Чёрная птица

– Может, мне лучше не говорить про Мерседес? – сказала Тани, когда Матео Сакраменто закончил недолгий рассказ о Хосе Рохасе. – Что если лейтенант найдёт её?

– Можешь сказать, – ответил Матео. – На Севере ему никогда до неё не добраться. Зато веры к твоему рассказу у него будет больше.

Он не испытывал к Тани ни презрения, ни отвращения; и даже если бы имел на них право, он не чувствовал бы их, потому что в сердце его не было ничего, кроме любви и жалости. В конце концов, она просто хотела жить, разве можно её винить в этом? Она боролась за жизнь – многие заняты этим и только этим с утра до ночи, особенно в такие времена, когда война рвёт надвое карту страны и сжигает судьбы. Да, верно, жизнь – это не борьба со смертью, нельзя всю жизнь только и делать, что бороться за неё. Жизнь – это птица в клетке твоих рёбер, птица которой нужна свобода, потому что в неволе она не поёт. Но что поделать, если выпустить её из клетки в небо так страшно и так жалко.

Матео тоже забирали, хотя и значительно реже. Иной раз били. Или пытали. Но всё как будто понарошку, не всерьёз. В основном же лейтенант просто разговаривал с ним и даже без особой ненависти, а как будто с интересом. Он часто расспрашивал Матео о его жизни до войны и как так вышло, что он оказался в числе красных. Иногда угощал табаком и писко, а то и «скотской водкой», как с усмешкой называл он редкий по тем кровавым временам напиток – виски. Матео Сакраменто не уставал отвечать, что никогда не был красным. «Как хочешь, всё равно тебя скоро расстреляют, – говорил лейтенант Бастиани, небрежно прикуривая пахиту. – Вот приедет следователь из Риадеро – он приезжает раз в три месяца, – допросит тебя и прикажет расстрелять, даже не сомневайся, сам увидишь. Этот буржуй – его зовут Сесар Альварес и он настоящий буржуй, твой классовый враг – любит кровь». – «Ну что ж, – пожимал плечами Матео, стараясь принять вид как можно более равнодушный, хотя всё у него внутри холодело, – ничего не поделаешь». – «Почему твои дружки не пытаются тебя вытащить?» – спрашивал лейтенант с усмешкой. – «У меня нет дружков, сеньор, – качал головой Матео Сакраменто. – Даже не знаю, почему вы думаете, что кому-то я нужен». – «А вот это верно, – кивал лейтенант Бастиани. – Твоим дружкам ты не нужен. Своя рубашка ближе к телу, так с чего бы им идти проливать за тебя кровь?» – «Нет у меня дружков, сеньор, – повторял Матео. – Был в Гуаранке один друг, но полгода тому назад его убили синие мундиры. А я шёл в Тапальо, где у меня живёт тётка, её зовут Лусия Дельгадо». Это была правда, про тётку. И Лейтенант Бастиани знал, что это правда, потому что уже посылал в Тапальо солдат – проверить. «Что ж, твоей тётке скоро доведётся надеть траур», – говорил он, наливая себе писко. И это тоже было правдой. Скоро Лусия Дельгадо наденет эбеново-чёрное платье, пролежавшее в сундуке без малого сорок лет с того самого раза, как она надевала его последний раз, в день похорон отца, – скоро набросит она на седую голову безысходно-чёрную мантилью.

