша, ты карандашиком аккуратно подчеркни место в книжке, которое тебе понравилось, сделай закладку из полоски бумаги, напиши на ней слово или фразу, которую отметил и номер страницы». Книги в его библиотеке все с закладками и подчёркиваниями.

– Ё-моё, – сказал Мунир, садясь за свой стол в мастерской, – какой Земной шар тесный. Венгры и ханты-манси, эстонцы и мордва – одной крови. Я-то думал, венгры – Европа. И эстонцы. Не один раз в Таллин ездил и по путёвке, и в командировку. Эстонцы и ненцы – какая связь? Оказывается – из одного корня.

Жизнь для Мунира стала сплошным приключением, что ни день новое, один на другой дни не похожи. Забыл про пиво, пивные праздники. Одна страсть – резьба.

День «Ч»

И вот наступил у нас день «Ч». По моему заданию Мунир смастерил из толстого картона коробку, куда поместил доску и шкатулку с фигурками. Билеты на самолёт я купил заранее – лето в разгаре, отпускной сезон взял разгон, не остановишь, люди пришли в броуновское движение – одни с севера на юг, другие в обратную сторону навострили лыжи, третьи меняют восток на запад, четвёртые с таким же азартом запад на восток. Дороги – воздушные, железные, водные – забиты людскими потоками. При таком раскладе нельзя пускать на самотёк приобретение проездных документов. Пустишь – будешь локти кусать. Посему взял загодя и тютелька в тютельку, на тот самый день «Ч», последний возможный, какой указала Лена – двадцать первого июня, после него бесполезно лететь, ехать, плыть в Омск до самой осени, денег за шахматы не получишь.

Позже, с билетами в кармане, понял: можно было дня на два-три раньше отправиться в музей Врубеля, с запасом, всё равно успели бы закончить композицию. Когда обилечивался, такой уверенностью не было. Зато в оставшееся до отлёта время сделал Муниру на память шахматную фигурку – шамана, с подставкой, с которой он начал учиться на костореза и отполировал в трудовом порыве до фарфорового блеска. Мунир был без ума счастлив от шамана.

– Это же не знаю, какой ты у меня друг! Ума не приложу, как отдариваться?

– Угомонись, обозник! Я тебе по гроб жизни обязан, без тебя разве успел бы. Только сейчас понял: зайчился Лене, обещая сделать шахматы в июне. Один не смог бы…

– Ты меня такому научил…

Мунир верил и не верил: всё это происходит с ним, не с кем-то другим. Он научится работать клепиком. Пусть не так, как Минсалим, но ведь что-то получается. Его резьба едет в фонд музея. Поразительно! Он столько открытий для себя и о себе сделал. И вообще – перед ним распахнулся новый сказочный мир. Надо было видеть, как внимательно разглядывал готовые шахматные фигурки: к глазам поднесёт, изучая каждую линию, отставит руку – издалека посмотрит. Пальцами осторожно ощупает рисунок. Ладонью доску на шероховатость проверит, проведёт от края до края, затем рука замрёт на разлинованной поверхности, вслушиваясь в кость, вбирая её тепло. Нет конца удивлению. Железо – совсем другое, разве можно сравнить. Кость – материал, в котором была жизнь, она истаяла, ушла, а ей дали новую, вечную. Приобрела лицо, образ. Нет, с железом ничего подобного не сотворишь, как ни старайся.

В последнюю ночь друзья ночевали в мастерской. Утром присели на дорожку и с большим временным запасом вышли за порог. У Минсалима принцип: лучше на старте подождать, чем, опаздывая, сломя голову бежать к нему.

Сойдя с крыльца, Мунир просительно посмотрел в лицо Минсалима:

– Можно я шахматы понесу.

– Неси на здоровье, – с готовностью протянул коробку Минсалим, – у меня руки трясутся от напряжения, столько дней клепик не выпускал из них.

Мунир с почтением взял их совместное творение и не расставался с ним всё время, пока до кваса дело не дошло.

Аэропорт располагался на левом берегу Иртыша, предстояло короткое путешествие по воде, так как автомобильный мост ещё только строился, до пристани друзья отправились на своих двоих. Миновали Красную площадь, Святую Софию, на ней шли реставрационные работы, Тобольск готовился к празднованию 400-летия. На пристани сели на пароходик, он зафыркам двигателем, отчалил и стал набирать ход.

