Губернатор

– Дорогие мои, осмотритесь вокруг! Узнайте, в какой чудесной губернии мы с вами живем! Я пришлю вам десяток автобусов, самого современного класса. Садитесь в них, старики, дети, и прокатитесь по нашим просторам. Вам покажут удивительные небывалые заводы, которых не знала Россия. Голландцы построили завод по производству инсулина, который прежде мы покупали за границей. Вы увидите стерильные, ослепительно-белые лаборатории, похожие на операционные. Автоматы, сверкающие, как серебряные скульптуры, разливают по ампулам целебную жидкость. Человек, работающий на таком производстве, не станет сквернословить, обижать детей и животных, мять цветы. Немцы возвели завод композитных материалов. Казалось бы, тонкая пленочка, а выдерживает вес грузовика. Казалось бы, хрупкая пластина, а не пробьешь пулей. Казалось бы, шелковая нитка, а пропускает ток в тысячи ампер. Из таких материалов делают крылья сверхзвуковых самолетов, корпуса ракет, элементы космических станций. Наша с вами губерния летает в космосе. Мы с вами космические люди! Мы купили в Японии станки, которые обрабатывают деталь, ее не касаясь. С помощью этих станков на заводе вытачивают гребные винты для подводных лодок. Такие винты бесшумны. Лодку не засечет ни один гидролокатор, и она становится неуязвимой. Наша с вами губерния плавает в океанских пучинах!

Плотников рассказывал о волшебных производствах, которые он вырастил в губернии, как садовник в ботаническом саду выращивает чудесные цветы. Он увлекал людей в свое творчество, расколдовывал, выводил из мучительного гипноза. Верил, что они очнутся, пойдут за ним, преобразятся.

– Вы знаете, мы были отсталой областью, откуда уезжали люди, где не рождались дети, воровали и бездельничали чиновники. Теперь же мы строим новую губернию, новую страну, ту, что нам не дали достроить в девяностые годы. Страну, способную конструировать невиданные машины, совершать небывалые открытия, создавать неповторимые произведения искусств. К нам едут люди со всей России. Рабочие, ученые, художники. Здесь появляется новый человек, неутомимый, творческий, чистый умом и добрый сердцем. Не таким ли, скажите, является наш русский человек?

Плотников старался вовлечь этих людей в чудотворный вихрь, который когда-то подхватил его самого и повлек по захолустным городкам, ветхим селам, преображая их, создавая невиданную жизнь, полную красоты и энергии. Это преображение многие называли чудом. Оно и было чудом, где объяснимое и понятное соседствовало с необъяснимым и чудным. Он сам был преображен этим чудом. Летел в этом таинственном чудотворном вихре.

Но люди, стоящие перед ним, оставались немы и глухи. Чудо их не коснулось. Вихрь не долетал до этих сломанных заборов и печальных лиц.

– Дорогие мои, может, вы думаете, что я рассказываю вам сказку о каких-то заморских краях? Да нет же, это все рядом, по соседству с Копалкиным! Это и ваших рук дело! И вы к этому причастны! И вы строите новый завод по производству стекла, из которого можно создавать хрустальные вазы и ставить их на столы в ваших домах с букетами цветов. А также лазерные дальномеры для скоростных истребителей, сбивающих противника на дальних дистанциях. Все это наше общее дело! Не мое, не бельгийских или немецких инженеров, не богатых предпринимателей и собственников. А всех нас, всего народа, – наше общее с вами дело!

Плотников вдруг остро почувствовал, что его от людей отделяет стена. Его слова ударяют в прозрачную стену и падают, как оглушенные птицы. Вся земля перед крыльцом была в ворохе убитых слов, мертвых остывающих птиц.

Его сильное здоровое тело, облаченное в английский костюм. Небрежно повязанный французский галстук. Модные швейцарские часы с золотым браслетом. Дорогой немецкий автомобиль, на котором он приехал. Вся его напыщенная пылкая речь. Все это делает его чужим для этих изнуренных, вялых людей. Проповедь, обращенная к ним, фальшива и неуместна. И эту фальшь чувствует вице-губернатор Притченко, потупив глаза. И глава поселения Буравков, виновато улыбаясь, словно ему неловко за эту фальшь.

Было слышно, как поблизости отчаянно лает собака. И Плотников подумал, что он сам со своей гремучей речью был похож на собаку с привязанной к хвосту консервной банкой.

– Ну, что, товарищи, кто о чем хочет спросить Ивана Митрофановича? Губернатор не каждый день к нам приезжает. – Буравков, смущенный и подавленный, побуждал сограждан высказываться.

