Лестница. Сборник рассказов

Колёса тачек зашуршали по мокрому гравию, выехали на полусгнившие деревянные мостки и, следуя указателям, скрипя и грохоча, двинулись к цеху.

В полумраке «ЦНП №1» (согласно полустёршейся надписи белой краской на стене) оказалось тепло, даже жарко. Жар шёл от массивных чугунных створок в кирпичной стене, отгородившей от цеха добрую половину пространства.

Мостки вели к большому проёму в полу, от которого металлический желоб уходил вниз, в бункер, расположенный под цехом. Оттуда веяло холодом и застоявшейся химической вонью.

– Туда, – кивнул Профессор, направляя свою тачку к бункеру.

Остальные последовали за ним. Иона со своей тачкой оказался в середине колонны, рядом с Чахоточным, а завершала шествие влюблённая парочка.

– Что такое цэ–эн–пэ? – спросил запыхавшийся Маньяк, обращаясь к Юдифи.

– Понятия не имею, – пробормотала та.

– «Цэ» – это «центр», я думаю, – предположил Чахоточный. – Центр… научного… научной…

– Национального примирения, – хохотнул мордатый.

Больше гипотез не последовало. Да и никого эта тема, пожалуй, не интересовала – всем хотелось побыстрей избавиться от своего груза и вернуться к трамваю.

Прогромыхав колесом тачки по мосткам, спустившись на заваленный мусором цементный пол, каждый подгонял свою повозку к проёму и, наклонив, сбрасывал в него груз. Проём–зев заглатывал мешки, ржавый желоб–пищевод отзывался на проглоченный груз металлическим гулом, потом где–то глубоко под полом слышался тяжёлый шлепок и следовал выброс новой порции холодной химической вони.

Уже когда выгружались последние три тачки, взвыла под потолком цеха сирена. Взвизгнули от неожиданности женщины, выругался кто–то из мужчин.

Массивные металлические створки с громким скрежетом медленно раздвинулись. За ними, в большом помещении с низким потолком, бушевало сине–белое пламя, вырывающееся из десятков сопл в стенах. Пыхнуло жаром так, что лица пассажиров тут же словно превратились в красные натянутые маски. Охнув, люди отшатнулись, закрывались руками, отворачивались. Торопливо отступили к выходу и там сбились в кучу, как стадо испуганных овец.

– Что это за ужас?! – захлебнулась страхом Прачка и, забыв про девочку, заметалась, хватая за руки всех по очереди и с тревогой заглядывая в глаза. – Что это?

– Успокойтесь, – пробормотал Кот, усы которого кажется, то ли съёжились, то ли растаяли и слиплись от сильного жара. – Нам всем страшно.

– И непонятно, – добавил Клещ.

– И мы все хотим обратно, – с намёком взглянул на Профессора Маньяк.

– А вот это – вряд ли, – покачала головой Юдифь. – Назад никто не вернётся.

– Живой огонь, – прошептал Чахоточный. – Слышали?.. А я не поверил, когда прочитал.

– Что за огонь? – повернулся к нему Профессор.

– Сверхсекретный проект правительства. По спасению генофонда нации. Называется «Живой огонь». Лучших людей небольшими группами уводят в секретный бункер «Агни–юга». Когда наступит глобальная катастрофа… ну, там, всемирный потоп или всемирная война, люди из «Агни–юги», при помощи инопланетян, с которыми уже установлен контакт и есть соответствующий договор, станут у истоков нового человечества… В «Агни–югу» спасаемые проходят через «очистительный живой огонь» – новейшую разработку учёных… Да, да! – воскликнул Чахоточный, заметив недоверчивые взгляды. – А почему, вы думаете, так часто бесследно пропадают люди? А вот поэтому.

– Значит, мы все – лучшие? – улыбнулся Маньяк. – Генофонд?

– Ну да, – неуверенно ответил Чахоточный.

– И они тоже? – мордатый верзила кивнул на парочку, которая прислонившись к пыльной стене у выхода, целовалась с ещё большим усердием, словно распалённые жаром из пекла.

– И они, – пожал плечами Чахоточный. – Правительству видней. Кто мы с вами такие, чтобы судить.

– Не судите, да не судимы будете, – вставил Клещ.

– Да. Тут уж правительству видней, – повторил Чахоточный.

– Значит, нам – туда? – Кот кивнул на печь.

– Получается так, – пожал плечами Чахоточный. – Вы же видите: двери открылись. Нас ждут.