Над Иртышём летал беспечный ветерок, от воды исходила прохлада, на душе у Минсалима пели птицы. У Мунира тоже наступили именины сердца.

Сойдя с пароходика в Медянках Татарских, на краю которых простиралось лётное поле аэропорта, косторезы столкнулись с учительницей русского языка Рамзией Нуретдиновной. Для них она была Рая или Райка-пулемётчица.

– Узнаёшь? – спросил Минсалим, указывая на напарника с шахматами.

– Дак Мунир, поди! – подстраиваясь под деревенский говор, сказала Рая-Рамзия. И расплылась в улыбке.

Обнялись.

– Рай, а почему Райкой-пулемётчицей тебя звали? – спросил Мунир.

– Дак брат Ванька, однако, слишком языкастый был, – не переставая улыбаться, ответила Рая-Рамзия и запела: – Мальчики, как рада вас видеть! По сей день со многими из наших переписываюсь. Роднее нет никого. Девчонок почти всех в Подмосковье отправили: Вязники, Цюрюпа, другие текстильные города, там и остались, замуж повыходили. Мальчишки в Сургуте, Ханты-Мансийске. А ведь детдом – это школа жизни. Недавно дочери рассказала, как деньги собирали на катке, она с недоверием: «Ну, один потеряет, другой выронит, по-твоему получается: горстями сеяли».

– Я как-то разоткровенничался с сыновьями, – заулыбался Минсалим, – каким вкусным хлебом с маслом и сахаром кормили поварихи за отгон коров в стадо, они восторгов моих не поняли: подумаешь, хлеб с маслом.

– И не поймут, – тряхнула головой Рая-Рамзея, – у них что – захотел, намазал да жуй. А когда ты за него в шесть утра поднимешься… Я одно лето Ночку отгоняла.

– Я однажды червонец на катке нашёл, – сказал Мунир.

Кто первый гениально сообразил, что каток по весне – клондайк, золотой прииск, неизвестно. Детдомовские летописи не сохранили данной информации. У стен кремля в советское время сделали стадион. Минсалим слышал от бабушек, стадионом закрыли доступ к Святым воротам, через которые входил в кремль крестный ход с иконой Абалакской Божией Матери, которую несли с Абалакского монастыря. Как бы там ни было, летом на стадионе центром вселенной было футбольное поле, зимой – каток. С Раей-Рамзиёй в детдоме воспитывались два родных её брата: старший – Ванька (Инсор), младший – Сашка (Садык). Детдомовская жизнь делилась на две половины, одна протекала на глазах воспитателей и нянечек, вторая была недоступна постороннему взору, имела свои суровые законы. Здесь была своя иерархия, верховодили старшие ребята. Ванька один из них. Как только под лучами весеннего солнца лёд на стадионе начинал подтаивать, Ванька с корешками организовывал спецотряд на прочёсывание катка. Основу составляли мальчишки лет по десять-двенадцать, Райка-пулемётчица попадала в сборщики за счёт брата. «Она глазастая», – делал протеже сестре Ванька. Рая была азартной и удачливой сборщицей.

Технология проще некуда. На краю поля, где летом стоят футбольные ворота, выстраивалась цепочка детдомовцев, обычно семь-восемь человек, и по команде приступала к работе. Глядя под ноги, поисковики начинали медленно двигаться по льду. Сектор ответственности каждого – коридор метров пять шириной. Причём, если ты нагнулся и что-то подобрал – несколько свидетелей фиксируют сей факт. Всё под контролем, лучше судьбу не испытывать и не пытаться заныкать находку.

Зимой каток был популярнейшим местом отдыха тоболяков. Массовые катания даже тридцатиградусные морозы не останавливали. Особенно многолюдно в субботу-воскресенье, а и в будние дни по вечерам хватало народу. Бодрая музыка летит из динамиков в морозный воздух, прожектора, установленные на высоких мачтах, выхватывают из темноты движущееся людское разноцветье. Мальчишки и девчонки, парни и девушки, даже люди в почтенном возрасте с радостью резали коньками лёд. Кто-то носовой платок достанет и выронит монетку, а то и бумажную купюру, у кого-то карман продырявился… Весной эти потери вытаивали. Монеты всех достоинств: от копейки до рубля, даже купюры вмерзали в лёд – рубль, три, пять. Пару раз червонцы попадались – красная с портретом Ленина заветная бумажка. Денежка упадёт вечером, в утренних сумерках заливочная машина пройдёт, вморозит «самородок», и лежит он в законсервированном виде до весны, ждёт старателей. С конца марта, начала апреля обратный процесс: солнышко пригреет, поверхность льда подтает, «золотоискатели» тут как тут – пора открывать сезон. Ночью лёд морозом прихватит, но на следующий день солнце снова поколдует надо ним, на миллиметр другой истончит поле – собирай деньги кому не лень.