«У меня нет к тебе ненависти, – часто говорил лейтенант. – У меня к тебе ничего нет. Плевать мне на тебя. На всех вас плевать. Я исполняю свой долг». И это тоже было правдой, и Матео Сакраменто знал, что это правда, и он отвечал: «Хорошо, сеньор, что в вашем сердце нет ненависти ко мне, потому что тяжело жить и тяжело умирать, зная, что кто-то тебя ненавидит». Лейтенант Луис Бастиани испытующе глядел в лицо Матео Сакраменто, пытаясь уразуметь, издевается тот или говорит правду, и по губам его скользила холодная усмешка, но он ничего не мог понять по выражению лица своего пленника. Тогда он надевал чёрные очки, а на руку натягивал старую кожаную перчатку. После этого Матео Сакраменто приносили в его узилище два крепких гвардейца и бросали, окровавленного и бесчувственного, на вонючую солому рядом с Тани, которая поджималась и старательно отводила взгляд, чтобы случайно не напомнить гвардейцам о своём существовании, как нельзя смотреть на злого духа-чиринго, если не хочешь, чтобы он увидел тебя и выпил всю твою жизнь. Но как ни прятала Тани взгляд, а два эти чиринго всё равно видели её и в глазах их читался голод – уж так хотелось им припасть жадными губами к её чёрному телу, и они переглядывались, молча спрашивая друг друга: «А что, если?..», но Матео Сакраменто каждый раз успевал прийти в себя, словно чувствовал эти взгляды, и говорил: «А ну пошли к дьяволу, холуи!» Они замахивались на него прикладом ружья, но ударить не осмеливались, потому что он и так был чуть жив, и если бы они нечаянно добили его, лейтенант Бастиани запросто мог их расстрелять за самоуправство. И они уходили, понося «красного ублюдка» и «чёрную подстилку» самыми злобными словами, какие только знают духи-чиринго, и при этом изо рта у них исходил чёрный зловонный дым, потому что чиринго внутри наполнены смрадной пылью, как гриб дождевик спорами.

Хуан и Атанасио Лопесы обрадовались войне, когда она пришла в их родную Каулукану, они обрадовались ей потому, что плакала по ним верёвка за убийство семьи Жо Агилара, с которым у них вышла партия в скопу, закончившаяся кровопролитием. Когда пришло время расплаты и Жо Агилар, улыбаясь, достал бумажник, готовый положить в него честно заработанные пятнадцать песо, Атанасио Лопес, тоже улыбаясь, но в кривой улыбке его не было ни приязни, ни лукавого дружеского неудовольствия от проигрыша, а только злоба чиринго, с размаху воткнул в горло Жо Агилару нож. «Да ты убил его!» – сказал тогда Хуан Лопес. «Ещё нет, – отвечал Атанасио, – смотри, он всё дёргается». И сказав так, он для верности выдернул нож и воткнул его в тело Жо Агилара ещё раз, прямо в сердце, воткнул и нажал, наваливаясь всем телом. Жо Агилар умер так быстро, что не успел даже проклясть своего убийцу. Тогда Хуан Лопес, чтобы доказать брату свою верность, принялся рубить уже мёртвому Жо Агилару голову. Мачете у него было затупившееся, поэтому пришлось повозиться. За этим занятием братьев и застала жена Агилара, Ремедиос. Была эта женщина быстрой на язык, поэтому успела дважды проклясть братьев-убийц, но третьего – решающего – раза, когда проклятье вступило бы в силу, Хуан Лопес ей не дал, расколов лоб Ремедиос тем же тупым мачете.

Следствие об убийстве супругов Агилар тянулось несколько месяцев, потому что свидетелей преступления не было, как не было и существенных улик, а к тому времени, когда у алькальда наконец появились достаточные основания для ареста братьев Лопесов, как раз началась война. В партизаны братья чиринго пойти не могли, не только потому, что люди их не любили, но и потому что алькальд тоже сражался на стороне красных, а значит, их в любой день могли повесить, так что вскоре они надели синюю униформу. У них уже несколько месяцев не было женщины, ведь даже местные проститутки презирали этих двоих и плевали на их следы, так что руки чиринго сами по себе тянулись к чёрному телу Тани, дрожа от истомчивой похоти, но они боялись убить Матео Сакраменто – лейтенант непременно бы их расстрелял. А братья очень любили жизнь, гораздо больше, чем женщин, разумно полагая, что была бы жизнь, а женщины рано или поздно на их долю найдутся. Быть может, поэтому они и доживут до глубокой старости, правда не в Каулукане, где родились и выросли, а в маленькой парагвайской деревушке, где никто не будет знать об их прошлом. И продажных женщин – да, будет у них в достатке. И духам супругов Агилар придётся годы и годы ходить за спинами этих чиринго, проклиная их, призывая на их головы болезни, беды и погибель – и всё напрасно. Видимо, правильно говорили про Лопесов, что они продали свои души дьяволу, иначе как объяснить их живучесть?