– Но это же… – начала было Прачка, но к ней никто не повернулся – все смотрели на огонь.

Смотрели недоверчиво. А потому Чахоточный, желая, видимо, подбодрить спутников, сделал несколько шагов к печи.

Может быть, жар стал нестерпимым, а быть может, он хотел показать другим, что нет ничего страшного – во всяком случае, он обернулся и с улыбкой махнул рукой.

Тогда от группы отделился Кот и последовал за Чахоточным. За ним, пораздумав, шагнул Профессор. Потянулись – вначале нерешительно, а потом всё смелей – остальные.

– Что же вы стоите? – Юдифь взяла Иону за руку, потянула. – Неужели испугались, а? Смотрите, даже я – женщина – не боюсь!

Повернулся на её голос Профессор. Добро улыбнулся, вернулся и взял Иону за другую руку.

Вот тут Ионе вдруг почему–то стало страшно. Впервые за всё путешествие. По–настоящему страшно.

– Вы знаете, пожалуй, я… – заговорил он, но его никто не слушал. Профессор и Юдифь увлекли его к печи, от которой веяло невыносимым жаром.

И тут, словно почувствовав приближение людей, огонь вдруг стих. Газовые горелки – или что там было встроено в стены – сбавили давление до минимума, так что огонь превратился в небольшие очаги едва живого пламени. Пахло раскалёнными кирпичами, металлом и какой–то едкой химией.

– Ну вот, видите! – возликовал Чахоточный. – Нас ждут, я же говорил вам!

– Да, да! – радостно подхватил Кот.

– И правда… – нерешительно улыбнулась Прачка, беря на руки девочку, которая с любопытством и совершенно без страха смотрела на происходящее.

– Отпустите, – пробормотал Иона, пытаясь вырвать руку из цепких пальцев Юдифи. И Профессору: – Наверное, со мной произошла какая–то ошибка. Правительство ошиблось – я не генофонд. Я не избранный. Я всего лишь клошар. Я не хочу.

– Ну что вы, такого не может быть! – возразил Чахоточный. – Вы же видите, нас ждут. Будь здесь хоть один лишний, не наш человек, огонь не угас бы.

– В самом деле, – поддержал его Профессор, останавливаясь, но не выпуская руку Ионы, – вы незаслуженно плохого мнения о себе, уважаемый клошар.

Внутри печи сохранялась высокая температура из–за огня, раскалённых стен, потолка и пола, поэтому на подходе к воротам даже дышать стало трудно. Тем не менее, недавние пассажиры трамвая двигались вперёд, и только лица прикрывали руками от знойного воздуха. Острее запахло раскалённой печью, газом и чем–то кислым.

В последний момент Иона хотел вырваться из рук Профессора и Юдифи, выйти из вереницы людей – рванулся в сторону, но цепкие руки не позволили ему, тут же потянули назад.

– Куда же вы? – окликнул строгий голос Профессора. – Этого нельзя! Погибнете.

– Ну уж нет! – пропыхтела Юдифь, повисая на Иониной руке. – Видали мы таких…

Он кое–как стряхнул с себя эту оказавшуюся довольно сильной женщину. Освободившейся рукой толкнул в грудь Профессора. И, почувствовав свободу, бросился бежать.

– Стой! – крикнула Юдифь. – Стой, дурак, умрёшь!

– Не делайте этого! – вторил ей Профессор.

– О боже, какой глупец! – простонал Чахоточный.

Иона бежал. Остановился, чтобы оглянуться, уже у выхода. Увидел, что его бывшие спутники вошли внутрь горячей печи и смотрят на него оттуда с грустным сожалением, как святые на нераскаявшегося грешника.

И тут зарокотал, загудел какой–то механизм. Створки двери лязгнули и медленно стали смыкаться, отделяя Иону от тех – уходящих в новую жизнь, в иные миры, в Агни–югу. Не менее минуты смотрели они друг на друга: те – жалостливо, Иона – почти безумно. И только парочка в кожаных куртках стояла отдельно от остальных и снова целовалась, не замечая ничего вокруг. Кажется, Профессор хотел что–то крикнуть напоследок – то ли попрощаться, то ли дать краткое напутствие; а быть может, выказать Ионе своё сожаление. Но было поздно.

Перед тем, как створки закрылись окончательно, Иона услышал свист и сопение – давление пламени в печи выросло многократно…

«Цех начальной переработки №1» – увидел он не замеченную ранее надпись на одной из дверных створок, уже выходя из цеха.

