Ралли Родина. Остров каторги

– Я-то? – пробормотал Лев.

Он с трудом рассказал мне о новостях в своей жизни, верней, об их отсутствии, кроме, разве что, смены времен годы. Немного пожаловался на усталость от пребывания на этом свете – без какой-то особенной цели, кроме самой жизни. Потом мы обменялись мнениями о событиях в стране; если не знать, о чем именно мы говорили, можно было решить, что речь шла о некоем близком родственнике, который тяжело болен и уже вряд ли сможет победить свой недуг.

Так, плавно и неспешно, наша беседа перетекла в мой рассказ о «Ралли Родина».

Я вкратце поведал обо всех сколь-либо значимых событиях, начав историю с Сахалина и закончив походом в музей к Шестаковым. Лев слушал с интересом, как обычно, ни разу не перебил и не отвел взгляда. Я же продолжал говорить, выжидая подходящий момент, чтобы перевести разговор на его воспоминания. И вот, когда я упомянул про «Пермь-36» – музей репрессий, который я собирался на этой неделе посетить – взгляд Льва на несколько мгновений остекленел.

– По-прежнему интересуешься историей лагерей и ГУЛага? – кашлянув в кулак, спросил мой знакомец.

– Тема неиссякаемая, как по мне.

– И верно… – пробормотал Лев.

Он задумчиво вертел в руках чашку – такое ощущение, что хотел что-то рассказать, но почему-то колебался. Я не торопил – пил свой чай и ждал.

Наконец Лев решился:

– Тогда тебе, пожалуй, будет интересно знать, что примерно с год назад я заезжал в гости к своему другу Дмитрию Сбруеву. Сомневаюсь, что ты помнишь это имя – хоть я и рассказывал о нем в нашу первую с тобой встречу…

– Это верно. К сожалению, действительно не помню такого.

– Не о чем сожалеть, просто послушай. Он был заключенным – одним из тех, кто строил нашу ГЭС. Мы тогда и подружились – оба врачи по профессии, на том и разговорились. Правда, у него был куда более искусный учитель – сам Войно-Ясенецкий, в миру более известный, как Архиепископ Лука. Собственно, из-за связи с ним Дмитрий и оказался в неволе. Ну да про Луку я тебе уже рассказывал – поразительно, что в Союзе так долго и упорно пытались сгноить настолько великого человека, человека, который, по сути, придумал анестезию. А сколько раненых солдат он спас во время Великой Отечественной? Святой человек…

Я кивнул, соглашаясь с тем, что жизнь Войно-Ясенецкого представляла собой гигантскую синусоиду, в которой черное и белое сменяли друг друга с пугающей частотой.

«И действительно – кто бы мог подумать, что человек, трижды побывавший в ссылках, в итоге получит сталинскую премию за вклад в развитие медицины?..»

– К чему я о нем вспомнил? – сказал Лев. – Да к тому, что Дмитрий Сбруев участвовал в Норильском восстании пятьдесят третьего года, но всегда этой темы почему-то избегал. А тут я получил от него письмо – точней, от его супруги – в котором она рассказала, что Дмитрий совсем плох, и позвала в гости, пока не поздно…

Лев тяжело вздохнул, потом продолжил:

– А он ведь меня старше почти на двадцать лет. Ему б в этом году восемьдесят восемь уже было…

Еще один вздох.

– В общем, поехал я в Норильск. Приехал, он так обрадовался мне – насколько мог… К тому моменту Дмитрий уже был к кровати практически прикован, вставал редко, только по делам сходить, и все… но разум его еще сохранил большую часть своей завидной остроты. Ну и впервые он решился рассказать мне о том восстании, так сказать, с точки зрения очевидца тех ужасных событий…

Я слушал, не перебивая.

– Произвол – так одним словом можно описать то, что происходило в пятьдесят третьем, – дрожащим голосом сказал Лев. – Мало что пайка была невеликой, мало что заключенные носили одну и ту же одежду до тех пор, пока она не превращалась в лохмотья… Так еще и охрана лагеря, и без того не шибко трепетно обращавшаяся с местными, решила, что оружие в руках дает им право…

Он запнулся, но тут же взял себя в руки и продолжил:

– Дает им право стрелять в любого из заключенных без особых на то причин. Охранник мог просто подойти к бараку и расстрелять сидевших там людей. Собственно, именно с этого все и началось – в трех разных отделениях охрана подобным нелепым образом расправилась с двумя дюжинами заключенных, еще столько же получили ранения.

