Дочь царского крестника

– И мы, Тарас дорогой, снова рождаемся!

Васильев в пляс пустился, полукитаец, а по-русски дробь как даст!

– Рождаемся, Юра! Рождаемся!

Из лагеря вышли, день сияющий, снег белейший вокруг и блестит, от солнца столбы света.

Стаценко потащил в пивнушку:

– Пошли, ребята! Среди ночи проснулся, – возбуждённо начал рассказывать, а сам от радостного нетерпения, то на Генкину сторону перебежит, то на мою, – проснулся – пива хочу! Убей как хочу! Девять лет капли в рот не брал!

У нас в кармане деньги. Впервые за столько лет. Вместе с билетом в плацкартный вагон деньги выдали. Я пару больших глотков сделал, зашумело в голове. И больше не стал – холодное, ребятам отдал, боясь за горло. Они ещё по кружке взяли.

Нас не просто из лагеря вытолкнули, офицер сопровождал до Омска. Невооружённый. Хорошо одетый. В гражданское.

– Не подумайте, – сказал на вокзале, – мы должны вас проводить до места, чтобы ничего с вами по дороге не стряслось.

Я позже понял: списки подали в Красный Крест, оттуда вовсю давят, чтобы быстрее освобождали всех, родственники ждут, дети ждут, у кого-то уже внуки появились… Жизнь зеков стала представлять какую-то ценность…

Наш поезд тронулся…

– Ух, повезло нам! – Тарас говорит.

– Повезло, что харбинцы. – Гена подхватил. – За иностранцев проканали!

И мы, везунчики, поехали в новую жизнь, отсчитывая её от Рождества Христова года 1955-го…

Пусть остаётся в России

По моей просьбе Георгий Николаевич снял с полки икону. Мне захотелось рассмотреть образ поближе. Высотой не менее полуметра, в старинной раме. На заре прошлого века, даже чуть раньше, её достали с божницы, завернули как особую ценность, скорее всего, в вышитый рушник, и началось путешествие в далёкую Маньчжурию. Среди домашнего скарба совершила икона на подводе путь, Транссибирской магистрали ещё не было, в тысячи километров. Через Урал, Сибирь, Забайкалье. На привалах её доставали, молились на святой образ, просили у Божьей Матери защиты и помощь в бесконечной дороге. В Китае икона строила КВЖД, благословляла молодых на венчание, слышала первые детские молитвы. А потом был обратный путь в Россию…

– Внуку передам икону, – сказал Георгий Николаевич, – семнадцать лет парню. Недавно говорит: «Дед, а чё ты в Австралию к своим не уехал, жили бы сейчас там». Жалеет, что не знаюсь с племянниками, так бы поехал к ним.

Георгий Николаевич поставил икону на место и наполнил рюмки. Предложил выпить не чокаясь. При этом бросил взгляд на угол стола, где лежал альбом с фотографиями, сделанными много-много лет назад в Маньчжурии: молодые родители, брат Женя, вся их семья в садовой беседке…

Выпили, Георгий Николаевич снова наполнил рюмки:

– А теперь давайте за вас. За то, что вы интересуетесь нами.

Но мне почему-то захотелось выпить, чтобы образ Пресвятой Богородицы «Невеста Неневестная» никогда больше не покидал Россию…

Кукушкины башмачки

Повесть

Откликнитесь, земляки

Газета была скромного формата А4, плохонькой полиграфии, но Вера Петровна читала как никакую другую. Листочки с убористой, глаза сломаешь, печатью возвращали в счастливое детство, мечтательную юность. Газету «На сопках Маньчжурии» издавали в Новосибирске земляки-харбинцы. Остатки той блестящей русской Атлантиды, ярко засиявшей в Маньчжурии на каких-то тридцать-сорок лет, и ещё за более короткое время поглощённой миллиардной массой Китая. Харбинцы-кавэжэдинцы, доживающие свой век в России, Австралии, Бразилии, США, собирались в общества, издавали газеты, журналы, устраивали конференции, съезжаясь со всех континентов в Москву…

Вера Петровна, перелистывая газету «русских китайцев», наткнулась на обращение под рубрикой «Откликнитесь, земляки». Откликнуться просила женщина с незнакомой фамилией. Но в приводимой ею списке разыскиваемых первым значился Михаил Фокин – муж Веры Петровны. Искала его Варвара Козлова, в девичестве Прохорова.