Однажды, после того как Тани вернули с очередного допроса, она долго и задумчиво смотрела на Матео, а потом сказала:

– Если случится так, что я не вернусь, не думай, что я тебя предала.

– А почему ты можешь не вернуться? – испугался Матео Сакраменто её слов, а ещё больше – грустного задумчивого вида, к которому, казалось бы, давно должен привыкнуть, но в этот раз было в нём что-то такое, от чего сердце его сжалось в дурном предчувствии.

– Ну, если не выдержу всего этого и улечу, – сказала она.

– Улетишь? Как так?

– Я ведь из племени ачибе. Женщины ачибе умеют превращаться в птиц.

– Здо́рово!

– Не очень.

– Почему? Ты же можешь улететь, когда захочешь. И потом, летать в небе, на свободе – это же…

– Я навсегда должна буду остаться птицей, понимаешь? Навсегда. Обратно в человека превратиться нельзя.

– Вот как… – хмыкнул Матео. – Да, это… не очень хорошо. Хотя птицей, наверное, быть тоже не так уж плохо. Особенно в эти времена. Никто не расстреляет тебя, нужно только держаться подальше от охотников. И война тебя никак не будет касаться. Лейтенант уже ничего не сможет тебе сделать, представляешь?

– Я вернусь на родину, в Африку! Ведь я её толком не видела – меня увезли, когда я была ещё совсем маленькая.

– Хотел бы я увидеть Африку. Должно быть, она очень красива.

– Конечно! И там нет ни войны, ни лейтенанта Бастиани, ни капрала, у которого вечно разит изо рта собакой; зато всегда много еды и добрых людей.

– Бастиани везде есть, – сказал Матео Сакраменто, и только потом подумал, что говорить этого не следовало, потому что эти слова ранят её. И он поторопился добавить: – Но в Африке их, пожалуй, действительно нет, потому что там много солнца.

– Если я не вернусь, не думай, что я тебя предала, – повторила она.

– Не буду, – обещал Матео Сакраменто.

– В Африке люди никогда не убивают друг друга, не причиняют боли и не испытывают ненависти, – заговорила Тани через несколько минут молчания. – Войн и преступлений там не бывает. Мужчины любят женщин, а женщины любят мужчин и рожают им детей. Мужчины мужественны и справедливы, а женщины красивы и нежны. В Африке всё очень просто и понятно, потому что людям нечего делить, нечему завидовать, не за что драться, они знают, что живут ради жизни, а не ради смерти. Ими правит мудрый король Альфредо VII, ему сто тридцать шесть лет, но он совсем ещё не старый, потому что в Африке люди живут и по два века. Его жена, королева Мирабель, прекрасна ликом и душой, люди зовут её матерью, и она им в самом деле как мать. Там много диковинных животных, каких здесь никогда не видывали, и птиц, которые совсем не боятся человека, берут пищу у него из рук и поют, сидя на плече, свои песни. А ещё люди разных племён умеют превращаться в животных и птиц, или даже в деревья и предметы, а у некоторых в головах растут прекрасные цветы, разные у женщин и у мужчин, и над ними кружат бабочки и колибри. В Африке никогда не бывает голода, еды всегда в достатке, а болезни хотя и случаются, но от них очень редко умирают, потому что природа добра к людям и даёт им всё необходимое для долгой и здоровой жизни. Умирая, многие не покидают мир насовсем, а становятся тем существом, в какое умели превращаться при жизни. Мой прапрадедушка – он был из племени асуна, – когда умер, стал песочными часами, и эти часы его правнуки передавали по наследству из семьи в семью; так его жизнь продолжилась и будет продолжаться, быть может, вечно.