– То есть это была сознательная акция? – опешив, спросил я.

– В том-то и дело! Дмитрий рассказывал, что, безусловно, зэков не устраивало бесчеловечное отношение, а смерть Сталина, по иронии, подарила надежду на облегчение участи… но амнистия, которую объявили сразу после траура, коснулась только людей с малыми сроками. Про политических все как будто забыли, а их, на минуточку, в Горлаге было подавляющее большинство. И при всем при этом до демарша охраны эти настроения так и не вылились во что-то реальное. Вот и получается, что власти сами подтолкнули заключенных к бунту.

– Но зачем им это?

– Ну, Дмитрий и его соратники, составившие ядро четвертого отделения, полагали, что таким образом охрана пытается выявить самых ярых смутьянов и ликвидировать их прежде, чем зараза инакомыслия поглотит весь лагерь. Однако вышло с точностью до наоборот: прознав о произволе надзирателей, отделения один за другим подняли черные флаги и отказались от работ до выполнения своих требований. Требований, к слову, достаточно простых и ясных – вроде увеличения пайка до адекватных размеров и сокращения рабочего дня. Главным же условием был пересмотр дел политических заключенных комиссией из Москвы. Многие тогда все еще верили в справедливость…

Лев взял паузу, чтобы выпить чаю, после заговорил вновь:

– Но вышло все не так, как хотелось. Комиссия из Москвы действительно приехала, но удовлетворила только самые незначительные просьбы – например, разрешила убрать с роб заключенных номера. Ни о каком пересмотре дел речи не шло, поэтому забастовка продолжилась. Выждав неделю, охрана снова взялась за автоматы.

Я вздрогнул, представив себе ватагу хмурых надзирателей, которые безжалостно расстреливают совершенно безоружных людей.

– И они пошли на охоту. Силой и страхом загнали людей обратно на работы. Сложно сказать, сколько человек было убито на самом деле. Официальные цифры совершенно не отражают реальные потери. По словам Дмитрия, погибло не меньше двух тысяч человек – а ведь они всего лишь хотели, чтобы к ним относились по-людски…

Я покачал головой, совершенно ошарашенный.

– Злая ирония заключается в том, что на следующий год в Горлаг приехала еще одна московская комиссия, которая, в отличие от предыдущей, действительно пересмотрела дела политзаключенных. Правда, и тут без лжи не обошлось. В наше время принято считать, что чуть ли не всех «норильских» в пятьдесят четвертом освободили, но оправдали только процентов сорок. Остальных просто распихали по другим лагерям, а Горлаг закрыли и тут же объявили это началом пресловутой «оттепели». Такая вот история.

Следующие пять минут мы пили чай в абсолютной тишине. Наконец я спросил:

– Думаете, если бы восстания не было, все бы осталось по-прежнему?

– Думаю, да, – помедлив, ответил Лев. – Вот только две тысячи убитых не слишком ли высокая цена за свободу десяти… черт с ним, даже пятнадцати тысяч? Вопрос, что называется, открытый…

Он шумно вздохнул и сказал, куда тише, чем прежде:

– Не знаю, смог бы я спать ночами, если б пережил такое… мракобесие…

Потом мы говорили еще довольно долго, о прошлом и настоящем. О будущем разговор казался нам то ли неуместным, то ли совершенно бесперспективным. Лев обмолвился лишь, что воспринимает грядущую смерть, как счастливое завершение мучений в жизни – той, где он так и не нашел своего места. Единственное, что у него было – это крохотный участок, домик размером со скворечник посреди красноярской тайги… и воспоминания. Только воспоминаниями Лев, в общем-то, и жил, и оба раза, когда я заезжал к нему, он словно молодел на несколько лет – наверное, оттого, что мог с кем-то поделиться историями своей молодости.

Время для него замерло, но при этом старик был и оставался прекрасным рассказчиком. Слушая Льва, я мысленно переносился в то самое время и место, о которых он повествовал, и проживал события вместе с героями тех лет. И если три года назад я довольно быстро «отошел» от чужих переживаний, то сейчас жуткие образы, навеянные историей о восстании в Горлаге, всплывали перед моим внутренним взором снова и снова.

Автоматная очередь! Крики! Кровь!..

И тишина. Надолго ли?

