Ралли Родина. Остров каторги

– Ну что, молодец Путин! – хмыкнул наш режиссер.

– Ой, что ты! – фыркнул наш собеседник. – Это – лучшая дорога в стране. Вы щас поедете туда. – Он махнул рукой себе за спину. – Иркутская область. Там вообще черт ногу сломает.

Шмыгнув носом, водитель добавил:

– Здесь, на дороге, сейчас ремонты начались. Они, короче, выкапывают и вешечку ставят. Идет встречная машина, ты ничего не видишь и – ха! И – мосты…

– А почему животных нет никаких? – спросил я, вклинившись в их беседу. – Ни птиц, ни животных нету. Мы вдоль дороги едем, вообще зверей не видели…

– А кушать им уже нечего, – развел руками водитель. – Колхозов нет, никто не сеет, не пашет…

– Все ушли куда-то?

– Конечно. Суслики даже пропали…

– Дорогу сделали, должны развиваться как-то, – со вздохом сказал я.

Мои слова вызвали у водителя смех.

– Мы где живем? – спросил он с грустной улыбкой.

– Где? На Родине, – ответил за меня Денис.

– На Родине, – согласился наш собеседник. – А Родиной кто командует?

– Тот, кто дорогу сделал, – сказал Ребе.

– Ну а кто дорогу сделал? Поэтому и суслики ушли…

Прощаясь, он сказал нам:

– Удачи, ребята! Берегите себя самое главное! А остальное…

Сказав это, он забрался в кабину «Камаза» и уехал прочь. Мы же, разобравшись с треклятым колесом, продолжили свой путь по «лучшей дороге страны» к буддийской жемчужине нашей многострадальной Родины.

* * *

1890

– По вашу душу? – мотнув головой в сторону окна, спросил доктор Толмачев.

Они с Чеховым сидели за столом на кухне и пили душистый чай с повидлом. Литератор проследил, куда указывает хозяин, и увидел стоящего за окном рыжего мальчишку. Стекла в квартире были мутные, а потому Антон Павлович не сразу понял, кто пожаловал в гости, а когда все-таки понял, удивленно вскинул брови.

– Это же Ландсберга помощник, – сказал Чехов.

– Мальчишка? Ну да, он.

– И зачем же он пожаловал?

– Да мне-то откуда знать?

– Вы думаете, это ко мне?

– Ну а почему бы Карлу Христофоровичу и вправду вами не заинтересоваться? – глядя на Чехова, спросил Толмачев.

Глаза его почему-то смеялись.

– Совру, если скажу, что интерес не взаимен, – сознался Антон Павлович. – Но все это довольно… неожиданно.

Тем временем мальчишка подошел к двери и требовательно в нее постучал.

– А чего тут неожиданного? – пожал плечами доктор. – Вы – личность публичная, пора бы уже и привыкнуть к чужому вниманию.

Он поднялся из-за стола и пошел открывать.

– Я-то, может, и привык, – тихо сказал Чехов. – Просто именно сегодня никого не ждал.

Оставив его слова без внимания, доктор открыл дверь и весело воскликнул:

– Привет, паренек!

– Здравствуйте, Петр Семенович! – ответил помощник Ландсберга.

Чехов, решив, что отсиживаться в сторонке невежливо, подошел и встал рядом с Толмачевым.

– С чем пожаловал? – осведомился доктор.

– Карл Христофорович просил Антону Павловичу передать приглашение, – отрапортовал мальчишка.

– И где же оно?

– Вот. Озвучиваю.

– А… То есть приглашение – устное?

– Ну… да.

Доктор повернулся к Чехову и, пожав плечами, спросил:

– Слышали, Антон Павлович? Вас приглашают.

– Мне лестно, – кивнул литератор, с интересом рассматривая мальчишку. – Как тебя, кстати, зовут?

– Мишка, – смущенно ответил рыжий паренек.