Вера Петровна из людей, у которых всё на учёте и по полочкам, достала нужную коробку, быстро отыскала маленькую, размером два на три сантиметра фотокарточку, с которой смотрела семнадцатилетняя девушка с косами. Кружевной воротничок, живой взгляд, чуть приоткрытый рот. Не позирует и не одеревенела от близости объектива. На обороте надпись: «На память любимому другу от любящей подруги Вари».

Много-много лет назад Вера Петровна взяла с полки томик Пушкина, раскрыла, и выпала эта фотография.

– Кто она? – спросила мужа.

– Должна знать. Варя Прохорова. Старше тебя на три года. В Бухэду мы учились с ней в одном классе.

Вера Петровна вспомнила лишь один момент: она с подружками прыгала в «классики», старшая девочка, проходя мимо, сделала строгое замечание малышам: не визжать, вести себя тише. Всё.

– Моя первая любовь, – положит на ладонь крохотное свидетельство прошлого муж.

– Я вторая?

– Ты единственная.

Тем не менее фото Вари бережно хранил всю жизнь. И, судя по всему, справки о ней наводил. Однажды – их дочь уже окончила институт – предложил съездить в турпоездку в Одессу. Собрались, но страшно рвануло в Чернобыле. Путёвки сдали. Через пять лет всё же попадут в «жемчужину у моря». Михаил запросится сверх программы в цирк. До представления сходит в дирекцию. До него каким-то образом, в это не посвятил Веру Петровну, дошла информация – Варвара Прохорова работала в Одесском цирке.

«Да работала одно время с Гешей-клоуном, хорошая была девочка, – вспомнит молодые весёлые годы старушка-вахтёр, к ней, ветерану цирка отправят из дирекции сибиряка, – но давным-давно. Куда девалась? Бог его знает».

«Горсправка» тоже развела руками в неведении.

Под звёздами Бухэду

Они стояли, крепко прижавшись друг к другу, под звёздами Бухэду.

– Варенька, любимая, не хочу отпускать тебя, – шептал Миша.

– Мы будем вместе, обязательно будем, – жарко убеждала себя и его Варя, а глаза наполнялись влагой горечи…

Было тихо-тихо, и только там, за домами Железнодорожного посёлка, на станции, продолжалась жизнь. Набирая ход, отошёл от вокзала поезд. Он устремлялся на северо-запад, в сторону России.

– Мы будем с тобой тысячу лет жить в Москве на Арбате.

– Или в Петербурге на Невском…

– Да, в Ленинграде. И поедем обязательно в Одессу, я увижу Чёрное море…

– Не хочу тебя отпускать! – Миша обвил свою шею Вариными косами. И снова их губы слились…

Утром поезд увёз Варю из Бухэду в обратную от России сторону. Она стояла у окна, сопки Большого Хингана горели золотом берёз, дубняка, желтизной лиственниц. По щекам бежали слёзы. Поезд дальше и дальше уносил от лиственницы с вырезанной ножом-складничком надписью «Миша+Варя=Л»…

Станция Бухэду стояла сразу за Большим Хинганским хребтом, если смотреть со стороны России. По китайской легенде Большой Хинган – это каменные останки чудища-дракона, распластавшегося на пол-Азии. Голова в Амур упирается, хвост до Великой Китайской стены дотянулся. Окаменеть бедняга окаменел, да придёт по китайскому поверью золотое времечко, оживёт ископаемое чудо-юдо и двинет прямиком на северо-запад, освобождая, понятно для кого, земли до Ледовитого океана. Весёленькая легенда для белого человека.

