скачать книгу бесплатно
– Язык у тебя тоже раздвоенный теперь, змей? – спрашивал Артём, присаживаясь к Жабре на его монастырский диван по дороге в сортир. Жабра двигался, уступая гостю место, и молчал, изнывая от боли и дрожа челюстями.
На обратном пути Артём опять заглядывал к Жабре, вытирал сырые руки о его покрывало, туда же сморкался.
Некоторое время разглядывал блатного.
Шов этот через всё блатное лицо Артёма забавлял.
– Предлагаю сменить тебе кликуху. Будешь не Жабра, а Корсет, – предложил Артём, потешаясь.
Жабра молча сглатывал: глотать ему было больно.
На обед Артём забрал у Жабры миску с обеденным винегретом.
– Всё равно ведь жевать не можешь, – сказал. – Жамкаешь только, еду переводишь. Я тебе червячков в навозе нарою, Жабра. Будешь их глотать, не жуя.
Жабра по тупости не понимал, что Артём говорит, и пайку свою защищать даже не пробовал.
Артёму и не надо было, чтоб его понимали, он веселил только себя.
Винегрет отдал Филиппку. Тот не хотел принимать, тогда Артём просто вывалил порцию из миски Жабры в миску Филиппку и отнёс пустую посуду блатному.
Протянул: бери. Жабра не вовремя решил показать характер, за посудой руки не протянул.
Артём не удержался и резко ударил пустой миской Жабру по голове.
Тот от неожиданности скривился, швы на губах разошлись, потекла кровь.
Полюбовавшись, Артём ушёл на свой диван, улёгся, приглядывая за блатным: того било и лихорадило.
Обезумев, он добежал до дивана Артёма, тронуть его боялся и только выкрикивал:
– Пришьют тебя! Тебя пришьют! – Жабра на каждом “ш” плевался кровью; и – Артём по-детски удивился – слёзы из глаз блатного тоже не текли, а брызгали, надо ж ты.
– У тебя рот порвался, – ехидничал Артём, не вставая. – Иди к доктору Али, попроси тебе губы пришить на место. А то жабры свои застудишь.
– А! – орал Жабра уже без слов. – Мыа!
– Господи, Боже ты мой милостивый, – шептал владычка, которого Артём не видел за спинкой дивана. – Боже ты мой, Господи!
Вскоре Жабру увели перешивать.
Через минуту заглянула пожилая медсестра – и сразу к Артёму.
Он думал, сейчас начнут за Жабру отчитывать, но оказалось другое. Она тронула рукой его лоб и сразу закричала не хуже Жабры:
– У тебя температура нормальная! Ты здоровый! Почему у тебя тридцать девять всегда? Где ты греешь градусник? Ты знаешь, как это?.. Это – симулянт! Ты! Симулянт! – слова из неё вырывались невпопад и путано.
До сих пор она казалась Артёму вполне интеллигентной – он думал, что это какая-то несчастная каэрка, – и фамилия у неё была звучная, вроде Веромлинской или наподобие, а тут – как подменили.
– Откуда я знаю, почему у меня тридцать девять? – удивился Артём. – Нигде я не грею градусник! Сама ты его греешь где-нибудь! – Он никогда б не заговорил с пожилой медсестрой на “ты”, но она так орала, так орала.
– Что же вы творите! – почти плакал владычка, вставший и пришедший, чтобы замирить шум.
Пока пожилая медсестра отчитывала Артёма, заявился, громыхнув дверью, доктор Али, весь взъерошенный и обозлённый, даже борода участвовала в его возбуждении.
– Таких, как ты, в моём лазарете – не будет! – процедил он, не доходя до Артёмова места десять шагов. – Собирай вещи! Вылетишь отсюда пулей! – взмахнул своим белым парусом и отбыл.
Артём сидел не двигаясь, держа мешок в руках.
Сердце его громко билось, ошалевшее.
Он пытался хоть какую-нибудь мысль додумать до конца – в пределах одной фразы, – но только метался от градусника к доктору Али, оттуда к губам блатного, и снова назад, и никак ничего не понимал.
Владычка Иоанн сел рядом.
– Ты как дитя, милый, – говорил он торопливо и жалостливо. – Только тут детей не ставят в угол, а сразу кладут во гроб! Помолись сам, а я за тебя молюсь денно и…
С другой стороны подсел больной, всегда тихо лежавший на своём месте, рядом с владычкой Иоанном, – крупный, давно не бритый мужчина, с большим носом, большими губами, мятыми щеками.
– Я артист, моя фамилия Шлабуковский, – сказал он, утирая пот с лица и трудно дыша. – Но дело не в этом… Я слышал, как вас отчитывали… Я заметил то, на что вы не обратили внимания, – она всегда даёт вам градусник после меня… И не стряхивает… У меня жар… Который день жар… А они замеряют вам температуру – и ставят мою… Я только что понял… Эти люди – кого они могут лечить? Этот персонал всех может только похоронить. Вы имейте в виду – я готов подтвердить, что ваш градусник был с моей температурой…
Артём не успел обрадоваться, как за ним пришёл красноармеец из охранной роты. На плече висела винтовка.
Он громко назвал фамилию Артёма, с ошибкой и с неправильным ударением.
У Артёма пересохло во рту и ослабели ноги.
Он точно знал, что зовут его, и никакой путаницы тут нет.