Нет, собирали не те, кому не лень, а те, на кого Ванька или его кореша указывали. Сборщики, внимательно сканируя лёд, пройдут от края до края, на финише старшие в нетерпении стоят. И попробуй закнокать хоть копеечку – жизни рад не будешь. Сборщики за труды прямой платы не получали (скажем – процент с найденного), зато были в уважухе у старших, что значило немало в той скрытой от воспитателей части детдомовской жизни.

Золотой прииск давал доход примерно в течение месяца. Но самый урожайный момент приходился на заключительный этап сезона – подметание футбольного поля. Лёд сойдёт, полностью растает, затем нужно выждать время, чтобы газон хорошо просох, иначе можно испортить. Детдомовцы ревностно следили за состоянием поля, наконец, обращались к директору с инициативой – вызывались подметать поле. Директор знал причину, по которой сироты рвались наводить чистоту на подведомственной ему территории, и великодушно разрешал. В благодарность за «субботники» давал возможность проходить без билета на платные мероприятия. Старшие ребята подбирали бригаду подметальщиков, выдавали веники. Всё было продумано – уважающий себя бизнес не должен зависеть от чужого инструмента.

– В один год сорок три рубля намели! – вспомнила рекордную уборку Рая-Рамзия. – Я тогда пятёрку нашла.

– А ты как червонец нашёл? – спросила у Мунира.

– На льду. Даже не понял поначалу, вчетверо был сложен.

– Ладно, Рая, мы пойдём, – Минсалим прервал денежные воспоминания, – нам ещё билеты регистрировать.

– К Сашке обязательно зайдите, – сказала Рая-Рамзия. – Он будет рад.

– Не знаю, – уклончиво ответил Минсалим, не испытывал он желания отвлекаться от главного, как чувствовал, не к добру это. – Времени мало разговоры разговаривать. На обратной дороге лучше.

– Сашка сам найдёт, – нисколько не смутилась Рая. – Я ему позвоню.

Сашка в аэропорту был при хорошей должности – начальник перевозок.

Квасить от слова квас

Жара в тот день разошлась не на шутку – за тридцать градусов. В небольшом зале ожидания не продохнуть. Народу не то, что яблоку негде упасть, горошине места не найти. Людей, как в бочке сельдей. Все охваченные порывом – лететь. Одни с билетами в кармане, эти с лёгким волнением ждут старта, другие со страшной силой жаждут сделаться обладателями полоски бумаги, являющейся пропуском на воздушное судно, уносящего в небесные выси. Имелись ещё и третьи. Их Минсалим с Муниром встретили у стойки регистрации. У них полоски-билеты имелись на руках, но не с теми цифрами, чтобы сегодня попасть на Як-40, летящий по маршруту Москва–Горький–Тобольск–Омск.

У стойки в надежде на чудо в первых рядах стояла пожилая пара – муж с женой. Их борт летел днём позже, а им хотелось во что бы то ни стало сегодня.

– Я встану перед вами на колени, – в отчаянии говорила женщина девушке за стойкой. – Отправьте. У нас дочь замуж выходит. Муж военный, всё на раз-два решилось в загсе. Вечером свадьба, завтра убывают к месту службы на Дальний Восток.

Девушка в форме хотела сказать: «Я бы сама куда-нибудь от всех вас улетела замуж», – но терпеливо произнесла:

– Если кто откажется или не явится – вас отправлю.

– Молодые люди, – женщина вцепилась в Минсалима с Муниром. – Уступите свои места. Мы готовы вдвойне заплатить. А вы завтра на наших местах улетите!

– Нам тоже срочно, – сказал Минсалим.

Он не стал уточнять, что у него свой пожар, своя свадьба. И если не улетит на этом самолёте, то ради чего последний месяц пахал с Муниром как лошадь.

– Вам-то зачем срочно? – не унималась женщина, торопящаяся в Омск почувствовать себя тёщей.