Для китайцев дракон – не змеюга-бройлер с рогами и крыльями, не пресмыкающе-летающая тварь, а небесный император – божество. Русские этому чудищу сроду не поклонялись, посему дракон при прокладке Китайской Восточной железной дороги в избытке попортил строителям кровь. На западной части КВЖД прохождение Большого Хингана стало наисложнейшим делом. Изыскатели и проектировщики поломали светлые головы, как через хребет переваливать, а потом по нему спускаться паровозу с хвостом вагонов? Каким образом исхитриться покороче тоннель пробить? Решили задачу красиво – заложили двухкилометровую петлю с рельсами да шпалами. Так называемую (по имени инженера-разработчика) петлю Бочарова. Вписанное в шестисотметровое ущелье железнодорожное полотно шло кругом, пересекая себя, чтобы войти в тоннель на нужной отметке. Пересекало не в прямом смысле. Едешь по верхнему пути к тоннелю, а под ним каменная труба, в которой рельсы ещё хранят тепло от прохождения твоего поезда. Сам тоннель проложили длиной в три долгих километра и с постоянным подъёмом. Блестящее инженерное сооружение.

Позже японцы задумают пробросить магистраль в обход трудному участку. Да не успеют, советские воины молниеносным броском изгонят оккупантов из Маньчжурии в 1945 году. Китайцы, вытеснив русских с этих земель, идею упрощения железнодорожной жизни и освобождения дракона от рельсов взяли у японцев на вооружение и претворили в реальность. В Китае рабсилы с киркой да лопатой было несметное количество. Самое механизированное транспортное средство на ту пору – китаец с коромыслом. Вприпрыжку, будто приплясывая, тащит корзины с грузом, коромысло в такт пружинит. Если тысячи китайцев друг за другом с коромыслами, приплясывая, пойдут – горы с места на место перетащат.

В конечном итоге дракон Хингана был освобождён от рельсов и поездов, паровозным дымом его нутро коптящих.

Наши проектировщики в конце XIX века – русские трудностей не боятся – не посчитали нужным идти в обход, пошли напрямую. Китайцев не смутило удлинение пути, куда им торопиться, все рекорды по росту численности населения побили. Для Китая лучше пусть граждане лишнее время в поездах проводят, в окна смотрят, на природу любуются, отвлекаясь при этом от прироста населения.

Кстати об изыскателях. Один инженер-расчётчик допустил небольшую ошибку. Можно сказать, незначительную в масштабах поставленной задачи. По его планам проходчики, с разных сторон пробивающие Хинганский хребет, должны были радостно встретиться, скажем, в день n. А они не додолбились друг до друга в расчётный срок. Воспитанный в рыцарских традициях инженер застрелился. Подумал – ошибся в линии тоннеля. Первый президент Ельцин обещал со всех телевизоров лечь поперёк рельсов в случае ухудшения жизни трудящихся. Но даже вдоль не прилёг. В нашем случае проходчики закричали «ура!» в день n + m, когда прошили встречными курсами гору и увидели друг друга в образовавшемся отверстии. Шли правильно, строго навстречу друг другу. Одним словом, поторопился инженер прибегнуть к оружию.

В Чжалантунь за бобовым маслом

Возвратимся к нашим героям. Год шёл пятидесятый. Варя Прохорова и Миша Фокин учились в седьмом классе Бухэдинской школы. «Возраст Ромео и Джульетты», – подсчитает знаток Шекспира. Не совсем. В нашем случае к семи годам недостаточно ещё семь прибавить. Варе исполнилось семнадцать, а Мише семнадцать с половиной. Вовсе не второгодники. Жизнь в условиях японской оккупации Маньчжурии, политических передряг не способствовала нормальному школьному обучению. Большинство детей ходили в школу с отставанием в два-три года.