– Да… – вздохнул Матео Сакраменто, когда Тани замолчала. – Хотел бы я пожить в Африке.

– Вот и моя мать ни за что не хотела уезжать, – подхватила Тани, – но отец, он был гуарани, уговорил её. Он сказал, что лишь утишит немного свою тоску по родине, повидается с братьями-сёстрами, и потом они вернутся обратно, чтобы прожить свои дни, сколько бы их ни было, на африканской земле. Только так не вышло, как они располагали, потому что через год мать умерла от какой-то хвори – в Африке она не привыкла болеть, её сердце не умело сопротивляться болезням, поэтому болячка убила её быстро. И отец, конечно, никуда не поехал, остался жить в Комо.

А потом началась война, но этого Тани уже не рассказывала. Потом началась война, и когда синие пришли в Комо, её отца вытащили из кровати, где за три дня перед тем, словно предчувствуя недоброе, он вдруг уснул летаргическим сном, и расстреляли в числе многих других во дворе алькальдии, поскольку все его братья встали на сторону красных. Все его братья и даже одна из сестёр ушли в отряд Гильермо Пансы, а он остался дома, потому что ему нужно было заботиться о Тани, потому что он ненавидел кровопролитие, потому что он никогда никого не убил, потому что в сердце его было недостаточно решимости, чтобы взяться за оружие, и ещё много всяких «потому что», которые находятся у самых разных людей, когда к двери их дома является война и голодной собакой садится у порога, а смерть ходит вокруг и заглядывает в окна. Спящего летаргическим сном Мбарете во время расстрела поддерживали с боков два собрата по несчастью, и если бы не повисшая на грудь голова, никто и не догадался бы, что с беднягой что-то не так. Он не проснулся даже перед смертью, а уж счастье это его или несчастье – кто как посмотрит.

Тани тоже хотели расстрелять, но лейтенант Луис Бастиани посчитал, что она может быть ему полезна. Лейтенант полагал, что бесполезных людей не бывает, особенно на войне, особенно если это женщина. Ведь солдаты месяцами не видят женского тела и забывают его запах, а лейтенант Бастиани представлял себя отцом солдат – понимающим их нужды, заботливым и справедливым отцом, – хотя ненавидел их больше, чем всех остальных людей, даже больше тех, которые никогда не надевали солдатского кителя с пришитой к воротнику биркой. Ненавидел не потому, что руки у них были по локоть в крови, а потому, что они каждый раз торопились смыть эту кровь, чтобы не терять человеческого облика. «Псы. Это просто слепые кровавые псы», – бывало говорил он капралу, когда они садились выпить по стаканчику каньи после очередного расстрела, говорил, не замечая, как Хиларио Руис бледнеет и поднимает руку к голове, покрытой язвами и коростой, и мученически морщится, поправляя проволочный венок, а в глазах его мечется безумие. Хиларио Руис сроду не пил ничего хмельней воды, поэтому когда лейтенант опрокидывал в себя пятый стакан, он всё ещё сидел над первым. И когда лейтенант засыпал, развалившись на своём стуле и похрапывая, капрал Хиларио Руис выплёскивал ему в лицо содержимое своего стакана и долго смотрел в эти мокрые черты взглядом безумного пса, и под щеками его гуляли желваки. Ему очень хотелось вырезать лейтенанту зрачки, и он даже доставал нож и подносил остриё ко лбу Луиса Бастиани, к этим маленьким глазам, с подрагивающими веками в опушке по-женски густых и длинных ресниц. Но кончалось тем, что спрятав нож, капрал Хиларио Руис остервенело плевал в пьяное ненавистное лицо и уходил. «Сон – это забава смерти, живущей в твоей голове, – говорил он. – Никогда не засыпай, если не уверен, что сможешь проснуться».