Минсалим не мог сказать, что он художник, везёт дорогостоящее произведение искусства. По настоянию жены специально надел невзрачные брюки, рубашку попроще, дабы не привлекать к себе внимание. Лихие люди не только в дремучие века подкарауливали на Сибирском тракте купцов, они и сейчас имеются. Брякнешь лишнее, намотают на ус и встретят, когда повезёшь на кармане сумму в целый автомобиль. Тобольск всегда славился ухарями. Не зря здесь построили мрачно величественный тюремный замок. Недавно накрыли группу современно мыслящих квартирных воров. В городе появились видеодвойки – телевизор и видеомагнитофон в одном комплекте. Нефтехимкобинат закупил за валюту и наградил передовиков возможностью приобретения дефицитной техники за советские рубли. Видеофильмы в те наивные времена были страшной диковинкой. Обладатели видеомагнитофонов считались счастливчиками, как же они могли смотреть чернуху, порнуху, боевики и другие запретные плоды западного кино. Было таких крайне мало в городе.

И вдруг прошла серия краж видеодвоек. Воры целенаправленно без промаха бомбили нужные квартиры. Будто на руках имели списки с адресами тех, кто стал обладателем видеотехники. Следствие поначалу так и подумало, стало искать утечку списков на нефтехимкобинате. Вычислять наводчика, который сливал информацию в воровскую среду. Всё оказалось значительно проще. Это сейчас мы имеем возможность смотреть сто телеканалов двадцать четыре часа в сутки, а тогда телевещание прекращалось в двенадцать ночи и до утра телезрители могли отдыхать. Кроме обладателей видеодвоек. Те имели возможность круглые сутки просиживать у экранов телевизоров.

Ну, и что? – спросите вы. Да ничего. После двенадцати ночи гаснут экраны у банальных телезрителей, и только у «двоечников» имеет место мерцание в окнах, красноречиво говорящее внимательному глазу: за этими стёклами люди продолжают наслаждаться видеопродукцией. Дело техники определить номер квартиры.

Посему Минсалим цель своего полёта не обнародовал супружеской паре. Не стал говорить, что у Мунира в руках шедевр косторезного промысла, который сегодня должен пополнить фонд Омского музея изобразительных искусств имени Михаила Врубеля. Есть в нём картины Михаила Врубеля, а теперь будет произведение ещё одного Михаила – Минсалима.

Мунир гордо держал коробку. Ему-то как раз очень хотелось рассказать, что имеет прямое отношению к шедевру, который находится в его крепких руках. Накануне вечером Мунир сходил в баню, постригся. Несмотря на жару, надел рубаху с длинным рукавом, задрапировал кожу верхних конечностей, изобилующую наколками. Это сейчас татуировки в моде, тогда данные художества были в ходу в местах заключения. Мунира Бог уберёг от тюрьмы. «Дурак был в армии», – объяснял происхождение наколок. Что называется – издержки молодости.

Наши косторезы подали билеты девушке, которая тоже была не прочь улететь куда-нибудь на собственную свадьбу, и тут появился Сашка. Он был в форме, отглаженных брюках, при галстуке, в фуражке с кокардой.

Представительный, среднего роста, широкоплечий, уверенный в себе мужчина. Женщина-тёща ринулась было к нему:

– Помогите улететь!

На что Сашка сказал:

– У меня обед!

Да так убедительно тоном начальника отрезал «обед», что женщина-тёща не стала продолжать монолог, в котором козырем должно было прозвучать «готова встать перед вами на колени». Поняла: Сашку коленями не проймёшь.

– Пошли на обед! – позвал он друзей.

До отлёта было полтора часа, Минсалим решил не отказываться от приглашения собрата по детдому.

Сашка жил неподалёку от аэропорта в двухэтажном доме, квартира на первом. В домашней обстановке Сашка снял фуражку, китель. Засуетился на кухне, достал из холодильника большую кастрюлю окрошки, нарезал толстыми ломтями хлеб, пригласил за стол:

– Рубайте, мужики!

Окрошка была отличной. Мужчины заработали ложками. Сашка, как и его сестра Рая-Рамзея пустился в детдомовские воспоминания… Всё правильно: боевые товарищи вспоминают окопные будни, армейские – службу в вооружённых силах, детдомовцы – детдом.

– Помните мушкетёрские плащи из флагов? – спросил с энтузиазмом Сашка.

Разве могли такое забыть!

В то лето под стенами и в разрушенных башнях древнего кремля, на зелёных склонах Троицкого мыса мальчишки-детдомовцы развернули мушкетёрские баталии. Сходились стенка на стенку мушкетёры короля и гвардейцы кардинала, скрещивались шпаги, звучало «один за всех, все за одного» и, конечно, победное «ура!» Всё как описано у Александра Дюма. Не помню, было ли у него «ура», да в русской транскрипции мушкетёрских боёв как без него.