– Очень приятно, Мишка, – с улыбкой кивнул ему Чехов. – Так вот, скажи, будь добр, когда Карл Христофорович меня ждет?

– Он не назвал точного времени и дня, – задумавшись ненадолго, сказал мальчишка. – Просил у вас спросить, когда вам будет удобно?

– Когда мне будет удобно… – эхом повторил Чехов.

Он ненадолго задумался, а потом спросил:

– А скажи-ка, Мишка, Карл Христофорович не против будет, если я к нему пожалую завтра вечером? Или ему удобнее днем?

– Нет-нет, вечер – это, напротив, отлично, – заверил Мишка. – Днями Карл Христофорович и сам обычно занят.

– Тогда передай Карлу Христофоровичу, что я приеду завтра около семи.

– Передам, – чинно кивнул посыльный.

Он вел себя очень сдержанно, видно, было, что Ландсберг учил его манерам, но в глазах его пылал огонь. Чехов знавал таких пареньков – непоседливых, словно с внутренним бесом. Тем удивительней была та воспитательная работа, которую проделал с Мишкой Карл Христофорович.

«До чего же любопытная личность этот Ландсберг! – в очередной раз подивился Антон Павлович про себя. – Все строительство на Сахалине себе забрал, авторитетом пользуется и среди других ссыльных, и среди высших чинов… Этак вскоре можно будет счесть, что и осужден бедняга невинно… но, кажется, до этого не дойдет – как говорят, взят он был с поличным…»

– До свидания, Антон Павлович. – сказал Мишка, отвлекая Чехова от мыслей.

Не дожидаясь ответа, он поклонился литератору и доктору, круто развернулся вокруг своей оси и пошел к телеге.

– Хороший мальчишка, – заметил Антон Павлович. – Он, часом, Ландсбергу не сын?

– Он? Нет. Своих Ландсберг так не гоняет.

– Но дети у Карла Христофоровича, получается, все же есть?

– Есть, – кивнул Толмачев. – И дети, двое, и жена, и дом собственный.

Они вернулись за стол.

– Так он тут, получается, неплохо устроился, – заметил Чехов.

– Насколько можно, – пожал плечами доктор. – Вы еще этим не пропитались, наверное, чтоб до конца понять: с Сахалином можно смириться, можно привыкнуть к нему, но полюбить… это, скажу я вам, та еще задача. Медицина бессильна, как говорится.

Разводя руками, он скорчил такую потешную мину, что Чехов против воли расплылся в улыбке… да так и застыл с ней, переваривая услышанное. Толмачев с самого начала показался литератору веселым, неунывающим человеком, но, похоже, это была всего лишь маска, за которой доктор прятал свои истинные чувства.

«Наверное, впервые он со мной настолько откровенен, – подумал Антон Павлович. – Другого подобного разговора я между нами, признаться, не вспомню…»

Больше ни о чем значительном они, однако, бесед в тот вечер не вели – так, поболтали о пустяках медицинских, доктор рассказал несколько сплетен, смешных и не очень, на середине одной из последних к дому подъехала повозка, в которой был Ракитин, и Чехов, раскланявшись с доктором, переобулся в дорожные туфли и покинул квартиру Толмачева.

– Не поверите – меня Ландсберг к себе в гости позвал, – забираясь в повозку, вместо приветствия сказал Антон Павлович.

Ракитин вздрогнул, однако тут же взял себя в руки и с показным равнодушием пожал плечами:

– Отчего же не поверю? Гостей с материка у нас многие любят расспрашивать – интересно же, что там происходит, на большой земле. А вы еще и писатель… С вами и разговаривать приятней.

Чехов хотел сказать, что не со всяким писателем общаться приятно и хорошо, но передумал, сочтя такое замечание неуместным. Поэтому он произнес лишь:

– Посмотрим, что выйдет из этой затеи.

И, умолкнув, плюхнулся на сидение рядом с Ракитиным.

