скачать книгу бесплатно
Как мы пружинисто и цепко идем, какие мы молодые и здоровые…
Все, наш дом, приплыли. Пятиэтажное здание серого цвета, хрущевка, второй подъезд. Напротив дома, видимо, была детская площадка. В темноте виднеются заборчик, качели, похожие на скелет динозавра, и беседка как черепашка…
Шея тычет в меня пальцем и затем указывает на дальний угол дома.
– Глянь и вернись, – говорит он тихо, когда я прохожу мимо него.
Как все-таки плохо идти одному… Чувствую себя неуютно и нервно. Неприязненно кошусь на окна: разбитое, целое, разбитое, потрескавшееся… Вот было бы замечательно увидеть там лицо, прижавшееся к стеклу, расплывшиеся губы, нос, бесноватые глаза. Даже вздрагиваю от представленного. Угол. Выглядываю и вижу помойку, много тряпья и стекла. Долго смотрю в темноту. Опять где-то раздаются выстрелы. Дергаюсь, прячусь за угол.
«Ну чего ты дергаешься, – думаю, – чего? Черт знает где стреляют, а ты дергаешься».
Возвращаюсь к своим, не глядя на окна. Хасан и Шея уже вошли в подъезд, Астахов держит дверь, ждет меня. Вхожу, Димка медленно, по сантиметру, прикрывает дверь, но она всё равно выдает такой длинный, витиеватый скрип, что у меня начинается резь в животе.
Поднимаемся на второй этаж. Смотрю вверх, в узкий пролет. Естественно, ничего не вижу. Шея щелкает зажигалкой перед одной из дверей – только на секунду, прикрыв ее ладонью, при вспышке озаряется цифра «36».
«Надо же, – думаю, – номер сохранился. А чего бы ему не сохраниться. Кому он нужен…»
Мы быстро, стараясь не шуметь, поднимаемся выше этажом. Прислушиваемся.
«Бля, куда мы забрели», – думаю.
Чувствую мутный страх, странную душевную духоту, словно все сдавлено в грудной клетке.
– Чего будем делать? – спрашивает Астахов.
– Если перекроют выход, попробуем выбить любую дверь, – отвечает Шея. – Может быть, через окна удастся уйти.
Распределяемся: Женя Кизяков, Дима Астахов и я усаживаемся возле окна на площадке между вторым и третьим этажами – смотрим на улицы, поглядываем на двери, чтобы кто-нибудь нежданный не выскочил с пулеметом. Хасан и Шея стоят-сидят на лесенке чуть ниже нас.
Вижу качели на детской площадке. При слабом порыве ветра дзенькает стекло ниже этажом… Крона дерева как будто бурлит на слабом огне… Кто-то когда-то сидел под деревом, целовался на скамеечке. Чеченский парень с чеченской девушкой… Или у них это не принято – так себя вести? У Хасана надо спросить: принято у них под деревьями в детских садах целоваться было или это вообще немыслимо.
Куда все-таки нас, меня занесло? Сидим посреди чужого города, совсем одни, как на дне океана. Что бы Даша подумала, узнай она, где я сейчас?..
На какое-то время в подъезде воцаряется тишина. Потом Дима тихонько кашляет в кулак. Чувствую, что у меня затекла нога, меняю положение тела, громко шаркая берцем. От ботинок Кизи веет тяжелым, едким запахом…
– Кизя, может, ты снимешь ботинок и положишь его за пазуху? – предлагает Астахов шепотом. – Я сейчас в обморок упаду.
Я чувствую, как Кизя улыбается в темноте. Он необидчивый. Даже как-то радостно реагирует, когда над ним шутят. И от этого едкость любой шутки совершенно растворяется.
Хасан поправляет ремень, что-то звякает о ствол. Шея стоит недвижимо, спиной к стене, полузакрыв глаза. Вдалеке снова раздаются автоматные очереди.
«А что если я сейчас заору дурным голосом: “Темна-я ночь! Только пули свистят по степи…” – что будет?» – думаю я. И сам неприязненно хмурюсь. Какое-то время не могу отвязаться от этой шальной мысли. Чтобы отогнать беса сумасшествия, тихонько, одними губами напеваю эту песню.