Люди молчали, топтались, отводили глаза. Иные вздыхали, глухо кашляли. Но постепенно в них начиналось движение.

Одутловатый, с лиловыми тенями в подглазьях мужчина, плохо выбритый, в замызганной спортивной куртке, кашлянул в грязный кулак:

– Я говорю, лесопилку закрыли, автобазу закрыли, совхоз раздербанили. Где работать? Идти воровать? Молодежь убежала, и ее не сыщешь. Мы, кто постарше, водку пьем. А кто спился, тот стариков доит. Из пенсии стариковской себе на бутылку выуживает. Чего нам делать-то? На крюк веревку наматывать?

Маленький лысый человек с острым носиком и хохолком, похожий на верткую птичку, притопнул, суматошно взмахнул руками:

– Мы немцев сюда привели, в коттеджи их поселили, и они теперь нам хозяева. Русский мужик на них вкалывает. А наши батьки их из этих мест выбивали и до Берлина гнали. А мы их сами назад привели. И какая это «победа»? «Хенде хох» называется!

Распихав локтями соседей, выскочила тощая плоскогрудая женщина в мужском пиджаке, с синяком под глазом:

– А я на этих фрицев – тьфу! Я на этих олигархов – тьфу! Я лучше пить буду, крапиву жрать, а на этих кровососов не стану работать! В партизаны уйду! – Она качнулась, ее удержали, спрятали за спины других.

Плотников чувствовал, что на него направлено множество взглядов, недоверчивых и враждебных. Из каждого исходило невидимое острие, кололо, не подпускало. Он был для этих людей незваный чужак, который явился неизвестно зачем из другой, несбыточной жизни, в которую их никогда не пустят. Мысль об этой неправдоподобной жизни вызывала у них едкое раздражение, в котором, как в кислоте, разъедались все его высокие уверения. И Плотников, не желая оставлять этих людей среди их мглы, неверия, ожесточения и злобы, кинулся на эти острия.

– Я вам не все сказал! Я вернулся из Австрии, где заключил контракт с австрийской фирмой «Безен Дорхер». Она производит музыкальные инструменты мирового класса – рояли, пианино, скрипки, виолончели. Завод по производству этих струнных инструментов мы построим у себя в губернии. И не где-нибудь, а у вас, в Копалкине. Отсюда великолепная музыка разольется по всему миру! Лучшие пианисты, скрипачи наполнят концертные залы Вены, Парижа, Нью-Йорка музыкой, которая берет свое начало из ваших мест. Забудьте про свою гремучую лесопилку, сырые доски, гнилые опилки и трелевочные трактора. Дерево, которого станут касаться ваши руки, будет петь, благоухать, отливать драгоценным лаком. Струны, которые вы натянете на скрипках и виолончелях, станут откликаться на удары смычков, и мир услышит музыку Паганини, Моцарта, Чайковского. И это будет ваша музыка! Мы отправим вашу молодежь в Австрию, чтобы она научилась искусству австрийских мастеров. Молодые люди посетят Венскую оперу и услышат гениальных певцов и музыкантов. Завод опустится к вам прямо с неба, а вместе с ним – прекрасная дорога, коттеджный поселок для специалистов, школа, магазин. Создание завода предусматривает благоустройство и преображение всего вашего поселения. Здесь больше не будет кривых заборов, заколоченных окон, осевших домов. Мы разобьем прекрасный парк и соорудим великолепный фонтан, сияющий радугами. Мы уберем, наконец, этот чудовищный знак при въезде в ваше поселение, продырявленный дробью. И установим серебряный скрипичный ключ, который отныне будет символом Копалкина. И пусть из ваших домов звучит музыка великих композиторов, и ваши дети учатся в музыкальной школе, а потом создают на заводе скрипки, которым позавидовал бы сам Страдивари!

Плотников, взволнованный этими образами, напоминавшими радужную росу фонтана, хотел, чтобы эта волшебная роса опустилась на изможденные лица, омолодила, преобразила их. Умолк, ожидая отклика.

Раздвинув плечами стоявших, выступил вперед человек, в рубашке пузырем, в кепке набок, с белесым вьющимся чубом. В открытом вороте виднелась жилистая загорелая шея с цепочкой. Глаза шальные, бегающие, хмельные. Нос с горбинкой сдвинут на сторону, как хищный клюв. Губы узкие, подвижные, в мелких едких смешках. Казалось, сквозь лицо простодушного и беспечного гуляки проступало другое, лихое и хищное. Встал перед Плотниковым, расставив ноги, руки в бок.