Сблизило Варю и Мишу бобовое масло. Так именовалось соевое. Подсолнечное, само собой, вкуснее для русского человека. Только в маньчжурских краях приходилось подстраиваться под китайские особенности. «Вкусно-вкусно на бобовом масле!» – грустно шутили русские в том смысле: попробуй-ка выжми из продуктов что-то путное, коли готовишь не на подсолнечном.

На исходе зимы и бобовое пропало из лавчонок Бухэду. Расторопные китайские торгаши на этот раз дали маху в маркетинговых расчётах, и русский торговый бухэдинский люд не подсуетился вовремя. Тогда как на станции Чжаланьтунь масла бобового хоть залейся. Никакого дефицита. Туда Мишина мама надумала отправить сына с бидончиком. Варина мачеха прознала готовящуюся шопинг-поездку и тоже захотела маслом разжиться. Миша не стал противиться идее ехать с попутчицей. Хотя Варя была подругой Лели…

Накануне Миша пережил сердечную драму… После танцевальной вечеринки без всякого умысла провожал одноклассницу Лелю Панину. Им было по пути. Болтали о том, о сём. У своей калитки девушка вдруг повернулась лицом к парню, обняла его и крепко поцеловала в губы. Тот ни сном ни духом, а она… Настоящим долгим поцелуем… Таким сладким, таким головокружительным. Миша от счастья полночи не спал… Вкус поцелую не сходил с губ…

Миша стал мечтать о новых провожаниях Лёли, новых поцелуях, и даже, как честный человек, о дальнейшей совместной жизни… Много ли надо наивному парню… Глаз с Лели в школе не сводил. И вдруг скандал на всё Бухэду…

– Правда, что Леля и Китаёзович? – спросил Миша у Вари на пути за маслом.

– Ещё какая, – не стала лукавить Варя.

Она знала о поцелуе у калитки…

В конце сороковых годов, начале пятидесятых китайцы, можно сказать, в благодарность за строительство КВЖД, за освобождение Китая Красной Армией от своих вечных врагов японцев начали теснить русских в Маньчжурии. Лозунг: «Почему вы без языка коренной нации живёте на нашей территории?» – давно известен. Пекин постановил: русские должны поголовно осваивать иероглифы в учебных заведениях. Может, в этом и есть какой-то резон, да где взять учителей? Набирали преподавателей с бору по сосенке, кто под руку попадётся. В Бухэду назначили Валентина Ивановича.

Валентином был настоящим, Ивановичем не совсем. Отец из китайцев китаец, мать – вообще самая что ни на есть. Ходила на крошечных специально изуродованных ножках. Делалось это в соответствии с древним китайским законом, который установил один из императоров. Согласно преданию, его жена самым банальным образом наставила ему рога – сбежала с заезжим красавцем. Чтобы впредь затруднить китаянкам подобные супружеские измены, китайским девочкам с малолетства бинтовали крепко-накрепко ступни. Им расти надо, а бинты не дают. Ступни превращались со временем в маленькие треугольники-клинышки, на коих ходить-то трудно, а уж бегать от мужей с залётными ухарями и подавно. Отец Валентина Ивановича владел мануфактурным магазином «Синимо» и любил русских и всё русское. Были и такие среди китайцев. Сыновей назвал Валя, Петя и Саня. Валя имел юридическое образование, при этом русский язык знал на уровне лавки отца. Ученики под парты сползли, когда Валентин Иванович на первом уроке, нарисовав иероглиф, обозначающий человека, сказал:

– Это червек.

Больше походило на червяка, чем человека.

Да только смеётся тот, кто смеётся последним. Пройдёт немного времени и Валентин Китаевич (так за глаза именовали ученики преподавателя) сам будет хихикать, сужая и без того узенькие глазки, над русскими грамотеями. За год под руководством Лели изучит, начиная с букваря, русский язык так, что сам начнёт поправлять вчерашних насмешников, когда те говорили «ложить» вместо «класть», ставили неправильно ударения в русских словах. Леля оказалась отличной учительницей.