Возница, убедившись, что Антон Павлович расположился, натянул поводья и дал лошадям кнута. Повозка покатилась вперед, подпрыгивая на ухабах.

Глядя на мрачные казармы и заключенных, слоняющихся по улицам, Чехов поймал себя на мысли, что с нетерпением ждет завтрашней встречи.

Ландсберг почему-то казался ему уникальным человеком, который на собственной шкуре испытал многие тягости жизни заключенного, но при этом остался свободен – по меркам Сахалина, разумеется.

* * *

1967

«Все хорошее рано или поздно заканчивается. Так и наше путешествие от Хабаровска до Байкала неизбежно близится к концу. В Улан-Удэ «Волгу» и «Уралы» снимут с платформы, и мы снова окажемся предоставлены сами себе.

Трехдневная передышка позволила Светличному и Хлоповских хорошенько осмотреть выделенную нам технику. Качеством сборки наши автомобилисты остались недовольны, даже Рожкова пару раз подзывали, показывали, насколько плохо проварен каркас, озвучивали другие недочеты. Хлоповских заметил, что нам, очевидно, ссудили на растерзание мотоциклы из бракованной партии (и, судя по состоянию мотоциклов, он был недалек от истины). Рожков, конечно же, начал защищать Ирбитский завод, говорить, что никто бы не стал подставлять участников ралли «Родина». Но я догадываюсь, как было на самом деле: скорей всего, у верхушки мотоциклетного завода и спорткомитета свои договоренности на этот счет, и даже если мы начнем возмущаться по поводу качества их аппаратов, дальше того же Лазарева эта информация не поднимется. Ну кому нужно, чтобы такой скандал всплыл наружу, тем более в нынешний, юбилейный для Октября год? Напротив, тут каждая из сторон заинтересована в том, чтобы все прошло идеально… точней, выглядело идеально со стороны. Как обычно, важно не быть, а казаться… но нам ведь ехать на этой технике и притом не одну тысячу километров!.. Да еще по каким местам!.. Спасает только то, что «Уралы» сейчас есть в каждом райцентре, и хотя бы там нам с запчастями могут помочь при необходимости… но что, если мы встанем где-нибудь на проселке? Ответа нет ни у меня, ни у Рожкова.

Кстати, насчет него: везде сует свой нос, даже туда, где не соображает ни капли. Не удивлюсь, если он при этом что-то помечает у себя в блокноте обо мне и других, чтобы потом, вернувшись, написать Лазареву отчет. Не знаю, чем обернутся наши с ним споры для меня и для ребят, но, думаю, если в ралли обойдется без серьезных происшествий, ничем его доносы не кончатся. Хотя, конечно, Лазарев до того не понятный мне человек, что рассчитывать на его адекватность никак не могу.

Ну да будь что будет. На что можно повлиять – повлияем, на что не можем – о том и горевать не след».

– Ты чего тут делаешь? – заглянув в палатку, спросил Альберт.

Привезенцев, сидевший у дальней стенки, рефлекторно закрыл тетрадь и ответил:

– Да так… думаю, как нам лучше прибытие снять… ну в Улан-Удэ…

– А. Ну, тогда тебе стоит делать это поскорей, потому что мы уже приехали почти, – сказал журналист. – Чувствуешь, скорость понемногу сбавляем?

И действительно: с каждой секундой платформа двигалась все медленней. Увлекшись дневником, Привезенцев этого даже не заметил.

– Сейчас подойду, – буркнул он, пододвигая к себе рюкзак.

Спрятав тетрадь в центральный карман, режиссер пополз к выходу. Альберт отступил в сторону, позволив Привезенцеву без помех выбраться наружу. В лицо Владимиру Андреевичу сразу же ударило солнце, и он ненадолго зажмурился и заслонился рукой от ярких лучей, после чего, выждав недолго, осторожно приоткрыл один глаз.