– Здравствуйте, Иван Митрофанович, господин губернатор. Спасибо вам от народа, что сделали такой крюк и к нам завернули. Вы не думайте, что мы здесь глухие и дикие и добрых слов не понимаем. Вы нам про музыку говорили, которая с неба польется, и о Копалкине весь мир узнает. Я музыку уважаю, сам на балалайке играл. «Калинку-малинку», «Светит месяц», «Во поле березонька стояла», «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Этот завод, который рояли будет строить, – очень для нас хорошо, и спасибо.

Человек поклонился. Глаза его смиренно потупились, а потом вспыхнули, яркие, солнечно-рыжие, как цветы одуванчика. Плотников был благодарен ему и подумал, что проповедь его не пропала в туне. Радужная роса коснулась этой души, которая уверовала.

– Но чего я хотел сказать, Иван Митрофанович. Когда будете ставить завод и копать котлован, аккуратней. Грунты у нас больно тяжелые. Как бы не просесть заводу! У нас почему Копалкино? У нас в старину мужики вздумали колодец копать и до центра земли докопаться. Говорили, есть царствие небесное, царствие земное и царствие подземное. На небе и на земле русскому человеку нет места. Так, может, в царствии подземном его примут. Копали, говорят, лет десять, и докопались. Ушли в подземное царствие и не вернулись, должно, там понравилось. А потом грунт осел, и колодец засыпало. И вход в подземное царствие завалило. Вот почему – Копалкино. Грунты, говорю, тяжелые!

Человек озабоченно качал головой, показывая большие жилистые руки, готовые к земляным работам. Плотников собирался его успокоить, рассказать о новейших технологиях возведения фундаментов, о легких и сверхпрочных конструкциях, об инженерах мирового класса. Но чувствовал в словах человека тайное глумление, язвительное веселье.

– Колодец завалило, да не весь. Видать, какая-то щель осталась. Дырка, которая под землю уходит. Из дырки этой звук идет, музыка, которая на песню похожа, только без слов. Зимой особенно слышно. Ночь, фонарей на улице почти не осталось, ни души. И вдруг как завоет, запоет, будто в земле струна дрожит, и от нее гул идет. Музыка подземного царствия. От этой музыки люди, скажу я вам, звереют, шерстью обрастают. Друг друга грызут, оскорбляют, в колодцы дохлых собак кидают и пьют, чтобы этот вой не слыхать. И чего я боюсь, Иван Митрофанович, господин губернатор, что вы этот завод распрекрасный к нам посадите, и мастеров иностранных пришлете, и Дворец культуры построите, а мы, подземные люди, все это в щепки! Мастеров погоним, скрипки топорами порубим, Дворец культуры спалим, а скрипичный знак, который вы серебром покроете, вырвем с корнем и прежний знак вроем – «Красный суч». Потому что, Иван Митрофанович, мы здесь, в Копалкине, подземные люди!

Глаза человека стали желтые, как латунь. Кривой нос заострился, и горбинка на нем побелела. Губы стали бесцветные, в мелких бешеных судорогах. И казалось, прежнее, восхищенное лицо ушло вглубь, а выступило злое, безумное и жестокое.

– Ты чтой-то, Семен, говоришь? Чтой-то на нас наговариваешь? – Глава поселения Буравков ужаснулся и умоляюще смотрел на Плотникова, ожидая для себя немедленной гибели.

– А ты, Буравок, лучше расскажи губернатору, как ты собаку свою удавил и таскал по поселку на тросе, а потом в дом закинул, где раньше библиотека была. До сих пор там гниет. Потому что ты, хоть и глава, а тоже подземный человек!

Плотникову казалось, что он находится под наркозом. Горбоносое лицо то приближалось вплотную, и можно было разглядеть поры на щеках и рыжеватые, невыбритые щетинки. То лицо удалялось в бесконечность, как в перевернутом бинокле, и это лицо окружала радужная каемка, будто оно смотрелось сквозь призму.