– Ташевский молится, – констатирует Астахов.
– Цыть! – говорит Шея.
Замолкаем. Все время хочется сесть как-то иначе, ноги затекают. Еле терплю. Смотрю на пацанов, никто не шевелится. Терплю дальше. Наконец Астахов пересаживается иначе, следом Кизя вытягивает ногу в обгаженном ботинке и ставит ее на каблук рядом с Астаховым, под шумок и я меняю положение.
– Как куры, блядь, – говорит без зла Шея.
– Кизя, тварь такая, убери ботинок, – просит Астахов.
Кизя молчит. Астахов наклоняется над берцем Кизи, пускает длинную слюну – сейчас, мол, плюну прямо на ногу.
– …и платочком протри, – советует Кизя.
Астахов сплевывает в сторону и отворачивается к окну. Смотрим вместе в темноту. Качели иногда скрипят. Крона все бурлит.
– Пойдем на качелях покачаемся? – предлагаю я Димке, пытаясь разогнать муторную тоску.
Молчит.
«Забавно было бы… Выйти, гогоча, и, громко отталкиваясь берцами от земли, высоко раскачаться… Как тут все удивились бы…»
Оттого что я вспоминаю чеченцев, мне становится еще хуже. «Они ведь близко… Где-то здесь, вокруг нас. Может быть, в этом подъезде… Мама моя родная…»
Метрах в тридцати раздается пистолетный выстрел. Бессмысленно перехватываю автомат.
«О, наш идет, – думаю иронично, пытаясь себя отвлечь, – возвращается домой и от страха палит в воздух». Начинаю мелко дрожать. «От холода…» – успокаиваю себя. Дую на озябшие руки.
Резко скрипит входная дверь, и меня окатывает тошнотворная волна. Рассудок подпрыгивает, как рыба на суше. Не знаю, что делать. Кизя медленно встает. Астахов уже стоит. Шея поднимает руку с открытой ладонью – «Тихо!» Слышны спокойные шаги. Один человек будто бы… Да, один.
«Один, один, один, один…» – повторяю я в такт сердцу, быстро. Медленно снимаю предохранитель, встаю на колено, направляю ствол между прутьев поручня. Появляется мужская голова, спина, зад.
– Аслан Рамзаев? – спрашивает Шея, шагнув навстречу поднимающемуся мужчине.
Мужчина делает еще один, последний шаг и встает на площадке напротив Шеи. Автомат Шеи висит сбоку, дулом вниз, отмечаю я. Шея стоит вполоборота к подошедшему, расслабленно опустив руки.
– Да, – слышу я ответ чечена, чувствуя мякотью согнутого пальца холод спускового крючка.
Шея очень легким, почти не зафиксированным мной движением бьет чечена боковым ударом в висок. В падении чечен ударяется головой о каменный выступ возле двери собственной квартиры. Я смотрю на его тело. Тело недвижимо. Шея хлопает чечена по карманам. Подбегает Хасан, помогает Шее…
Я расслабляю палец, тупо зависший над спусковым крючком. Кошусь на Кизякова, тот смотрит на двери третьего этажа, держа ствол наперевес. Астахова не вижу, он у меня за спиной.
– Как там на улице? – спрашивает Шея тихо, глядя поверх меня. Какой у него голос спокойный, а?
– Пусто, – отвечает Астахов.
Шея рывком переворачивает чечена, ловко связывает припасенной веревкой руки. Извлекает из разгрузки пластырь. Откусив сантиметров двадцать ленты, залепляет чеченцу рот. Перевешивает автомат на левое плечо. Взяв чечена за брюки и за шиворот, вскидывает на правое плечо, головой назад.
– Хасан, Егор, посмотрите… – просит Шея на первом этаже.
Выходим, обойдя взводного с его поклажей, на улицу. Вглядываемся в темноту детской площадки. Расходимся в разные стороны. Я добегаю до конца дома, смотрю за угол. Сдерживаю дыхание, прислушиваюсь. Необычайно ясная луна возникла над городом Грозным. Помойка, расположившаяся за домом, источает слабые запахи тлена. Возвращаюсь, нагоняю уже вышедших из подъезда своих. Хасан чуть торопится. Постоянно уходит вперед, потом, присев и оглядываясь на нас, поджидает.