Было около полуночи, когда я понял – не могу больше. Аккуратно свернув разговор и пообещав при первой возможности снова навестить Льва, я отправился обратно в Красноярск. Желание ехать в бар давным-давно испарилось, а потому я поехал прямиком в отель и сразу завалился спать. Казалось, только сон мог заставить меня не представлять себе жуткие картины массовых расстрелов в Горлаге.

* * *

1890

Следующие несколько дней Чехов разъезжал по острову, общаясь с заключенными и ведя записи в журналах. Чаще ночевал у Толмачева, но изредка, когда не успевал вернуться или же исследование растягивалось на несколько дней, останавливался в других квартирах – благо, справка, полученная у Кононовича, исправно открывала перед литератором большую часть дверей.

«Кроме камер политзаключенных», – припомнил Антон Павлович, глядя в окно повозки.

Сегодня он возвращался к доктору и надеялся, что еще успеет ненадолго заглянуть к Ландсбергу – из-за обилия дел Чехов крайне редко бывал у того в гостях, о чем немало сожалел: личность Карла Христофоровича очаровала литератора, и он действительно горел желанием продолжить общение.

«Может быть, поехать прямиком к нему? – подумал Чехов. – Чтобы время зря не тратить…»

– А не свозите ли меня к Карлу Христофоровичу? – спросил он вслух.

Ракитин, нахмурившись, покосился в сторону литератора.

– Уверены? Не устали с дороги?

– Боюсь, что в ближайшие дни мы так и не свидимся, а сегодня вроде бы есть немного времени и сил…

– Раз считаете нужным, давайте заедем, – пожал плечами Ракитин.

Пододвинувшись к окну, он крикнул вознице:

– Гони повозку к дому Ландсберга, слышишь?

– Да! – отозвался тот и гаркнул на лошадей:

– Но!

Клячи запряжены были молодые, выносливые и прыткие, а потому доехали довольно быстро – около шести вечера повозка уже остановилась неподалеку от калитки, за которой находился участок Карла Христофоровича и его лавочка.

– Вы надолго собираетесь? – спросил Ракитин, когда Чехов пододвинулся к двери.

– Сказать по правде, не знаю. Ландсберг говорил, что я могу заезжать в любое время, без приглашения, но обмолвился, что может быть занят. Так что, если вам не трудно, обождите минут десять, я схожу к нему и спрошу. Договорились?

Ракитин согласился, и Чехов пошел в дом. Мишки на крыльце не было, и литератор, подойдя к двери, постучал. Внутри слышались голоса: видно, Ландсберг принимал гостей. Сначала показалось, что это шум веселья, но, прислушавшись, Чехов понял, что «невидимки» кричат друг на друга.

«Кто это, Ульян? А с кем?»

Судя по тому, что голоса не стихали, противники не услышали стука. Литератор снова занес руку, как вдруг дверь распахнулась, едва не ударив его по кисти. Стоящий на пороге мужчина содрогнулся и замер, оторопело уставившись на гостя. Был незнакомец худ, со злыми глазами и без двух верхних зубов.

– Ты кто? – грубо спросил мужчина.

Прежде чем литератор ответил, из-за плеча незнакомца выглянул Ульян и воскликнул:

– Антон Павлович, вы! Надо же, какая неожиданная встреча!

– Антон Павлович? – переспросил мужчина. – Чехов, что ли? Это про него ты говорил?

– Про него, – кивнул Ульян.

Теперь незнакомец смотрел на литератора с интересом, но интерес этот был не такой, как у Мишки – Чехов почувствовал себя товаром, который через стекло рассматривает забредший в магазин покупатель.

– Это мой брат, Николай, – представил мужчину Ульян.

Чехов хотел сказать, что рад знакомству, но слова застряли у него в горле. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как верно бандита описывал Ландсберг – настоящий зверь в людском обличье, готовый впиться в глотку того, кто слабей. Ульян не отличался красотой, увечья выдавали в нем человека с тяжелой лихой судьбой. Но в нем не было той животной агрессии, того пугающего пламени бесконтрольности и наглости, которую источал брат Николай.

Все это промелькнуло в голове у Чехова за секунду, после чего он молча кивнул – просто подтверждая, что услышал слова Ульяна.

– Чего тут забыли, Антон Палыч? – спросил Николай, поедая Чехова глазами. – Сюда сами не едут, а вы – гляди-ка!.. пожаловали…

– Не груби, – вставил Ульян.