Надо обязательно сказать о существенной детали летней жизни детдомовцев – из одежды им выдавались только трусы. Потому и в библиотеку ходили в таком наряде. Ниже раскроем секрет этой особенности гардероба воспитанников данного заведения, а пока не будем отвлекаться от темы мушкетёров. Так вот – какой из тебя мушкетёр, если ты, извините, в трусах? С голым животом. Верховодили в играх старшие мальчишки, они давали добро на участие в боевых действиях, и в трусах категорически не принимали. «Иди с девчонками играй», – презрительно говорили. Водиться с девчонками уважающему себя мальчику было позорно. Могли и тёмную за это устроить. А настоящий мушкетёр или даже гвардеец кардинала должен быть в плаще, при шпаге, шляпе с перьями. Перья не проблема, курицы, что бродили в округе, ходили с общипанными хвостами и крыльями, шляпы мастерили из газет. Шпагу тоже недолго из палки соорудить, на гарду, что защищает руку от оружия противника, шли жестяные крышки от стеклянных банок. Самый сложный вопрос – плащ. Из чего делать? Где взять подходящий материал? Голь на выдумки хитра. На плащи пустили флаги союзных республик, что хранились на чердаке детдома у завхоза. Само собой, лежали не просто так – подходи и бери. У завхоза имелась кладовка, в ней под хорошим замком содержались от праздника до праздника стяги на отличных древках. Но, как говорится: не такие шали рвали!

– Мунир, – спросил Сашка, – ты, кажись, подал идею с флагами?

– Может, не помню.

Какие получились шикарные плащи. Плотный, струящийся шёлк насыщенного красного цвета, и полосы по нему в зависимости от принадлежности флага той или иной республике: зелёные или синие, голубые или белые. Плюс пятиконечные звёзды и серпы с молотами. У мушкетёров, скорее всего, серпы и молоты не были в ходу, не наносились на плащи, но это детали. Орудуя ножницами, нитками с иголками детдомовцы соорудили из стягов мушкетёрскую одежду. Летали в ярких плащах по стенам Тобольского кремля. Древки тоже не выбросили – пошли на оружие, строгали из них шпаги.

Завхоз был в шоке, когда осенью перед демонстрацией в честь Великой Октябрьской Революции пошёл за флагами, дабы в духе советской идеологии украсить колонну детдомовцев.

– У него челюсть отпала, – смеялся Сашка. – Поймал меня в коридоре, чтобы помог флаги притащить. Открыл замок и обомлел: пусто, какие-то плакаты старые и всё. Я делаю морду тяпкой – ничего не знаю. Он смотрит на замок, дверцу – следы взлома отсутствуют.

Минсалим съел окрошку, в отличие от Мунира от добавки отказался, пошёл в соседнюю комнату. В ней царил полумрак, окно было задёрнуто плотной шторой. Минсалим сел в большое кресло. Из кухни раздавались голоса друзей, в один момент они превратились в музыку, так поёт река на перекате. Минсалим заснул. Сказалось напряжение последних дней. Ночь перед отлётом спали в мастерской, там имелся широкий диван, да всё одно – не дома.

Минсалим напоследок внимательно осмотрел одну за другой все фигурки, сделал несколько поправок. Хотел представиться в Омске достойно. В музее Врубеля хранятся работы тоболяков. В военном 1944-м скульптора Алексея Ремизова отозвали с фронта и отправили в Тобольск, поставили художественным руководителем артели косторезов, изделия которой шли за рубеж за валюту, столь нужную воюющей стране. После войны Ремезов организовал в Омске выставку «Победа» из работ фронтовиков-косторезов: письменные приборы с пушками и миномётами, авторучки в виде винтовок Мосина, автоматы ППШ. Всё это с искусной гравировкой. Косторезы участвовали в освобождении Праги, Вены, Берлина. Казалось бы, завтра могут убить, но художник есть художник, в Европе любовались зданиями в стиле барокко, ампир… Рассматривали орнаменты, мотали на ус.

Сквозь сон я услышал шум двигателя, характерно ревущего на взлёте, вскочил на ноги, под сердцем нехорошо ёкнуло: неужели? Сашка обещал подвести прямо к трапу. «Всё будет тики-тики! – уверял. – Как важных персон проведу! Не надо со всеми толпиться!»