Увы и ах, впереди уже показались обшарпанное здание вокзала и запасные пути, на которых дожидались своего часа отцепленные вагоны, грузовые и пассажирские. Привезенцев видел людей, снующих по платформам, видел погрузчики, краны и множество дорожных знаков, сообщающих о приближении к Улан-Удэ.

«Будь моя воля, так бы и ехал дальше на этой платформе. Снимал бы себе природу, смотрел по сторонам… Все лучше, чем верхом на этих недоделанных «Уралах» колесить!»

Привезенцев очень сомневался, что дороги в Бурятии окажутся намного лучше, чем в Хабаровской области. Однако выбора у путешественников не было: Рожков смог договориться о перевозке техники только до Байкала, и это следовало принять как данность.

– Все готовы? – спросил Геннадий, оглянувшись через плечо.

Он стоял у самого края платформы, отчего казалось, что ему больше всех не терпится сойти на твердую землю. Другие путешественники хмуро взирали на приближающийся вокзал, совершенно не испытывая никакого энтузиазма. Особенно выделялся из общей массы обычно веселый Вадим Хлоповских, который все еще злился на Ирбитский завод и спорткомитет за их наплевательское отношение к участникам ралли.

– Готовы, – нехотя ответил Боря Ульянов за всех.

– Молодцы, – без тени эмоций похвалил попутчиков Рожков. – Напоминаю, что на выгрузку у нас всего полтора часа. Справимся?

– А если не справимся, дальше на платформе поедем? – едко осведомился Хлоповских.

– Ага, – сделав вид, что не заметил яда, усмехнулся Рожков. – Только сюда собираются бочки с горючкой грузить, не помешают они нам дальше-то ехать?

– А мы «Уралы» эти никчемные сбросим и на бочках поедем, – буркнул Вадим. – Все лучше и безопасней.

Рожков наградил его долгим задумчивым взглядом, который, однако, Хлоповских ни капли не смутил. Светличный что-то тихо сказал товарищу на ухо, но Вадим лишь поморщился и взгляда не отвел.

– В общем, надеюсь на вашу сознательность, – веско произнес Рожков.

Поезд проехал еще метров триста и остановился уже окончательно – стукнул последний раз колесами о рельсы и замер, точно памятник.

– Ну что, поехали? – сказал Рожков и первым выпрыгнул за борт.

Спустя сорок минут последний «Урал» уже стоял на перроне – Геннадий смог договориться с местными грузчиками, чтобы выделили широкий скат, по которому легко смогли съехать не только мотоциклы, но и «Волга».

– До Слюдянки же едем вдоль озера? – спросил Хлоповских, когда выгрузка была окончена.

– Ну а как еще? – хмыкнул Рожков. – Других дорог тут нет и не предвидится.

Хлоповских тихо усмехнулся. Привезенцев, задрав голову, посмотрел на робкое утреннее солнце, которое неторопливо выплывало из-за горизонта в бирюзовый океан неба. В душе у режиссера пели птицы; перед отправлением Владимир Андреевич наметил для себя ряд мест, которые он хотел бы посетить во время поездки, и Байкал определенно в этом списке присутствовал. Для человека, который искренне любит природу и все, что с ней связано, такая вылазка была сродни глотку воздуха для утопающего; Привезенцев плохо помнил подробности своего мимолетного визита в эти края, который случился много лет назад, но до сих пор не забыл эмоций, увезенных с собой на Сахалин – радость, воодушевление и самая настоящая эйфория.

Однако чем ближе они подъезжали к Байкальску, тем больше становилось разочарование. Началось все с шума – далекого, едва различимого, похожего на жужжание надоедливой мухи.

– Откуда звук, Альберт? – прокричал Владимир Андреевич.

Они, как и раньше, ехали на одном мотоцикле: журналист – за рулем, режиссер – в коляске, с верной камерой в руках.