Оказавшись на воздухе, под дождём, хотел позвать собаку, но та всё так же безвольно лежала на боку и только проводила Иону равнодушным взглядом.

Старательно не глядя на вышку, каждую секунду ожидая пулемётной очереди, он перебрался через насыпь и побрёл к воротам. По спине Ионы то и дело пробегали мурашки, и казалось, что они следуют за прицелом, гуляющим по его телу в поисках лакомого места для выстрела.

Но выстрела так и не случилось. Быть может, пулемётчик пожалел патроны. А может быть, он спал. Но скорей всего, подумал Иона, никакого пулемётчика на вышке просто не было.

Трамвай так и стоял за распахнутыми воротами. Двери его были открыты. Двигатель не работал.

Иона поднялся в салон, выбрал кресло, в котором, как он помнил, не сидел никто из его попутчиков. Тяжело уселся, почувствовав вдруг бесконечную усталость и необоримое желание немедленно уснуть.

Щёлкнул, захрипел динамик. Гнусавый голос вагоновожатого произнёс: «Трамвай следует в депо».

«Ну в депо, так в депо», – пробормотал Иона.

Он привалился головой к окну, закрыл глаза. Скрежетнув, закрылись двери. Включился, загудел мотор. Холодное стекло под виском Ионы мелко завибрировало, задребезжало; вагон тронулся.

«Вот и ладно, – подумал он. – А где у них депо?.. Да какая разница… Ехать, главное – ехать. Без остановок. Долго. Всегда. И бросили жребий, и пал жребий на Иону… Это слово дошло до царя Ниневии, и он встал с престола своего, и снял с себя… и оделся во вретище, и сел на пепле… на пепле сел… и повелел провозгласить и сказать в Ниневии от имени царя и вельмож его… и вельмож: чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели… не ели, не ходили на пастбище и воды не пили… и чтобы покрыты были вретищем люди и скот… вретищем… люди и скот… люди и скоты…»

Смутные неразличимые видения сна уже вползали в Ионину голову, копошились в ней, лукавили и дурманили, путали мысли.

«И бросили жребий, и пал жребий на… пал… Но это же не я! Я ни при чём!..»

«Значит, ты не Иона – обратился он к себе, пытаясь докричаться сквозь ватную истому навалившейся дрёмы. – Хватит тебе быть Ионой… Что всё Иона да Иона… Будешь ты теперь… Будешь Дамоклом… Почему – Дамоклом?.. Да кто тебя знает… А что это ты выдумываешь себе новое прозвище, будто собрался всю жизнь провести наедине с собой во чреве этого трамвая?..»

Иона не был уверен, что успел додумать эту последнюю мысль, и что она звучала именно так; и не мог бы сказать, на каком её слове окончательно погрузился в сон.

Судьба моих вещей

Случилось так, что я отстал от поезда.

В Штрабахе я вышел на вокзал, чтобы дать телеграмму супруге. Как выяснилось потом, часы мои отставали на четыре минуты, поэтому пока я стоял в очереди у почтового окошка и думал, что у меня ещё масса времени, мой поезд ушёл.

Начальник вокзала успокоил меня, сказав, что я смогу уехать следующим экспрессом, через четыре часа.

– Я передам начальнику вашего поезда, – сказал он, – что один из его пассажиров отстал. Так что проводник побеспокоится о ваших вещах, они будут в целости и сохранности, не волнуйтесь на этот счёт. По приезде в пункт назначения вы сможете получить их в бюро находок.

Меня смутила подобная перспектива. Дело в том, что я не очень находчив, не люблю всяческих мелких бытовых неурядиц и неприятностей. Я не отличаюсь твёрдостью характера, необходимой для строгого разговора с теми же, например, вокзальными служащими, случайно потерявшими мой багаж. А такое уже случалось. Но тогда рядом со мной была моя жена.

В общем, самым неприятным в сложившихся обстоятельствах была утрата вещей и необходимость некоторых непростых шагов по их возвращению. Тем не менее, я поблагодарил начальника вокзала и стал думать, как мне провести время.

Я много слышал о красотах Штрабаха, поэтому вариантов времяпрепровождения у меня было ровно один – пешая прогулка по Штрабаху, поездка в его знаменитом трамвае и чашечка кофе в одном из его не менее знаменитых кафе.