Красноармеец снова повторил фамилию, совершив в ней другую ошибку и ещё раз на глаз переставив ударение – которое снова было неверным.
Все эти ошибки звучали так, словно Артёма уже начали проворачивать в мясорубке.
Красноармеец выругался и назвал фамилию в третий раз, добавив:
– …Который, мать его дрыном в глотку, Артём!
– Вот он сидит! – сказал Филиппок, усевшись и показывая на Артёма рукой. – Здесь! Вот!
Артём взял мешок и, не глядя ни на кого, пошёл к выходу.
Последним мелькнуло: владычка крестил веснушчатой рукой его спину.
* * *
– Мешок-то куда? Ещё покрывало возьми с подушкой, – сказал красноармеец, скалясь. – А то и диван волоки. Будешь как Иван-дурак на печи.
Лицо у него было как картошка в мундире, лопнувшая улыбкой.
“Словоохотливый…” – выпало в сознании Артёма единственное слово, но оно зародило способность к мышлению.
Артёму пришлось возвращаться обратно к своему к дивану.
Владычка принял мешок в руки и сказал уверенно:
– Сберегу до твоего возвращения.
На улице шёл дождь, Артёма привели в ИСО, он успел немного промокнуть, и остыть, и продышаться.
До сих пор он внутри этого здания не был – и не стремился туда.
Пройдя мимо пивших кипяток дежурных внизу, поднялись на третий этаж, красноармеец крикнул, приоткрыв дверь безо всякой надписи:
– Привёл заключённого из лазарета! – и назвал фамилию, в четвёртый раз её переврав.
Артём даже засмеялся – негромко, но искренне. Его точно привели не на расстрел – это уже было весело.
В кабинете сидела Галина за громоздким и некрасивым столом.
Или, быть может, сама она была стройна и по-женски деловита настолько, что стол казался таким чрезмерным, грубым.
На столе стояла печатная машинка, крупная и тяжёлая, как трактор.
Вся комната, кроме окон и стены за спиной Галины, была заставлена стеллажами. Там, видимо, хранились дела лагерников.
Она произнесла фамилию Артёма без единой ошибки:
– Горяинов?
– Да. Я.
– Артём?
– Артём Горяинов. Да.
Галина трогала бумаги на столе, но было видно, что она и так всё помнит отлично.
– Садитесь, – сказала она через минуту, как будто не помнила, что он стоит.
“Всё ты помнила…” – подумал Артём и сел на табурет у стола.
Табурет был шаткий.
Он попробовал, чуть привстав, его установить понадёжней, но Галя попросила:
– Сидите спокойно.
Артём уселся, однако ноги пришлось держать в напряжении – всё время казалось, что он сейчас завалится вместе со стулом на пол. Даже в виске заныло и в ребре отдалось.
“Лучше б я стоял…” – подумал Артём.
– Вот донесение… – Галина читала одну из бумаг и морщилась: видимо, от помарок и несуразностей письменной речи, – “…в ходе проверки обнаружил в мешке Горяинова карты игральные…”.
– Карты не мои. Я играть-то не умею. Мне их подкинули, – быстро сказал Артём.
Галина подняла глаза – они были зелёного цвета, – и очень спокойно, почти без эмоций, произнесла:
– Я. Ещё. Ничего. Не. Спра. Ши. Ва. Ла.
Артём замолчал.
Галина карандашом почесала лоб так торопливо, словно там только что сидела муха и теперь осталась щекотка от мушиных лапок.
За спиной Галины на стене висели бликующие, чистые – видимо, протёртые – портреты Троцкого и Дзержинского. Ленина почему-то не было.
Стараясь не привлекать внимания, Артём скосился в одну сторону, в другую – вдруг главный большевик где-то ещё есть, пока не замеченный… впрочем, крутить головой не стоило – Галя чуть сдвинула бумаги, и Артём увидел на столе, под стеклом, портрет Ленина из “Огонька” и рядом – портрет Эйхманиса, вырезанный из газеты и наклеенный на толстую бумагу или картон: чтоб не смялся и не стёрся.
– Откуда карты? – спросила Галина.
– Я объясняю, – терпеливо повторил Артём. – Не мои. Подбросили.
– Афанасьев? – быстро спросила Галина.
– Почему? – спросил Артём, шатнувшись на стуле и с трудом удержавшись.
– Афанасьев играет в карты.
– Может, играет, но не рисует, – пожал Артём плечами.
– Но карты у него могли быть? – спросила Галина.
Артём опять пожал плечами, на этот раз ничего не говоря.
Галина ироническим взглядом оценила этот жест. Артём почувствовал себя глупо: “Жму плечами, как гимназист…”
– Индус Курез-шах действительно не умеет говорить по-русски? – прозвучал неожиданный вопрос.
– Я не знаю. Он только пришёл, а я… попал в больницу, – Артём улыбнулся.
– Василий Петрович ничего не говорил о своём прошлом?
– Что-то было…
– Что?
– Занимался охотой. У него была собака Фет. Он из образованной семьи, отец говорил на нескольких языках… – Артём неожиданно понял, что ничего толком о Василии Петровиче не знает.
– Во время Гражданской войны он чем занимался? – бесстрастно спросила Галина, по-прежнему разглядывая разные бумаги на столе и время от времени трогая карандашом свой висок. Глядя на это, Артёму самому сильно захотелось почесать там, где ещё вчера были нитки.