Расстреляв её отца, Тани посадили в повозку с награбленным добром, состоявшим по большей части из перепуганных кур, каких-то баулов и нескольких плетёных бутылей с вином, под охраной двух чоло из Гуаранки. И в тот же вечер капрал Хиларио Руис её изнасиловал – стоя, прижимая Тани спиной к расстрельной стене, больно хватая за ляжки и скуля от торопливой жадности. Стена была испещрена выбоинами и выщербинами от пуль, не попавших в чью-то жизнь, окрашена кровью, от неё исходил густой и тошнотворный запах смерти, но Тани ничего не видела, не понимала и не чувствовала, потому что сходила с ума от жаркой вони мокрой псины, которой разило изо рта капрала. А в конце он рычал и слепо кусался, будто безглазая собака, что в его голове терпеливо ждала своего часа.

– Умерев, мама стала птицей, ведь она была ачибе, – рассказывала Тани. – Она стала птицей и вылетела через окно в сад…

«Вот и улетела наша мама, – сказала Тани. – Как думаешь, отец, долетит она до Африки?» Мбарете ничего на это не ответил, только посмотрел на дочь грустно, но в тот же день поставил в саду силки и сел плести из прутьев клетку. Вечером он вытащил из силков диковинную птицу, какой не видели в тех краях ни до, ни после, принёс её домой и посадил в клетку. «Вот ты и снова дома, Тчали, – сказал он птице. – Мне было бы очень горько, если бы ты покинула нас навсегда». Он очень любил маму, рассказывала Тани, он дня без неё не согласился бы прожить, поэтому не мог смириться и отпустить её. Но ведь птица – не часы: её не поставишь на полку, не положишь в карман и не передашь по наследству; и нельзя душу, вырвавшуюся из тесной клетки рёбер взять и пересадить в другую клетку. Это жестоко – лишить её неба любимой Африки. Птица день за днём сидела неподвижно, нахохлившись, спрятав голову под крыло, отказывалась есть и пить и таяла на глазах. И как ни жалко было Тани, но однажды, пока отца не было дома, она со слезами на глазах открыла клетку и выпустила пленницу. С какой радостью ослабевшая птица вспорхнула с её руки! Когда пришёл отец и увидел пустую клетку, Тани думала, что он убьёт её или проклянёт навеки, но Мбарете ничего такого не сделал, а только грустно улыбнулся, покачал головой и сказал: «Ну что ж, дочка, хорошо, что ты отпустила маму. Плохо было бы вечно держать её в клетке. Мёртвым, как и живым, нужна свобода». И погладил Тани по голове, а она от этой нежданной ласки вдруг расплакалась.