Осуществлению моего непритязательного плана мешало только одно – заунывный дождь, который моросил и моросил, а всё небо было затянуто серой студенистой массой туч до самого горизонта. Впрочем, дождь никогда не пугал меня, я люблю дождь. А красо́ты такого города как Штрабах несомненно только выигрывают, если ими любоваться вот в такую погоду. Воображение живо рисовало мне узкие улочки, мокрые мостовые, в лужах которых отражаются изящные фонари, свет в окнах, за которыми идёт своим чередом уютная размеренная жизнь провинциального городка: хозяйка хлопочет на кухне, готовя ростбиф и черничный пирог; хозяин сидит у жаркого камина с трубкой во рту и газетой в руках; их миловидная дочь–гимназистка штудирует в своей по–девичьи милой комнатке французские глаголы… Ах, как мне захотелось немедленно увидеть всё это!

И я отправился, несмотря даже на то, что зонт мой покинул Штрабах вместе с остальными вещами. Что ж, подумал я, куплю себе новый в ближайшем же магазинчике. Заодно познакомлюсь с его хозяйкой, которая наверняка пригожа, немного картавит, и несомненно захочет провести полчаса за ни к чему не обязывающей болтовнёй с заблудившимся проезжим.

Моим тихим, согревающим душу планам не суждено было сбыться, потому что буквально после второго поворота я заблудился. Это моя характерная черта – я совершенно не умею ориентироваться в пространстве. Ругая себя за то, что не сел в трамвай, излишне положившись на свои способности к блужданию по незнакомым городам, я петлял и петлял по однообразным улочкам, в которых уже загорались фонари, несмотря на то, что было ещё совсем светло, хотя и пасмурно. Дождь не переставал, а зонта у меня по–прежнему не было, как не видать было и ни одного открытого магазинчика, в котором ждала бы меня пригожая и утомлённая бездельем хозяйка с лёгкой картавинкой во рту. Вот так банально и обыденно разбиваются в прах самые даже непритязательные человеческие мечтания.

И тут в очередной узкой улочке, в которую я повернул, произошла неожиданная и в некотором роде судьбоносная встреча.

Господин пожилого возраста с трудом волочил по мостовой, держа его под мышки, другого господина, у которого я смог на первый взгляд рассмотреть только бородку, торчащую к небу, да покосившуюся шляпу на безвольно откинутой голове.

– Рановато же он напился, – улыбнулся я, приподнимая шляпу и стараясь придать голосу больше шутливости, чтобы меня не поняли неправильно. – Только не подумайте, что я говорю это в укоризну, – добавил я на всякий случай.

– Да я и не думаю, – пропыхтел господин, который, кажется, был рад возможности передохнуть, возникшей у него благодаря моему появлению. – К тому же он не напился.

– А что с ним? – полюбопытствовал я.

– Он мёртв, – отвечал господин и представился, приподняв шляпу: – Торф. Франц Иоахим Торф. С кем имею честь?

Я назвался. И поспешил выразить своё удивление:

– Мёртв, вы сказали? Мне не послышалось?

– Вам определённо не послышалось, – улыбнулся господин Торф. – Этот господин мёртв. Уже не менее двух часов кряду, я думаю.

– Вот как… – я не нашёлся, что сказать. Я впервые попадал в такую ситуацию и не знал, что принято говорить в подобных случаях.

– Вы только не подумайте, что это я убил его! – забеспокоился господин Торф.

– Что вы! – удивился я. – У меня нет никаких оснований подозревать вас в чём–либо.

– Да, это верно, – согласился он. – Не знаю, почему он пришёл умереть именно в моём доме.

– То есть… – опешил я. – То есть, вы хотите сказать, что он умер у вас в доме?

– Именно это я и сказал, молодой человек, – подтвердил господин Торф. – Когда я пришёл домой, он сидел в кресле у камина, совершенно мёртвый, вот как сейчас. Только тогда он был значительно суше. Дождь, – и господин Торф осуждающе покосился на небо. – Этот дождь льёт уже третий день почти без остановок, – посетовал он.

– Но… – растерялся я, – но вы уверены, что пришли в свой дом, а не, предположим, в его?

– Да что вы, молодой человек, – улыбнулся господин Торф. – Я же не умалишённый, как вы, похоже, подумали. Конечно я пришёл к себе домой. А он, – господин Торф кивнул на тело, – сидел в кресле у камина. Мёртвый. Наверное, незадолго до того он курил сигару, потому что у его ног валялся окурок, а брюки были усыпаны пеплом. «Эй, Марта, – спросил я жену, – ты что, давала ему мою сигару?» Марта – это моя жена, – добавил господин Торф, чтобы у меня не оставалось никаких сомнений на этот счёт. – «Нет, – сказала она, – он курил свою».