– Тут комбинат же в прошлом году открыли, – наклонившись вбок, проорал Альберт. – Целлюлозно-бумажный. Он и гудит. Вон, видишь, какая махина?

Он махнул рукой в сторону озера, и Владимир Андреевич, повернув голову, уставился на горизонт. Только сейчас он увидел высокие трубы, издали похожие на вековые секвойи. Сейчас они не чадили, но сомнений в том, что завод жив, не возникало: рокот работающих моторов был слышен на много километров окрест. Глядя на трубы, на здания цехов – огромные, похожие на серые надгробные камни – Привезенцев стал вспоминать, что читал про комбинат. Первое, что пришло на ум – газетные статьи, которые восхваляли новое предприятие, рассказывая о современном подходе и импортном оборудовании. Однако Владимир Андреевич, пусть весьма отдаленно, но представлял, что такое производство целлюлозы.

«И это все – рядом с чудесным Байкалом… Решили и его загубить?»

Досаждающее зудение промышленного монстра вскоре стихло, растворившись в других звуках – шумах далекого города, причудливо смешавшихся с теми, что создавала здешняя природа. Еще немногим позже дорога изогнулась к северу, и путники очутились у самого западного края озера.

«Вот оно, средоточие красоты, – с любовью глядя на водную гладь, подумал режиссер. – Место очищения мыслей и обретения спокойствия…»

Рожков объявил привал на два часа, и туристы отправились к берегу, чтобы искупаться. Привезенцев в воду не полез – решил пройтись вдоль берега и поснимать чудесные пейзажи. Увидев впереди троицу рыбаков, которые, угрюмо сидели с тростниковыми удочками, Владимир Андреевич оживился и устремился к ним.

– Здравствуйте, товарищи! – воскликнул он, приблизившись к местным.

Заметив незнакомца с камерой, рыбаки напряглись. Были они до смешного похожи друг на друга – все небольшие, лет около пятидесяти или чуть старше, морщинистые и бородатые. В разной, но одинаково плохонькой одежде, рыбаки казались едва ли не братьями.

– Здравствуйте, – неуверенно ответил Привезенцеву один из них, в старой поношенной куртке темно-зеленого цвета. – А вы чего тут снимаете?

– Да разное, – пожал плечами Владимир Андреевич. – Здесь в основном – природу.

– Снимайте-снимайте, – сказал другой рыбак, с хриплым низким голосом. – Пока есть что снимать.

– Вы это о чем? – спросил режиссер.

– О комбинате бумажечном, о чем же еще? – вставил третий, поглаживая обтянутый тельняшкой живот. – С него такая отрава льется, что тут скоро все попередохнут…

– То есть он прямо в озеро сбрасывает отходы, этот комбинат?

– Ну, мы не знаем наверняка, – украдкой показав товарищу кулак, ответил первый, тот, что был в зеленой куртке.

– Да чего не знаем-то? – обиженно воскликнул третий. – Сам видел, когда под ним сидел! Там трубы прям на воду выходят, и с них прямо в озеро льется!

– Да хорош городить! – вклинился в ссору хриплый.

– А никто и не городит! – возмутился третий. – Я лично видел, как через час после одного выброса рыба повсплывала!

– Да прям через час?!

– Ну!

– Баранки гну! Не было такого, сочиняешь тут!

– А вот и было!

Привезенцев продолжал снимать.

«И почему же в телевизорах говорят не про это, а про наше ралли? Разве оно важней, чем комбинат, отравляющий Байкал?»

В последние годы у Владимира Андреевича зародилась мысль, что страна медленно, но верно меняется к лучшему, и только Сахалин, ввиду отдаленности, до сих пор запаздывает. Однако по мере того, как туристы продвигались с азиатского востока Союза к европейскому западу, ситуация ничуть не менялась.

«Пока, конечно, рано судить… но увиденное, увы, не радует совсем…»

– Владимир Андреевич! – вдруг донесся до ушей режиссера голос Рожкова. – Владимир Андреевич!