Николай покосился в его сторону, усмехнулся и добавил:

– Ну же, рассказывайте, Антон Палыч. Мне, кандальному, ой как ынтересно знать…

Чехов скосил глаза на его запястья. Только сейчас он обратил внимание на отметины, которые остались на руках Николая после пребывания в кандальной.

– Проваливай-ка подобру-поздорову, брат, – хмуро сказал Ульян. – Антон Павлович, входите, я доложу про вас Карлу Христофоровичу.

Чехов и сам хотел поскорей попасть внутрь, поэтому приглашение воспринял с душевным ликованием. Однако Николай не торопился отступать в сторону.

– Не хотите говорить, стало быть? – произнес он уже без улыбки. – А и не надо! Видали мы таких любителей поглядеть, как другие помирают в муках!

По спине Чехова от этих слов побежали мурашки.

– Я такого точно не люблю, – раздраженно буркнул он.

– Николай! – рявкнул Ульян в сердцах. – Вали, кому сказал?

Он толкнул брата в плечо, и тот нехотя отошел, все-таки позволив Чехову скрыться в сенях.

– А вы, говорят, у доктора Толмачева остановились? – спросил Николай.

Антон Павлович вздрогнул и оглянулся, но брат Ульян по-прежнему стоял к нему спиной и смотрел куда-то в сторону.

– Да, у него, – нехотя подтвердил литератор.

– Понятно… – протянул Николай.

Не говоря больше ни слова, он сунул руки в карманы потрепанных брюк и пошел к калитке.

– Не обращайте на него внимания, Антон Павлович, – вполголоса произнес Ульян. – Он совсем одичал, живя в кандальной… но я надеюсь, мне удастся его утихомирить.

Чехов медленно кивнул и спросил:

– Так а Карл Христофорович не слишком занят?

– Нет-нет, уверен, он вас тотчас примет, – заверил помощник Ландсберга. – Идемте же за мной…

Закрыв дверь, Ульян первым устремился в рабочий кабинет. Чехов пошел следом за ним. Подходя он повернулся, чтобы посмотреть в окно… и застыл, когда увидел снаружи Николая. Брат Ульяна стоял прямо за невысокой оградкой, как шел, с руками в карманах, и хмуро взирал на литератора через стеклянную преграду. Дуэль взглядов продолжалось около полуминуты, после чего Николай хмыкнул и вразвалочку побрел от дома Ландсберга прочь. Чехов провожал его угрюмым взором.

«Наверное, таких лучше вовсе не выпускать из кандальной», – неожиданно для самого себя подумал литератор.

Будто испугавшись своей страшной мысли, он отвернулся и быстрым шагом пошел к двери кабинета.

* * *

1967

Челябинск встречал путешественников чадящими трубами множества заводов и фабрик, отчего Привезенцеву сразу вспомнился Байкальский целлюлозно-бумажный комбинат и одинокая кукушка.

«А здесь таких комбинатов… не сосчитать. Трудятся люди на благо Союза, не жалея себя и близких».

Впрочем, так сложилось исторически: в годы первых пятилеток город активно застраивали предприятиями, а потом, во время войны, спихнули сюда еще и заводы из западной части России. Местные чиновники, улыбаясь, махали с экранов телевизоров, а после под любым предлогом стремились уехать из города как можно скорей – ежедневные выбросы здешнюю экологию, мягко говоря, не улучшали.

«И вот отправляют сюда по распределению все новых и новых… и они живут здесь, дышат смогом, умирают раньше положенного… стоит ли оно того?», – думал Владимир Андреевич, когда они проезжали по широким улицам Челябинска в направлении здешнего отделения ДОСААФ – там мотоциклам путешественников должны были сделать нормальное техобслуживание и устранить все имеющиеся дефекты.

– Что болтается, а не должно – то приварим, – заверил дородный усатый мужчина, встречавший участников ралли «Родина» возле большого гаража с зелеными воротами, распахнутыми настежь. – А что должно, но не болтается – смажем. Обычная практика, елки-с-палками…

Привезенцев окинул механика заинтересованным взглядом. О челябинских мужчинах давно слагали легенды, в которых сравнивали здешних силачей с былинными богатырями. Сотрудник ДОСААФ одним своим видом демонстрировал, что сравнения эти возникли не на пустом месте: высокий, широкоплечий, этот великан, кажется, мог бантиком стальной швеллер завязать, швырнуть его в реку Миасс, потом нырнуть за ним, вытащить, разогнуть обратно и вернуть, откуда взял.