– Но позвольте, – оживился я. – Значит, это ваша жена впустила этого господина?

– Ниппельмана? – господин Торф посмотрел на тело. – Ну да, а как бы ещё он мог войти ко мне в дом – ключа–то у него не было.

– Так вы его знали? – спросил я.

– Нет, с чего вы взяли, – пожал плечами господин Торф.

– Но вы только что сказали – Ниппельмана.

– Я совершенно его не знал, – покачал головой мой собеседник. – Но все звали его господин Ниппельман. Да, все именно так его и звали. Моя жена так и сказала, когда я пришёл: «Тебя дожидается господин Ниппельман». «Что ему надо?» – спросил я. «Не знаю, – ответила она. – Он сидит уже часа два, у камина». «Ты предложила ему выпить?» – спросил я. – «Он отказался», – отвечала супруга.

– Ах, вот как, – кивнул я. – Теперь понятно.

– Вам понятно? – произнёс господин Торф. – А мне вот совершенно непонятно, почему он пришёл умереть именно ко мне.

– Ну, может быть, у него это вышло непреднамеренно, – предположил я в оправдание господина Ниппельмана.

– Надеюсь, что так, – согласился мой собеседник. – Не хотелось бы думать о нём плохо.

Пока мы так беседовали, дождь не только не ослаб, но даже и набрал силу, так что я чувствовал себя совершенно промокшим и уже начинал жалеть о своей прогулке. Хотелось побыстрей сесть в тёплый и сухой трамвай, доехать обратно до вокзала и взять себе комнату в гостинице. А осмотр достопримечательностей города Штрабаха отложить на следующий раз. Быть может, на обратном пути я специально сойду в Штрабахе, чтобы ненадолго затеряться в его тихих улочках.

А ещё меня беспокоила судьба моих вещей, оставшихся в поезде, и та нелёгкая битва с железнодорожной бюрократией, которую мне вероятно придётся выдержать.

– Да, – сказал я тоном, который давал понять господину Торфу, что я, кажется, заболтался с ним и должен идти дальше по своим делам, – но что же вы намерены делать с… телом?

– Как это что, – пожал плечами господин Торф. – Похоронить конечно. А что ещё принято делать с мёртвыми?

Вопрос был сугубо риторическим, поэтому я только покивал головой с глубокомысленным видом и приподнял шляпу, готовясь проститься.

– Послушайте, – внезапно обратился ко мне господин Торф с некоторой горячной поспешностью, – а вы не поможете мне? Признаться, я уже не в том возрасте, когда способен был вот так запросто тягать мёртвые тела на любые расстояния.

– Хм… – произнёс я, несколько, признаться, ошарашенный. – Хм…

Но он смотрел на меня с такой надеждой и мольбой, что я просто не мог не сказать:

– Ну что ж… У меня ещё есть немного времени… У меня, видите ли, поезд… Я проездом здесь, случайно отстал от своего поезда и… А что самое неприятное – мои вещи остались в купе, и теперь… В общем, почту за честь немного вам пособить.

Я совершенно не умею отказывать людям в просьбах. Жена говорит, что это признак моей слабохарактерности. Может быть.

Господин Торф горячо поблагодарил меня и предложил взять покойника за ноги. Я взялся и мы понесли.

– А далеко ли ещё до кладбища? – спросил я после того как мы прошли пару улиц.

– Кладбище у нас в пригороде, молодой человек, – кряхтя отозвался господин Торф. – Довольно далеко, да.

– Так может быть, – осторожно предложил я, – нам лучше взять такси? Вы не подумайте, что я устал – нисколько, – добавил я, чтобы не обидеть его, – но похоже, что вы несколько утомлены ношей.

– Весьма утомлён, признаться, – не стал отнекиваться господин Торф. – К счастью, мы не понесём его на кладбище.

– Не понесём на кладбище? – удивился я.

– Нет. В нашем городе не принято хоронить самоубийц вместе с остальными покойниками. А в том, что господин Ниппельман покончил жизнь самоубийством у меня нет никаких сомнений. Поэтому мы похороним его у насыпи.

Говорил всё это господин Торф отрывисто, его утомлённые частым дыханием лёгкие то и дело требовали передышки и глотка свежего воздуха.

– У насыпи? – переспросил я – признаться, не столько для того, чтобы уточнить, сколько для того, чтобы осторожно выяснить, далеко ли ещё идти.

– У насыпи, молодой человек. Это совсем рядом, вон за теми домами, у железной дороги.