Рыбаки разом смолкли. Привезенцев вздрогнул и, нехотя обернувшись через плечо, увидел, что прихвостень Лазарева идет прямиком к ним.

«Он что, следил за мной?..»

– Что случилось, Геннадий Степанович? – спросил Владимир Андреевич.

– Не подскажете, что вы тут снимаете? – осведомился Рожков.

– Да так… – замялся режиссер, но неугомонный рыбак в тельняшке и тут не смолчал:

– Я ему, уважаемый, про комбинат рассказывал, байкальский! Про то, как с него отрава в озеро льется!

Лицо Рожкова окаменело.

– Замолкни, – склонившись к уху не в меру говорливого товарища, прошипел хриплый.

Он, судя по всему, первым понял, что перед ними – не обычные туристы.

– Спасибо, что поделились, товарищи, – холодно поблагодарил рыбаков Геннадий. – Давайте отойдем, Владимир Андреевич?

– Давайте, – нехотя ответил Привезенцев.

Он примерно представлял, что за разговор им предстоит, и хорошо понимал – избежать его не получится.

Однако Рожкову все равно удалось его удивить.

– Не сочтите за наглость, Владимир Андреевич… но я настоятельно рекомендую передать мне пленку, на которую вы сняли ваш разговор с этими… гражданами, – сказал он, пристально глядя на Привезенцева.

– Что? – не поверил своим ушам режиссер. – Зачем вам она?

– Хочу лично показать ее Михал Валерьевичу. Вы же сами видите, какое дело серьезное – отравление озера Байкал! Уверен, Михал Валерьевич это без внимания не оставит и направит пленку, куда следует – для инициации расследования, так сказать…

«Ага, твой Михал Валерьевич направит… в мусорную корзину».

– Для нашего фильма эта запись все равно непригодна, – продолжил Рожков. – Мы же с вами о хорошем рассказываем. Вдохновляем людей на подвиги, а не выбиваем у них почву из-под ног, образно выражаясь, так ведь?

Привезенцев медленно кивнул. Он уже понял, что выбора у него нет. Отдать пленку сейчас или оставить ее у себя, послав Рожкова куда подальше – неважно. В первом случае запись передаст Геннадий, во втором – сам Привезенцев, когда Лазарев позвонит ему и попросит.

«А потом еще наверняка пожурит за то, что я его прихвостня отшил… В общем, упираться бессмысленно».

– Хорошо. Забирайте, – нехотя сказал режиссер. – Только я бы хотел, чтобы с ней не только Сергей Викторович ознакомился, но и другие члены горисполкома.

– Я… постараюсь это обеспечить, – выдавил Рожков.

– Что ж…

Медленно, все еще колеблясь, режиссер вытащил пленку из камеры, взвесил ее в руке и нехотя протянул Геннадию. Тот бережно принял «дар» из рук Привезенцева, мигом спрятал за пазуху и совершенно искренне сказал:

– Спасибо за вашу сознательность. Пойдемте, может, к остальным?

– Пойдемте, – нехотя согласился режиссер. – Мне тем более все равно надо новую пленку зарядить…

Геннадий молча кивнул и, развернувшись, пошел обратно к их временному лагерю. Владимир Андреевич, задумчиво глядя себе под ноги, побрел следом за Рожковым. Дорогой раз за разом прокручивал в голове слова Геннадия и дивился, насколько логично и просто тот все обосновал. Мол, я тоже переживаю за Байкал и хочу, чтобы пленка эта не затерялась среди прочих и попала в нужные руки…

«Вот только за этими обоснованиями скрываются, увы, совершенно другие мотивы…»

Владимир Андреевич практически не сомневался, что снятая им беседа с рыбаками так ни на что и не повлияет. Возможно, Рожков даже сдержит обещание и покажет пленку Лазареву, но дальше она не пойдет – зампредседателя просто побоится баламутить воду.