– Я-то, Семка Лебедь, человек безобидный, домашний. Целый день дома сижу и ножичком из чурок солдатиков, зверушек, птичек вырезаю и детишкам раздаю. Но вдруг, Иван Митрофанович, из этой подземной дыры как загудит музыка подземного царствия, и я зверушек и птичек бросаю и с ножичком бегу на улицу и ищу, кого бы зарезать. А хоть бы и вас, Иван Митрофанович! – Человек ткнул в его сторону длинной рукой, в которой, казалось, блеснула финка. Плотников почувствовал в сердце острую резь, которая пронзила и остановилась в нем. И все вокруг набрякло красным. И дома, и стоящие люди, и беспомощный глава Буравков, и вице-губернатор Притченко, кинувшийся его заслонять, и Семка Лебедь, который усмехался, показывал пустую разжатую ладонь. Это длилось мгновение, кровь, залившая мир, сцедилась, и мир вернул себе прежние краски.

– Ты, ты… – заикался Буравков. – Ты, Семка, опять захотел на зону?

– Вы, Иван Митрофанович, его не слушайте. Я человек добрый. И все у нас в Копалкине добрые, безотказные. Вот Анька, смотрите какая!

Он растолкал людей и вытянул из рядов женщину. Высокая, в розовой блузке, с тугой налитой грудью, с волосами в мелких барашках, она казалась большой куклой. Белое фарфоровое лицо, обведенные синевой глаза, выщипанные высокие брови, пунцовые губы, на которых блуждала размытая, пьяная улыбка. В ушах ее были серьги с красными камушками. Она стояла, покачиваясь, не отнимая у Семки белую, пышную руку.

– Она, Анька, мужика своего потеряла. Он ей двух ребятишек заделал и сам ушел, может, в подземное царствие. Анька детишек растит, на хлеб зарабатывает. Ходит на трассу и под дальнобойщиков ложится. Они ее так полюбили, что к нам в Копалкино приезжают. Спрашивают: «Где тут Анюта Сладкая?» Она и впрямь сладкая. Не желаете попробовать, Иван Митрофанович? – Семка тянул женщину за руку, словно хотел подвести ее к Плотникову. И та, пьяно пошатываясь, шагнула и вдруг истошно взвыла, долго, заваливая назад голову, обнажая белую шею, на которой дрожала налитая голубая вена:

– Ненавижу! Проклятые вы! Людоеды! Пусть вас черви сожрут!

Семка Лебедь хохотал, пританцовывая. Люди шарахались, разбегались. Глава Буравков что-то жалобно лепетал. Вице-губернатор Притченко вел Плотникова к машине, заслоняя собой. Через минуту они мчались по разбитому шоссе, и Плотникову все слышался истошный бабий вой, виделась жуткая синяя вена.

Глава 3

Он редко терпел поражения. Осторожным воздействием или властным давлением подчинял себе несогласных, добивался целей, иногда почти недостижимых. Вовлекал в свой замысел множество людей, в том числе и недавних противников. Теперь же, в Копалкине, он потерпел неудачу. Его отвергли, ему не поверили, над ним насмеялись. И все его искусство убеждать, увлекать в свою мечту маловеров здесь не пригодилось. Ядовитая тьма, зыбкая трясина, пугающий оползень были готовы его поглотить. Утягивали под землю, в загадочное «подземное царствие». Туда уже провалилось поселение Копалкино. Оставило на поверхности косые заборы, заколоченные дома и горстку последних обитателей, ожидающих своей очереди.

Его сердце, испытавшее удар несуществующей финки, уже не болело, но в груди была странная пустота, окруженная оплавленной кромкой.

Постепенно он успокоился. Смотрел в окно машины, сидя рядом с вице-губернатором Притченко.

Летели мимо цветущие луга, словно по ним пробегало разноцветное солнце. Вдали, синие, тенистые, стояли дубравы. И хотелось остановить машину, выйти в луга, уйти подальше от дороги в это ликующее цветение. Ноги путаются в фиолетовом горошке, в сладких белых и розовых кашках. Ослепительные в своей белизне ромашки, сиреневые, прозрачные колокольчики, фиолетовые свечки подорожника, желтые звезды зверобоя. Все сверкает, дышит, источает сладкую пыльцу, медовые ароматы, от которых молодая пьяная радость. В цветах мельканье бабочек, бессчетных прозрачных существ. Вот упал на цветок огненный, раскаленный червонец, продержался на цветке мгновение и умчался, как рубиновая искра. Серебристые голубянки, лоскутки лазурного шелка, гоняются одна за другой, и глаза не успевают следить за их мельканьем. Серые невзрачные совки вдруг блеснут изумрудными глазами, затрепещут в зарослях клевера. Грациозная, как балерина, боярышница протанцует в потоках света, и ее срежет молниеносная птица, стеклянно сверкнув на солнце. И в этом раскаленном сиянии брести, обожая этот луг, это дарованное Богом лето, эту восхитительную жизнь, единую в тебе, в цветке, в промелькнувшей птице. А потом с жары, с горящим лицом, войти в дубраву, в ее прохладные синие тени. И в могучих дубах, в туманном луче тончайшей радугой сверкнет паутина. Кто-то невидимый колыхнет тяжелую ветку, и на ней, еще зеленые, в крепких чашечках, закачаются желуди.