«И ведь на какой почве растут… не благодаря, получается, а вопреки. Хотя, может, это как раз из-за экологии такие аномально большие люди получаются? Поди разберись, что тут причина, а что следствие…»

– И сколько это по времени займет? – поинтересовался Рожков.

Он как всегда спешил: видимо, Лазарев действительно требовал отчитываться о каждой минуте – на что была потрачена и насколько полезно для продвижения идей Октября…

– Даже не скажу, – посмотрев на «пациентов», ответил бугай-механик. – Дайте часа два-три, посмотрим, в каком они состоянии, потом придете, я к тому моменту прикину, что сломалось и сколько ремонт займет. Сразу могу сказать только одно: «Уралы» без ремонта больше двух тысяч километров не ездят.

– Ага, – покосившись в сторону Светличного, усмехнулся Вадим Хлоповских. – Только мы на них уже пять проехали. Ну, плюс-минус. Учитывая поезд.

– А откуда вы вообще? – нахмурился механик.

– Из Южно-Сахалинска, – ответил Рожков. – Вы что, про ралли «Родина» не слышали?

– Как сказали? Ралли «Родина»? Не-а, не слышал. А это чего вообще такое?

– Надо же, – хмыкнул Рожков, оглядываясь на своих спутников. – Вся страна слышала, а сотрудник ДОСААФ не слышал!

– Не, ну а чего вы удивляетесь? – пожал плечами механик. – Телевизор я не смотрю – некогда, а тут, в гараже, раньше только приемник был, да и тот сломался уже пару недель как. В мастерскую отнесли. Надо, кстати, Валерке напомнить, чтоб забрал…

Мигом позабыв о сахалинских гостях, сотрудник ДОСААФ отвернулся и побрел к двери, ведущей в подсобку. Рожков вопросительно посмотрел на Привезенцева, но тот лишь пожал плечами. Тогда Геннадий окликнул механика:

– Эй, уважаемый!

– Что? – спросил тот, нехотя обернувшись.

– Так когда нам вернуться надо?

– Давайте часа через… три, – подумав, ответил механик. – Не ошибетесь.

Рожков, судя по движению губ, тихо выругался. Бугай, не обратив на это никакого внимания, отвернулся и скрылся в подсобке.

– А пока что делать будем? – спросил Ульянов, вопросительно посмотрев на спутников. – Куда пойдем?

– Я бы поел, – сказал Пеньковский. – Время, тем более, обеденное. Самая пора.

– Геннадий Степанович, мы перекусить, вы с нами? – окликнул Рожкова Привезенцев.

Тот встрепенулся и, обернувшись, одарил команду растерянным взглядом.

– Пообедать хотим пойти, – терпеливо повторил режиссер. – Вы с нами?

– А вы знаете, где тут столовая какая-нибудь? – спросил Рожков. – Надо бы у кого-нибудь спросить…

– Да найдем, времени-то хоть отбавляй, – махнул рукой Хлоповских. – Три часа целых!

– Ну тоже верно… – нехотя согласился Рожков.

Дружной гурьбой они устремились прочь от гаража ДОСААФ, в направлении проспекта, где туда-сюда сновали прохожие. Несмотря на будний день, было удивительно людно – особенно в сравнении с Новосибирском.

«Эх, и как там, интересно, Софья с детьми?», – глядя на мальчишку лет пяти, которого вели по улице довольные мама и папа. – Сейчас бы к ним… скучаю безумно».

Шагая по проспекту, спутники достигли Привокзальной площади, на которой, помимо самого вокзала, находился высоченный памятник, изображающий фактурного великана. Телосложением гранитный богатырь походил на того самого былинного челябинца, который чуть ли не шпалы гнет голыми руками.

– А это что еще за махина? – поинтересовался Хлоповских, мотнув головой в сторону памятника.

– «Сказ об Урале» называется, если не ошибаюсь, – поправив сползшие на кончик носа очки, заметил Альберт. – Символ всего края. Начали строить в том году и только-только закончили, буквально с месяц назад.

– Пойдемте ближе посмотрим? – предложил Владимир Андреевич.

Он достал камеру и включил съемку – памятник показался ему достаточно колоритным, чтобы запечатлеть его на пленке.

Никто не возражал; один Рожков молча плелся за другими туристами, погруженный в свои невеселые думы.