«Как обычно…»

Все оставшееся время привала Владимир Андреевич просидел на берегу, чуть в сторонке от всех, глядя на водную гладь и думая о доме. Удивительно, но даже красоты Байкала на сей раз не дарили привычного успокоения – режиссер видел смутные очертания треклятого целлюлозно-бумажного комбината и с грустью думал, что в ближайшие годы волшебное озеро наверняка превратится в безжизненную лужу.

«Сначала рыба всплывает, потом будут люди… Почему бы и нет?»

– Ты чего такой грустный? – спросил Альберт, когда они после окончания привала рассаживались по своим мотоциклам.

Привезенцев покосился в сторону Рожкова и, убедившись, что Геннадий далеко, вкратце обо всем рассказал. Журналист слушал внимательно, не перебивая.

– Думаешь, не покажет Лазареву? – спросил Альберт.

– Не знаю, – буркнул Привезенцев. – Может, покажет, может, нет. Но, уверен, его действия никак на работе комбината не отразятся.

– Тут ты, к сожалению, прав, – со вздохом согласился журналист.

Он завел «Урал» и принялся надевать шлем.

– Давай напишем статью, как приедем, – перекрикивая рев мотора, предложил режиссер. – Про байкальский комбинат. Про то, как он озеро отравляет.

– Давай, – согласился Альберт.

Они оба чувствовали себя обязанными хотя бы попробовать коснуться этой важной проблемы.

«А на деле ее просто завернут… – подумал Привезенцев. – Как уже не раз бывало… Еще и выговор сделают. С них станется».

От мыслей этих стало еще грустней. И хоть режиссер прекрасно понимал, что жизнь его по общим меркам не так уж и плоха, невозможность говорить то, что думаешь, с каждым днем угнетала Владимира Андреевича все больше.

«Но надо пробовать. Если не пробовать, не получится точно».

«Уралы» и сопровождающая их «Волга» поехали дальше, мимо елей, пихт и кедров, кроны которых раскачивал прохладный северный ветер. Пели птицы, где-то стучал одинокий дятел, а еще дальше, на грани слышимости, куковала кукушка. Она будто отсчитывала, сколько осталось жить озеру – в его нынешнем виде, до того момента, как здешние воды окончательно и бесповоротно отравит своими отходами треклятый целлюлозно-бумажный комбинат.

«Пой подольше, кукушка. Пой подольше… а лучше не смолкай никогда».

* * *

2015

– Добро пожаловать в Иволгинский дацан, или, в примерном переводе на русский, обитель Колеса Учения, приносящего счастье и преисполненного радости, уважаемые путники, – склонив голову и смежив веки, поприветствовал нас молодой бурят в колоритных одеждах служителя культа. – Кто из вас Борис Кац?

– Я, – ответил наш Лама, выступая вперед. – А вы, должно быть, Лама Эрдни?

– Все так, – снова кивнул встречающий. – Рад приветствовать вас в нашей обители. Пройдемте за мной.

Просить дважды не пришлось: вертя головами из стороны в сторону, мы устремились вслед за Ламой Эрдни к самому сердцу Иволгинского дацана – храму-дворцу, в котором находилось тело великого XII Пандито Хамбо Лама Даши-Доржо Итигэлова. Согласно преданию, в тысяча девятьсот двадцать седьмом году этот верный слуга Будды собрал вокруг себя учеников, принял позу лотоса и дал наставление: «После того, как закончится наша сегодняшняя медитация, поместите мое тело в саркофаг и откройте его не ранее, чем через семьдесят пять лет». Затем Итигэлов начал читать молитву, название которой по-русски приблизительно может означать «благопожелание для умершего». Ученики один за другим подхватывали строки этой молитвы и читали ее до тех пор, пока Хамбо Лама, погруженный в состояние медитации, не достиг высшего буддийского блага – ушел в нирвану.