Плотников смотрел на летящие луга, мимо которых мчала его машина. Мчала нескончаемая, растянутая на десятилетия забота.

– Я хотел вам сказать, Иван Митрофанович. – Вице-губернатор Притченко, некоторое время не мешавший его созерцанию, нарушил молчание. – Вам необходимо брать с собой охрану. Вы пренебрегаете безопасностью. Этот безумец с желтыми глазами мог и впрямь вас пырнуть. Что у сумасшедшего на уме? Что у бывшего уголовника в руке? Береженого бог бережет, Иван Митрофанович.

– Вы заслонили меня. Если бы у этого Семки Лебедя был нож, вы бы получили удар. Я вам благодарен, Владимир Спартакович.

У Притченко было крупное красивое лицо и внимательные глаза под пушистыми бровями. На кончике носа была ложбинка, словно нос слепили из двух половинок. На подбородке была небольшая выемка, а по лбу от волос до переносицы пролегала мягкая складка. Будто лицо его сложили из двух половин, и там, где они срослись, остался мягкий след. Когда Притченко волновался, этот след розовел, еще ярче обнаруживал линию разъема. И казалось, если осторожно ухватить и потянуть, можно разъять эти две половины. Сейчас розоватая линия на лице была отчетливо видна, и это выдавало в Притченко неподдельную озабоченность.

– Вы, Иван Митрофанович, преобразуете область. Совершаете своеобразную революцию. А народ в период революций возбужден, непредсказуем. От него можно ждать любых сюрпризов.

– Эту революцию, как вы говорите, я совершаю ради людей. И люди это чувствуют. У меня нет врагов.

– Это не совсем так, Иван Митрофанович. За вашими деяниями внимательно следит Москва. Внимательно следит Кремль. Внимательно следит правительство. Губернаторы вам завидуют, – почему наша область богатеет, а у них шаром покати? Нашептывают премьеру, что вы метите на его место. Премьер у нас мнительный, ревнивый. Он присылает к нам комиссию за комиссией, ищут на вас компромат. Ходят слухи, что президент может отправить правительство в отставку и вас назначить премьером. Страна нуждается в смене курса, нуждается в новых управленцах, в новых авангардных идеях. А кто, как не вы, новатор? Кто, как не вы, предлагает индустриальную революцию, без хруста костей, без надрыва, строит цивилизацию двадцать первого века? Вы подобны Столыпину. Таких, как вы, единицы. Вы – национальное достояние. Не уберегли Столыпина, и Россия пошла под откос. Случилась катастрофа. Вас нужно беречь как зеницу ока. Настаиваю, Иван Митрофанович, вам нужна охрана, нужны усиленные меры безопасности.

Притченко был взволнован. На его лбу резче обозначилась складка, похожая на розовый свежий рубец. Плотникова тронула эта неподдельная забота. Когда-то Притченко, работая в крупной корпорации, попал в беду. Его оговорили, отстранили от должности. Ему грозил суд. Плотников отвел от него все напасти. Приблизил к себе и с тех пор ни разу не пожалел о своем выборе.

– Вы знаете мой принцип, Владимир Спартакович. «Любить народ, бояться Бога». Можно затевать реформы во имя народа, и при этом для достижения великой цели скрутить народ в бараний рог, так что к концу реформ и народа не останется. И поэтому нужно бояться Бога, который не позволит тебе быть безжалостным в проведении реформ. Остановит тебя, если ты попытаешься совершить жестокость или насилие. Я не боюсь моего народа, потому что он понимает мои намерения.

– Иван Митрофанович, не понимает! Народ не благодарен. Народ вероломен. Наш народ, Иван Митрофанович, – народ-предатель! Он предал царя и расстрелял его из наганов. Он предал святое православие и порушил церкви. Он предал Сталина и навалил на его могилу груды мерзкого мусора. Он предал Хрущева, Брежнева. Предал великий Советский Союз, который бесплатно учил и лечил народ, дарил ему квартиры. Народ и теперь готов предать. Мы живем в эру предателей, Иван Митрофанович!