«Домой, домой, домой…» – повторяю я ритмично и лихорадочно.
– Гэй! – кричит кто-то рядом.
Останавливаемся.
«Сейчас начнется!» – понимаю я.
– Гэй-гэй-гэй! – повторяют явно нам: то ли с крыши, то ли из одного из окон…
Все присаживаются. Шея сбрасывает чечена с плеча, тот внезапно вскакивает, Шея хватает его за горло, валит на землю, прижимает головой к земле.
Несколько мгновений мы всматриваемся в темноту, пытаясь понять, откуда кричат.
– Я тебе, сука, голову отрежу, – говорит Шея внятным шепотом своей оклемавшейся ноше. – Понял?
– Пошли! Бегом! – командует Шея.
Вскакиваем, я сразу догоняю Шею, потому что чеченец впереди него бежит не очень быстро. Шея хватает его за шиворот, дергает так, что трещит и рвется куртка. Подбегаем к дому, жмемся к стенам, сворачиваем за угол.
– Еще бросок!
Добегаем до следующего дома. Чеченец крутит головой, таращит глаза, оглядывается.
– Давай, порезвей работай клешнями… – говорит Шея чечену, пропуская его вперед.
– Егор, веди его, – приказывает мне взводный и отходит назад к углу дома. Вместе с Астаховым они вслушиваются в темноту, которую мы миновали.
Я толкаю чечена, он делает несколько шагов, споткнувшись, падает, я подцепляю его за ремень, он смешно встает на четыре конечности и от того, что я все еще судорожно тяну его за ремень вверх, не может никак встать. Нас догоняет Шея, хватает чечена за волосы и резко поднимает вверх.
«Почему не стреляют?» – думаю я.
Пробегаем еще квартал. Садимся с Астаховым к стене, отплевываемся. Чеченец быстро дышит носом. Он морщит скулы и мышцы лица, я понимаю, что ему хочется отлепить пластырь. Я мягко бью ему пальцами левой руки по лбу, чтоб перестал. Шея стоит на углу дома.
– Тихо… – говорит он, подойдя к нам. – Вроде тихо.
Мы бежим дальше, чеченец часто спотыкается.
Шея связывается с базой, предупреждает, что мы близко.
Метров за пятьдесят до базы становится легко. Уже дома. Почти уже дома. Совсем уже дома. Мы входим во двор и начинаем смеяться.
– «Гэй-гэй-гэй!» – пародирует неизвестного, окликавшего нас, Астахов, заливаясь. Я тоже хохочу.
– «Гэй! – повторяю я. – Гэй-гэй-гэй!»
В ночном Грозном раздается наш смех.
– Кизя, мы не скажем парням, что ты боты обгадил от страха! – смеется Астахов, и Кизя тоже смеется.
– Ну что, аксакал, поскакали дальше? – спрашивает гыгыкающий Шея у чеченца, хмуро смотрящего куда-то вбок. И мы снова хохочем.
Нас встречают улыбающийся Семеныч и начштаба. Семеныч кажется родным, хочется броситься ему на шею.
«И начштаба – отличный мужик!» – думаю я.
Чеченца сразу уводят в кабинет Черной Метки.
Мы входим в «почивальню», посмеиваясь. Пацаны дрыхнут.
– «Гэй-гэй-гэй!» – повторяем мы, улыбаясь, уже на исходе здорового мужского хохота.
Скворец поднимает заспанную голову, нежно улыбается, щурит глаза.
«Гэй-гэй-гэй…» Что может быть забавнее…
VIII
Потихоньку излечившись от своих телесных расстройств, пацаны начали разъедаться. После завтрака, сопровождаемого добродушными напутствиями от Плохиша, уже в полдень мы собираемся душевной компанией: Хасан, Скворец, Димка Астахов, Андрюха Конь, Кизя… Открываем по банке кильки в томатном соусе, каждый режет себе по луковичке, и за милую душу все это уминаем.
Спустя пару часов подходит время обеда, все с отличным аппетитом хлебают щи, или гороховый суп, или, куда чаще, опять рыбный, из кильки, но ничего страшного, рыба – вещь полезная.