В один из последующих вечеров братья-чиринго приволокли и бросили на солому безжизненное тело в длиннополой чёрной одежде. Когда они ушли, Матео и Тани подползли к новенькому, что лежал, раскинув руки, и тихо стонал: «О Кардинал, мой милый Кардинал!» и шептал молитвы. Падре Поликарпо, в миру Атанасио Васкес де Куэйра, знал не много молитв – ещё не успел он прочесть молитвенник от корки до корки, тем паче что грамоте специально не учился, читал с пятого на десятое. Он плохо помнил, какому святому нужно молиться при ломоте в костях, а какому при зубной боли, к кому обращаться с молитвой о споспешествовании в родах, а у кого искать защиты от воров, зато мог умножить в уме семьдесят четыре на сто двадцать восемь почти мгновенно и без ошибки, недаром же в прошлой жизни он был лавочником. Когда за ним пришли, он сидел и гладил огромного рыжего кота, разлегшегося у него на коленях. Ещё один – чёрным воротником облегал шею падре, а четверо других свернулись разноцветными клубками у него в ногах. С некоторых пор падре Поликарпо стал хозяином кошачьего приюта, в котором числились шестьдесят две кошачьи души обоих полов – так он искупал грехи Атанасио Васкеса. Падре Поликарпо с яростью отвергал всякие сомнения в существовании души у малых сих как совершенно несостоятельные, он причащал, исповедовал и отпускал им грехи, так что ни минуты не сомневался, что всем этим Тото, Чако, Пепитам и Лолитам уготовано Царствие Небесное – тихий уголок где-нибудь в южной части райских кущ, где мурлыки смогут нежиться в мягкой травке на солнышке, возлежать на ветвях дерев, прогуливаться по берегам неспешных ручьёв и петь по ночам свои любовные песни, никому при этом не досаждая. Когда синие мундиры ворвались в его дом и велели падре Поликарпо следовать за ними, шестьдесят два милых пушистых комочка немедленно превратились в настоящих демонов и набросились на гвардейцев с такой яростью, что обратили их в бегство. Как ни призывал падре своих чад воздержаться от кровопролития, кровь была пролита. Один из гвардейцев лишился глаза, у другого была разодрана щека, третий всю свою недолгую жизнь, пока четыре месяца спустя его не убьёт устроенный партизанами камнепад на перевале Ачиукан, будет носить множественные шрамы на руках и подбородке и горделиво показывать их всякому желающему, жарко рассказывая о битве с демонами, принявшими обличье стаи котов, и где – в самой церкви. Вынужденно отступив, синие открыли огонь по кошачьему отряду, а затем, дождавшись подмоги, перешли в атаку. Шестьдесят одна кошачья душа в тот день обрела свой тихий уголок где-то в южной части райских кущ, один кот по прозвищу Кардинал – тот самый, огромный, рыжий, что лежал на коленях у падре, предводитель всей этой когтеносной армии, был тяжело, почти смертельно ранен ударом приклада, но воля его к жизни была столь велика, что он сумел уползти и скрыться в ризнице. Падре Поликарпо, на чьём лице застыло такое горе, что он, казалось, обезумел, был схвачен, жестоко избит и уведён к лейтенанту Луису Бастиани. Падре так никогда и не узнает, по чьему доносу был он арестован, кто стал причиной гибели шестидесяти его детей и того, что до конца дней своих падре будет носить прозвище «красный священник», что, впрочем, нисколько не будет его коробить. «Господу всё равно, – будет говорить он, – красным ты звался, чёрным или зелёным, для него мы все одного цвета».

«Мы в аду, дети мои, – слабо произнёс он, когда заботами Тани был приведён в чувство. – О Господи, оказывается, мы пребываем в аду! Но почему же, почему тогда я не помню своей земной жизни, грехи которой искупаю ныне?» На этот вопрос ни Матео Сакраменто, ни Тани не могли ему ответить. «Боже мой! – восстонал тогда падре. – Шестьдесят две ни в чём не повинных души! О мой милый Кардинал! О красавец Аполлон, о мудроокий Пако, страстная Кармен, кокетка Росита, отважный Рохелио, пройдоха Чупа, тихоня Мони́к…» Далее следовало ещё пятьдесят четыре имени этой заупокойной мессы, каждое из которых сопровождалось эпитетом, в точности отражавшим характер его обладателя. Огласив поминальный список до конца, падре Поликарпо приподнялся на одной руке и всмотрелся в лица своих сокамерников. «Кто вы, дети мои?» – спросил он. Тогда Тани принялась рассказывать: «Меня зовут Тани, я ачибе. Это такое племя в Африке, где я родилась. Африка – прекрасная страна, там люди никогда не убивают друг друга, не причиняют боли и не испытывают ненависти…»