Было Валентину Китаевичу тридцать лет, имелась жена-китаянка, двое детишек. А тут Леля – русская красавица. Русые волосы, заплетённые в толстую косу, серо-голубые глаза, белая кожа… Леля была страстным книгочеем. Основной источник книг – школьная библиотека, но в ней порядки были строгие – семикласснице, хоть и семнадцатилетней, не давали раньше времени «Анну Каренину», «Войну и мир», тем более Мопассана и Золя. Валентин Китаевич способствовал удовлетворению страсти ученицы к книгам, пачками брал для неё. Однако отношения между ними не остались на уровне «учитель – ученица», пошли дальше. Варя была посвящена в их жгучую тайну, случалось, играла роль курьера-связного.

Лелю Бог наделил недюжинными способностями, без разницы было английский или китайский изучать, математику или физику. Всё укладывалось в милую головку с лёту. Знала без счёту стихов, прекрасно декламировала… Лучшая ученица в классе, причём, не прилагая к тому особых усилий. Напрягаться она не любила. Ни в чём.

«Что ты, Леля, как родиха ходишь?» – ворчала Варина бабушка. Школьная форма у Лели вечно без пояса, без фартука, балахоном.

Валентина Китаевича это не останавливало. Несколько месяцев они ухитрялись скрывать свои страстные взаимоотношения.

«Как он меня целует! – под страшным секретом рассказывала, переходя на горячий шёпот, Леля лучшей подруге Варе. – Как обнимает! Как трогает везде! Гладит!..»

Варя слушала с замиранием сердца, боясь задать вопрос про самое-самое…

Валентин Китаевич бывал у Лели дома в Этапной пади, по-народному – Этапке. Городок Бухэду состоял из пяти посёлков. Один из них – Этапная Падь. Китаевич заходил к Леле в отсутствие матери и отчима. Его не смущало, что у возлюбленной вечно грязная посуда кругом, в комнатах кавардак, а девушка лежит с книгой, вместо того, чтобы засучить рукава и прибраться к приходу гостя желанного…

Прокололись любовники на вокзале. Леля поехала в гости к брату на станцию Цицикар. Валентин Китаевич, кавалер как-никак, провожал тайную пассию и не удержался от поцелуев. Китайские железнодорожники засекли безнравственное поведение учителя и ученицы, донесли своим жёнам, те всполошились – «русский плохой девка мужик семья уводит» – доложили по начальству. Учителю устроили разнос по китайской линии. С проработкой и вынесением на вид…

Леля от позора навсегда переехала к брату в Цицикар. С Валентина Китаевича как с гуся вода: получив нагоняй от китайского начальства, продолжал работать в школе. На что учитель физики и математики Иван Ефремович Добролюбов возмутится до глубины души. Из-за вставных зубов дикция у него хромала, говорил, как позже генсек Леонид Ильич Брежнев будет, который вместо «систематически» выдавал с трибуны «сиськи-масиськи». Это не мешало Ивану Ефремовичу прекрасно знать свои предметы. Был он человеком строгих правил, потребовал выгнать Валентина Китаевича из школы за его безнравственный поступок. «Тогда я уйду!» – хлопнул он школьной дверью, не встретив поддержки у начальства. Правили бал китайцы.

Всего две недели сладко мечтал Миша о Леле, как раскрылось её жуткое коварство. Парень пребывал в сказочных грёзах, счастливо думал: он единственный избранник, поцелуй у калитки – предвестник неземного чувства.

– Неужели она могла с этой макакой? – не хотел верить Миша.

– Да! – безжалостно рушила Варя последнюю надежду парня.

– Убить такого мало! Не буду больше учить китайский!