На друзья-детдомовцы всё также сидели за столом. Но какие-то не такие. Возбуждённые голоса, отвязанные жесты. На столе перед ними красовалась почти пустая трёхлитровая банка с мутной коричневой жидкостью на дне.

Первое, что я выпалил:

– Где шахматы?

– Да вот! – посмотрел вокруг себя Мунир. И не нашёл коробку.

– Нету, – сказал удивлённо.

– Разуй глаза! – Сашка ткнул пальцем в сторону подоконника. – Вот она в полной целости и абсолютной сохранности. У меня из дома ничего не пропадает.

– Сашка, – я успокоился в отношении шахмат, но тревога по поводу нашего рейса точила сердце, – я слышал шум двигателя взлетающего Як-40. Разве сегодня есть ещё рейс?

– Всё будет тики-тики, – сказал Сашка и жестом начальника пододвинул к себе телефонный аппарат. – Момент!

Выражение его круглого лица, слушающего трубку, начало резко меняться от беспечного на тупо озабоченное.

– Улетел, – объявил он, оторвав трубку от уха.

– Дак правильно! – тут же добавил назидательно, будто я утверждал обратное. – Уже четырнадцать часов. Он и улетел.

Пока я безмятежно спал, эти супчики-голубчики время зря не теряли. Сашка вспомнил: у него в подполье бражка. «Она как квас! Всё будет тики-тики!» – пообещал Муниру, нырнул в подполье, и они наквасились.

Мы вылетели из дома со скоростью взмывшего в небо Як-40, ворвались в зал ожидания. Я готов был убить Мунира, а ещё сильнее Сашку.

Народу в зале ожидания заметно поубавилось. Не только яблокам, арбузам можно было беспрепятственно падать с полотка. Потенциальные пассажиры интерес к авиации потеряли – нужный самолёт покинул пределы аэропорта.

Тёщи с тестем, представительной пары у стойки, женская часть которой готова была упасть на колени ради полёта на свадьбу, не было. Улетели вместо нас без падений на колени. Билеты я покупал по блату, в кассе детдомовка Фаина работает, места были в первом ряду, сразу за кабиной командира. Самые удобные, колени не упираются в кресло напротив, его просто нет. Но не мои колени, тёщины летели в Омск с комфортном.

Я был разъярён. Песню «Я убью тебя, лодочник!» ещё не сочинили на потребу публике, но я сказал Сашке так же многообещающе, как герой драматической баллады:

– Я убью тебя, если не отправишь сейчас же!

– Дак на пароходе можно! – Сашка не хотел смерти. – Теплоход скоро подойдёт, я вас отправлю с великой радостью. Всё будет тики-тики!

– Задушу, если ещё раз скажешь дурацкое «тики-тики». Пароход трое суток плюхается, а нам сегодня, понимаешь ты, сегодня надо! Завтра будет поздно!

– Машину наймём! – Сашка продолжал искать варианты своего спасения. Он хотел жить.

– Какая машина?! Это не в Тюмень, дурья твоя башка, ехать – в Омск! Ты это понимаешь – в Омск?

На «дурью башку» Сашка кровно обиделся, развернулся и пошёл в свой отдел перевозок. Я двинул за ним.

По дороге Сашка остановил подчинённого, начал громко ругать. Я решил: злость сгоняет, переживает – подвёл нас.

Легче мне от его переживаний не стало. Как только Сашка перестал кричать на подчинённого, кричать начал я, не на подчинённого, а на его начальника.

– Хоть что, Сашка, делай, но мы должны сегодня улететь! – на высоких тонах начал я. – Ты оставляешь без средств существования всю мою семью. У меня Серёга должен скоро родиться, а ещё нужно кормить Ярослава и Юрку. Я все работы бросил, чтобы шахматы сделать. В Омске сегодня эту композицию ждут. Опоздаю и никаких денег не получу.

Ещё много слов наговорил.

Сашка на меня глаза вытаращил:

– Миша, я никогда не слышал, чтобы ты матерился!

– Я ещё бить могу крепко! Что ты за начальник – спаиваешь пассажиров!

Сашка одел фуражку, до этого держал форменный головной убор в руке. Мне показалось, в фуражке он сразу протрезвел, в глазах появились проблески мыслей. До этого нёс, что попало: пароход, машина. Тут решительно сказал:

– Жди! – и удрал, оставив меня в своём кабинетике.