«И чего так расстроился? Три часа ему много? – подумал режиссер, ненадолго задержав взгляд на Геннадии. – Но это ж не термосы какие-нибудь – это мотоциклы, на которых и разбиться можно, и покалечиться. Да даже если просто сломается такой вдали от города, что с ним делать? В поле бросать? Или катить до ближайшего населенного пункта? Тогда точно все ралли псу под хвост…»

Приблизившись, режиссер увидел у основания памятника прямоугольную табличку.

«Урал – опорный край державы, её добытчик и кузнец», – было выбито на ней.

– Это Твардовский? – наморщив лоб, уточнил Светличный.

– Да, он, – подтвердил Альберт.

Привезенцев с уважением посмотрел на водителя.

«Стихи Твардовского наизусть помнит? Надо же…»

– И что этот памятник символизирует? – задрав голову, спросил Хлоповских.

– Ну как же? – хмыкнул Альберт. – Сам Урал и символизирует. А в Челябинске он потому, что тут вся основная промышленность сконцентрирована.

– Понятно… – протянул Вадим.

Глядя на памятник через окошко камеры, Привезенцев представил себе ярко освещенные цеха и мужчин, таких же фактурных, как этот каменный великан. Только в карманах их поясов хранились не сокровища, а инструмент, которым они чинили старое и создавали новое.

«Вот ведь нонсенс, – подумал Владимир Андреевич. – В городе жить невозможно из-за экологии, но народу здесь – хоть отбавляй, и все усердно трудятся на благо страны, которая каждодневно их отравляет… Странная у нашего человека все-таки судьба. Какое-то врожденное благородство и жертвенность».

Он покосился в сторону Рожкова, который без особо интереса рассматривал памятник.

«Интересно, что он думает про себя? Что тоже вносит свой вклад в общее дело, как и они, челябинские богатыри, только по-своему? А, может, даже – чем черт не шутит?.. – считает, что его лизоблюдство важней?»

– Стой! – вдруг раздался женский крик. – Стой, подлец! Сумку… Граждане!

Туристы завертели головами, пытаясь понять, откуда доносится голос. Через пару секунд Привезенцев увидел, как через толпу бежит потрепанный мальчишка лет двенадцати. Зажав подмышкой черную тряпичную сумку, он ловко лавировал между людьми и с каждой секундой становился все дальше от размахивающей руками тучной женщины, которая продолжала голосить:

– Вор! Держите вора!

Мальчишка тем временем уже практически поравнялся с Рожковым.

– Гена! – от переизбытка эмоций воскликнул Привезенцев.

Лазаревский прихвостень, увидев вора, поспешно отпрянул в сторону, освобождая негоднику путь.

– Куда?! – вскричал Хлоповских, бросаясь мальчишке наперерез.

Паренек метнулся в сторону, но Вадиму проворства тоже было не занимать – изловчившись, он схватил воришку за запястье правой руки и резко притянул к себе. Беглец от неожиданности выронил сумку, и та плюхнулась на тротуар.

– Пусти! – взвыл мальчишка.

Он отчаянно пытался вырваться, но Хлоповских вцепился в него, словно коршун.

– А ну, не дергайся! – прикрикнул Вадим на своего «пленника».

К месту происшествия уже спешили милиционеры и бледная потерпевшая, которая, судя по выражению лица, мысленно простилась со своими документами и деньгами. Однако Привезенцев смотрел больше не на них, а на Рожкова, который торопливо приглаживал волосы и оправлял наряд. Владимир Андреевич уже знал, что будет дальше, и оттого на душе у него стало мерзко.

«Что же ты, герой былинный, даже мальчишку-беспризорника испугался, не остановил? Зато теперь, когда Вадим его скрутил, будешь умничать, принимать благодарности от потерпевшей, с важным видом рассказывать про наше ралли милиции… В этом весь ты – только говорить и обучен, а как до дела доходит…»

Взгляд Привезенцева перепрыгнул с Геннадия на памятник великану-Уралу.

«Что бы с нами стало, если б у нас только такие Рожковы и были? Куда бы мы пришли?»

– Беги, – вдруг услышал Привезенцев тихий голос Хлоповских.

И мальчишка, внезапно обретя свободу, ринулся прочь от памятника, только пятки засверкали.

– Стой! Стой! – тут же всполошился Рожков.

Он замахал руками, милиционеры засвистели в свистки, но мальчишка улепетывал со скоростью напуганного зайца и останавливаться явно не собирался.