В Чжаланьтунь они ехали с ночевой. Миша остановился у дальних родственников, Варя – в церковной сторожке. Дочь священника, фельдшерица, была хорошей знакомой мачехи.

Бухэду – станция рабочая. Два депо, вагонное и паровозное плюс обслуживание тоннеля. Чжаланьтунь в двадцатые годы по инициативе управления КВЖД превратили в курортное место. Железнодорожников лечили кумысом и природными красотами. В благодатное летнее время приезжали они со всей линии в Чжаланьтунь принимать солнечные, воздушные и водные ванны. Курортный посёлок украшал искусственный пруд на реке Ял, беседки разных стилей – стреловидно устремлённая к небу готика, витиеватое, само себя запутывающее в кренделях барокко…

Миша с Варей быстро наполнили бидончики маслом, оставили в местах ночлега дефицитный для Бухэду продукт и пошли гулять по-зимнему Чжаланьтуню.

Конец февраля не июль, а и не хуже по красоте. Деревья в куржаке. Снегу немного в этих краях выпадало, но белизны был русской. Скрипел под ногами, сверкал мириадами искр. Беседки – готика и барокко – горбатые мостики, закатное красное небо. На Мише меховые, что печки тёплые рукавицы, на Варе вязаные. Мороз к вечеру разошёлся. Девичьи руки озябли. Миша начал растирать узкие длинные пальцы, греть горячим дыханием. Проказничая, Варя приложила кончики пальцев к губам парня, Миша сделал целующее движение навстречу.

– Какой ты! – шлепнула Варя инициативного кавалера по щеке.

И снова приложила к губам пальцы в ожидании сладкой инициативы.

– Щёки у меня тоже замёрзли, – скажет провокационно девушка и тут же притормозит движение кавалера губами в сторону лица, дескать, не это имела в виду.

Миша приложит горячие ладони к пылающему румянцу девичьих щёк.

Вечером они пили чай у Мишиных родственников, потом кавалер пошёл провожать девушку.

В церковной ограде росли раскидистые вязы. Заиндевелые, волшебные…

– Берендеев лес, – выдохнет девушка.

– А Варя – распрекрасная царевна, – выдохнет парень.

Миша + Варя

Вернувшись в Бухэду, они станут снова и снова искать возможности быть рядом: в школе, в русском (или советском) клубе, на вечеринках, что устраивали друзья в домашних условиях. Обычно на вечеринках танцевали под патефон. Русские в Маньчжурии называли его виктрола. В русском клубе, что находился в Железнодорожном посёлке танцевали под радиолу, там было электричество. Хитом сезона считался фокстрот «Партизанская борода». Пластинка с этой песней была нарасхват.

Борода моя, бородка,

До чего ты доросла!

Говорили раньше «щётка»,

Говорят теперь «метла».

Парень я молодой,

Но хожу всё с бородой.

Ух, как лихо отплясывала молодёжь модный фокстрот:

А когда прогоним фрицев,

Будет время – будем бриться.

Бриться, мыться, наряжаться,

С милкой целоваться…

В школе разрешались вальс, полька, падеспань, падеграс, на всё остальное категорический запрет. В русском клубе, кроме «школьной программы» танцевали фокстрот и водили танго. Не теперешнее, когда «ни миллиметра промеж дамой и кавалером», тогда танго – почти тот же вальс, тем не менее – в школе запрещали… Безнравственным считался танец…

Хитрые учителя придумали мудрый ход: троек нет за неделю – иди на танцы, учился абы как – не получишь разрешение на фокстрот и другой запретный плод… Сами на дверях в клубе не стояли шлагбаумами, вместо них ребята из Союза советской молодёжи (имелся такой в Маньчжурии) следили за соответствием успеваемости и тягой к развлечениям в конце недели. Миша китайский вообще не любил, после Лели и подавно, но пришлось подтянуться. Как же Варя в клубе, а он… Да и стыдно перед ней…

Потом нагрянула весна. С буйством цветов.