У него был такой утомлённый несчастный вид, а я почувствовал такой прилив сил оттого, что идти осталось совсем немного, что мне стало жаль его и я предложил ему отпустить руки господина Ниппельмана – дальше, мол, я донесу его один.

– Спасибо, молодой человек, – поблагодарил господин Торф. – Вы очень любезны. В наше время молодые люди редко бывают столь любезны.

Воодушевлённый его незатейливой благодарностью, я взвалил тело на спину и понёс. Было тяжеловато, но я улыбался, когда господин Торф участливо заглядывал мне в лицо и спрашивал: «Вам не тяжело?»

Гораздо хуже было другое: мало того, что я и сам весь промок, так ещё и с мокрого господина Ниппельмана на меня низвергались буквально потоки холодной воды. А перед глазами моими стояла любимая ручка с золотым пером, оставшаяся там, в поезде, вместе с другими вещами. Каково–то мне будет без этой ручки! А ведь это был подарок жены.

Надо сказать, я довольно легко простываю – просто необычайно легко. Стоит мне побыть несколько минут на сквозняке или оказаться под проливным дождём без зонта, – всё, можно считать, что ближайшие дни я проведу в постели, с градусником под мышкой, с тёплым шарфом на шее, и Мадлен – это моя супруга – будет отпаивать меня горячим чаем с лимоном и пичкать всевозможными снадобьями. Вот кому мои простуды в радость, так это моей жене: она, хлебом не корми, любит кого–нибудь выхаживать. Собственно, мы с ней и поженились после того, как она неделю выхаживала меня после очередной простуды.

Вот и сейчас я уже чувствовал, как в горле першит, а где–то внутри меня разгорается пожар.

– Вам не тяжело? – в очередной раз участливо вопросил господин Торф. – Быть может, хотите передохнуть?

– Нет–нет, – отвечал я, – нисколько не тяжело. Господин Ниппельман был на удивление лёгкий человек.

– Да, – согласно покивал господин Торф. – Все говорили, что когда он умрёт, хоронить его будет нетяжело, потому что господин Ниппельман отличался на редкость лёгким, сговорчивым, покладистым характером. Говорят, тяжелы в гробу те, кто много грешил.

– Забавно, – сказал я и чихнул. – Наверное, так оно и есть.

Когда мы наконец добрались до насыпи, я был уже буквально измождён усталостью и разгорающейся во мне простудой.

– Бог ты мой! – воскликнул я, сражённый внезапной мыслью. – У вас же нет при себе лопаты!

Мне даже представить себе было жутко, что сейчас господин Торф всплеснёт руками, засуетится, и после тысячи извенений побежит домой за лопатой, а я буду битых полчаса мокнуть здесь, у насыпи, рядом с телом господина Ниппельмана.

– Зачем бы я нёс с собой лопату, – до странности спокойно отозвался господин Торф. И улыбнулся, показывая мне на инструмент, валявшийся у самых шпал железной дороги. – Тут часто кого–нибудь хоронят, – пояснил он, – поэтому лопата лежит здесь всегда.

– Замечательно! – не удержался я от вздоха облегчения.

Лопата была всего одна, поэтому работа шла не споро. Могилу копал, конечно, я, поскольку господин Торф едва держался на ногах от усталости, да и к физической работе был, кажется, не очень приспособлен. Копать было трудно, потому что непрекращающийся дождь глубоко промочил землю, и она тяжёлыми комьями налипала на лопату. К тому же было скользко и мокро, а вдобавок стремительно темнело. «Не опоздать бы на поезд ещё раз», – думал я, работая без остановки и только ежеминутно чихая.

– Завидую я вам, – вздыхал иногда господин Торф. – Вашей молодости, силам… Столько времени нести тело, а потом ещё и с такой энергией копать могилу… Эх, были ведь и у меня годы!..

Я улыбался его грустным тирадам и чувствовал, что вот–вот рухну от усталости в выкопанную могилу, и господин Торф засыплет меня землёй вместе с господином Ниппельманом.

Время тянулось медленно, яма почти не увеличивалась, но к чести господина Торфа следует сказать, что это не вызывало у него никакой досады, он не сердился на мою нерасторопность и то и дело интересовался, не устал ли я, и предлагал отдохнуть. А я копал и думал о своих вещах – не забыл ли начальник вокзала связаться насчёт них с начальником поезда. А может быть, лучше было бы, если бы он забыл… Тогда отпала бы необходимость объясняться со всем этим сонмом железнодорожных служащих…