«Ты говорила о рае, дитя моё, – сказал падре Поликарпо, когда Тани закончила рассказ. – Ты называешь его Африкой, но это рай. Потому что, кажется, только в раю, под вечным присмотром Господа нашего, люди теряют способность убивать и испытывать ненависть или зависть, да и то лишь потому, что там им нечего желать – чего бы они ни пожелали, то у них есть или будет, едва они захотят; и козни врага человеческого там бессильны. Но увы, дитя моё, никакие крылья никакой птицы не способны унести тебя в эту Африку, но лишь на крылах смерти можно улететь туда – таков промысел Божий, чьи пути для человека неисповедимы». – «Нет-нет, – добавил он, ощутив, как на руку его пала горячая слезинка, – не плачь, моя милая, Господь милостив, и когда будет потребно, когда не достанет у тебя сил и терпения, он даст тебе крылья, чтобы ты могла подняться над этой окровавленной землёй и улететь». Позже, стоя под дулами ружей, пока капрал Хиларио Руис будет ожидать отмашки лейтенанта, падре Поликарпо станет молить Бога о таких крыльях, но Господь не ответит, а небеса, в которые с надеждой обратится взгляд падре, будут пусты и безжизненны, и ничей взгляд не падёт на него, кроме хмурого взора осени. И когда после смерти падре явится пред очи Всевышнего, он спросит его: «В ту минуту, Господи, когда у расстрельной стены я молил тебя дать мне крылья, ты не ответил мне. Почему? Не то чтобы я роптал, но этот вопрос мучит меня до сих пор». – «Сотню раз, – вздохнёт Господь, – тысячу раз хотелось мне бросить всё это и улететь куда-нибудь… Хоть бы и в Африку. Где люди никогда не убивают друг друга, не причиняют боли и не испытывают ненависти, где не бывает ни войн, ни преступлений, где мужчины любят женщин, а женщины любят мужчин и рожают им детей… У меня миллионы не прочитанных книг, я всегда мечтал завести пруд с золотыми рыбками, чтобы всю оставшуюся мне вечность сидеть возле воды в кресле-качалке, с трубкой во рту и с книгой в руках… Но каждый раз я думаю: а куда улететь тем, кому тоже всё невмочь и для кого я единственная надежда?» – «Прости меня, Господи, прости», – прошепчет падре и больше ни одного упрёка не сорвётся с его уст, он только робко спросит: «А та девочка, Тани… Она долетела?» «Не было ещё такого, чтобы кто-нибудь не долетел, – скажет Господь. – Все долетают».

«Расскажу вам притчу, – сказал падре Поликарпо, когда Тани перестала плакать. – Я же священник, а священникам полагается иногда говорить притчами, – улыбнулся он. – Слушайте. Жил-был в Ноа-Вердад человек по имени Гильермо Доблес…»

Жил-был в Ноа-Вердад человек по имени Гильермо Доблес. Пас овец, любил вино и женщин, ещё любил перекинуться в картишки, любил покурить в тишине, любуясь на солнце, что под сонные крики попугаев садится за Риехой, любил потолковать о правильном вине и порассуждать о мировой политике.

Когда началась война, Гильермо Доблес не пошёл на неё – он не хотел воевать ни за красных, ни – тем более – за синих. «Я пастух, – говорил он. – Моё дело – пасти коров; а ружья́ я отродясь в руках не держал и ничьей крови не пролил за всю жизнь ни капли». А чтобы его не убили или, чего доброго, не взяли на войну силой, он решил стать невидимым. И стал.

Все перестали видеть его в тот же час, так что он мог ходить по деревне незримым, с улыбкой поглядывая на односельчан, бросая им какую-нибудь шутку, порою весьма едкую (которую они не слышали), строя рожи или выплясывая перед какой-нибудь вдовой, несущей с рынка десяток яиц. Но к чести его надо сказать, что никому, даже злейшему своему врагу ни разу не плюнул он в стакан с вином, не взял ничего чужого и не облапил ни одной женщины, хотя был женолюбив и охоч до пышных женских форм. А поскольку вокруг бушевала война, нередко случалось ему оказаться в самой гуще боя.