Их в окрестностях Бухэду росло несметное количество. Начинался цветочный сезон с багульника. Добывали его на сопках, по пояс в снегу проваливаясь. Поставленный в воду голый без листьев прутик в один день выстреливал светло-сиреневыми цветочками. Накануне Вербного воскресенья дети шли в поход за вербой. Росла в окрестностях крупная и мелкая, белая и красная. «Верба бела бьёт за дело, верба красна бьёт напрасно». Бьёт не бьёт, а любит места низкие, у воды. По уши намокнешь, ломая ветки с пушистыми шариками. Снег уже сырой, на речках верховодка… Горные реки и летом холодные, а уж весной… Вода в Бухэду славилась. И для паровозных котлов что надо – мало накипи, и для пива – бухэдинское по всей КВЖД шло на ура. Вкусная водица, что там говорить, но когда пьёшь, а если она в башмаках – приятного мало…

Пасхальные дни чаще украшали подснежниками, которые по-книжному невкусно именуются пролесками. Нежные цветочки, выстреливая на освободившихся от снега полянах, притягивали густой синевой солнечное тепло к промёрзшей земле. Весна шла неудержимо, вот уже на хрупкой короткой ножке появились бархатисто-синие кукушкины слёзки. За ними россыпи ландышей – снежно-белые гроздья миниатюрных цветов в окружении сочно-зелёных разлапистых листьев – заполнили поляны. Наконец нагрянула дурманящим запахом черёмуха, развесила белые простыни вдоль речек и в заброшенном железнодорожном саду. Безбожными охапками ломала детвора юная и великовозрастная душистую красоту. И вообще – цветы собирали с размахом, никакой Красной книги не существовало в помине. Да и какая книга: щедрость природы была безграничной, бери – не убудет… Дети считали, если рвать, так уж рвать. И хихикали над директором школы.

Он, Коптев Борис Иванович, был из дореволюционных интеллигентов, агроном, тогда как жена, Екатерина Павловна, – актриса петербургских театров. Жили старики в посёлке Теребиловка, в народе – Грабиловка. Каждый погожий весенний, летний вечер выходили супруги на прогулку с углублением в природные окрестности. Екатерина Павловна, худенькая с прямой спиной старушка, в платье моды двадцатых годов, он в белых летних льняных брюках, белой толстовке, лицо испещрено шрамами. В сорок пятом гнала славная Красная Армия японцев с китайского материка обратно на острова. Наши артиллеристы для ускорения бега, прежде чем войти доблестным частям в населённый пункт, если японцы ещё не покинули его, вели артобстрел. В случае, если покинули, срезали лихим выстрелом колокольню или ещё какую-нибудь выступающую часть для острастки. По Бухэду тоже шарахнули. Любопытный Коптев на тот момент стоял у большого школьного окна, взрывной волной выбило стёкла, осколками испещрило лицо. Благо, глаза чудом не задело.

Неспешно совершали супруги променад, а возвращались из лесу не с пустыми руками. Обязательно с цветком. Непременно одним. Не больше. Это мог быть ландыш или подснежник. Или тигровая лилия – оранжевая с крапинкам. Или царская лилия – точно такая по цвету, как тигровая, но с закрученными лепестками. А какие роскошные белые и розовые пионы росли в окрестностях Бухэду!

Шествует чета Коптевых, Екатерина Павловна под руку ведёт мужа, он, к примеру, огонёк держит. Даже простенький цветок нёс как величественную розу. Дома дар леса непременно ставился в вазу в центр стола. Варя бывала у Коптевых. Екатерина Павловна на общественных началах занималась с группой девочек сценической речью, сценической пластикой… Варя картавила, Коптева помогла ей – свела дефект речи до минимума. Остался только лёгкий шарм грассирующего «р», который приводил Мишу в восторг…