Однажды Костя Столяр, все время поругивающий Плохиша за разгильдяйское отношение к поварским обязанностям, самолично изготовил украинский борщ, выгнав поваренка из его кухоньки, чтоб не мешал. Борщ получился бесподобный, Вася Лебедев не постеснялся хлебушком протереть чан, что послужило побуждением Плохишу предложить Васе зачистить еще и ведро для отходов на кухоньке.
Ближе к ужину мы встречаемся за столом еще разок, на этот раз почаевничать. Все скромно, разве что между делом банку-другую тушенки съедим. Пацаны, конечно же, были бы не прочь выпить пива, но Семеныч запретил пить пиво до девяти вечера. Причем после наступления заветного срока могут выпить только те, кто не заступает на посты.
Ну естественно, чаем сыт не будешь, так что к ужину опять все голодные. В полвосьмого Плохиша, привычно дремлющего на койке, на втором ярусе, все уже гонят из «почивальни» – иди, поваренок, обед грей.
– Холодное пожрете, скоты ненасытные, – отругивается Плохиш и накрывается одеялом с головой.
– Ударь его копытом, – просит Язва нашего Коня: у Андрюхи Суханова койка расположена ярусом ниже лежанки Плохиша. Андрюха Конь послушно бьет ногой в то место, где сетка кровати особенно провисает под телом Плохиша – предположительно по заду поваренка.
– А-а, по почкам! – блажит Плохиш.
Андрюха бьет еще раз.
– А-а, по придаткам! – еще громче завывает поваренок и слезает-таки вниз.
– Сено будешь жрать, лошадь, – обещает он Андрюхе. – Бант тебе на хвост и золотую подкову на копыта.
«Как я их люблю всех… – думаю я. – И ведь не скажешь этим уродам ничего… И боюсь за них…» – еще думаю я.
«Как погиб этот пацан? – думаю следом, вспоминая десантника. – Отчего он погиб? Может, смерть приходила к кому-то из нас, искала кого-то, а зацепила его? Как это нелепо… Приехал на рынок, глазел на торговок чеченок, приценивался к консервам… Стрельба началась – даже не очень испугался, закурил… Не собирался ведь умирать. Потом побежал и упал. И нет его. Зачем он тогда приценивался? Консервы, что ли, ему были нужны? Чего курил? Мог бы и не курить. Мог бы и не жить совсем… Дочь у него родилась – за этим жил? Одна будет расти девочка, без отца».
Семеныч приехал из ГУОШа очень озабоченный и даже поддатый. Отозвав Шею и Столяра, негромко распорядился выставить на стол спиртное. По две бутылки на взвод. Но у нас на такие приказы слух наметанный, все сразу приятно оживились.
– Вчера было некогда… – говорит Семеныч за столом. – Сначала… – тут он смотрит на Федю Старичкова, который так и не уехал, – никуда не поедешь, – обрывает Семеныч начатое предложение, потому что и так все поняли, что речь шла о происшествии с гранатой, – будешь тут искупать, – жестко заканчивает он, и у меня сразу появляются неприятные предчувствия. – Потом вот ребятки ушли… за добычей, – Семеныч смотрит на Шею, на Хасана, мне хочется, чтобы Семеныч посмотрел и на меня, и он останавливается взглядом на мне и даже кивает, вот, мол, и Шея, и Хасан, и Кизяков, и Астахов, и Егор – эти ребятки ходили за добычей. – Знатного волка поймали, – продолжает Семеныч. – От лица комсостава вам… – Здесь Семеныч снова обрывает начатое, но мы и так понимаем, что нам от усатого лица комсостава благодарность. – Вчера было недосуг, – говорит Семеныч, – а сегодня надо помянуть пацана, десантничка. Смерть к нам заглянула. Мы должны помнить о ней.
Первую пьем за наше здоровье. Вторую – за тех, кто нас ждет. Третью – молча и не чокаясь.
«Давай, браток… Пусть пухом…»
После третьей глаза заблестели и даже от души отлегло – все-таки нехорошо, когда душа человеческая не помянута. Но особенно развеселиться нам Семеныч не дал.