– Но вы-то не готовы предать! Команда, которую я собрал, не готова предать. Если повсюду видеть предателей, нужно заточиться в крепость и не выходить наружу.

– Не поможет, Иван Митрофанович! Всегда найдется предатель с золотой табакеркой в руках!

– Оставим это, – раздраженно перебил его Плотников. – Лучше расскажите о мероприятиях, которые вы намерены осуществить в ближайшее время.

Притченко огорченно умолк, сетуя на руководителя, который не внял его опасениям.

– Мероприятия проводятся в русле патриотического воспитания. Наши поисковики обнаружили двести останков павших советских воинов. Мы устроим торжественное захоронение, и вам, Иван Митрофанович, следует присутствовать.

– Обязательно, – кивнул Плотников.

– Готовится шествие военно-патриотических объединений. Будут десантники, участвовавшие в Чеченских войнах и в Южноосетинском конфликте. Молодежные объединения, представители районов. Мне кажется, вам следует выступить с патриотической речью.

– Там будет речь о войне на Донбассе?

– Выступят ополченцы, воевавшие в Славинске.

– Я буду.

– Мы проведем шествие, в котором люди понесут фотографии своих родственников-фронтовиков. Если погребение останков станет актом поминовения, то шествие мы представим как крестный ход, где символически совершится воскрешение из мертвых, как на Пасху. Мне кажется, вы должны участвовать, нести портрет вашего погибшего деда.

– И двух его братьев, и бабушки. Все они воевали.

– И, наконец, в филармонии состоится концерт патриотических песен. Времен войны, на музыку Пахмутовой, по мотивам группы «Любэ». Мы пригласим кого-нибудь из кумиров патриотической общественности. Ищем кандидатуру. И на этом вечере прошу вас быть, Иван Митрофанович.

– Конечно, буду.

Они молчали. За окном струилось голубое шоссе, цвели холмы, сверкали бирюзовые озера и речки.

– Я очень вас ценю, Владимир Спартакович, – произнес Плотников. – Я в вас нуждаюсь.

– Я вам так обязан, – горячо отозвался Притченко. – Вы спасли мою репутацию. Вы мой благодетель.

– Не преувеличивайте, Владимир Спартакович. Вы прекрасный работник. Самый верный. Вы первый заметите в чьих-нибудь руках золотую табакерку, – засмеялся Плотников.

– Самый большой грех – это предательство благодетеля. Данте в своем «Аду» поместил такого предателя в самый центр преисподней, где его грызет Вельзевул.

– Не пожелаем кому-нибудь такой доли.

Летели цветущие луга и холмы, и среди них, как тени облаков, проплывали заводы. На указателях ведущих к ним шоссейных дорог были начертаны названия немецких, французских, японских компаний.

– Я хотел, Иван Митрофанович, предложить вам сделать краткую остановку. Здесь, неподалеку, существует удивительный храм и удивительный священник. Вам будет очень интересно.

– Нет, мне не интересно. Я тороплюсь. У меня впереди еще встреча, – с раздражением ответил Плотников. Он стремился к себе на дачу, где предстояло ему драгоценное свидание. Награда за изнурительный день.

– Может быть, помните, с этим священником, отцом Виктором, был связан скандал. Владыка Серафим хотел сместить его с прихода, чуть ли не отлучить от церкви. Да махнул рукой.

– Да, да, припоминаю. Какие-то иконы несуразные, обвинения в ереси. Не хочу, не интересно. Домой, домой!

Водитель, услышав понукающий возглас, нажал на газ, вокруг зашумело, быстрее замелькали цветущие луга и поляны. Плотников вдруг почувствовал едва различимый толчок, неслышный удар бокового ветра, который качнул машину, словно хотел ее направить по иному пути. Плотников угадал в этом легком толчке безымянную волю, которая уводила его с шоссе.

– Ну, ладно, давай заедем. Только быстро! – произнес он, удивляясь вторжению этой безымянной указующей воли.

Они свернули с трассы, проехали по узкому асфальту, достигли дубравы с синими тенистыми глубинами и солнечными вершинами. Остановились перед церковью, стоявшей на отшибе, вдали от невзрачной деревни, почти на опушке.

Церковь была сложена из черных бревен. Над жестяной двускатной крышей возвышалась малая главка, с синей линялой луковкой и неказистым крестом. К торцу была пристроена островерхая колокольня с проемами, в которых виднелись два колокола. Церковь была похожа на старинный корабль, потрепанный бурями. Он причалил к опушке и, когда отступили воды, осел на мели, покосившись и тихо сгнивая.