Иоганн Кеплер. Его жизнь и научная деятельность

Гороскоп, составленный Кеплером для Валленштейна, 1608.

Впрочем, жить при Валленштейне было крайне неудобно для Кеплера и помимо всего этого. Жизнь здесь была шумная, лагерная, военная, совершенно не подходящая к той, к какой он привык. Он скучал по жене и детям, а всемогущий вельможа не умел или не находил нужным удовлетворить более чем скромных требований великого человека. Нельзя не вспомнить при этом, как внимательно относились в то же время итальянские вельможи к другому великому человеку – Галилею. Это показывает, что Германия того времени была, по сравнению с Италией, еще довольно варварскою страною, несмотря на весь свой протестантизм. Таким образом, Кеплер очутился вновь в том же положении, как до этого, и вернулся к своей семье в Линц.

В это время, вероятно, с целью поправить свои денежные дела, Кеплер задумал написать астрономический, а также философский и аллегорический роман под заглавием Сон, где он излагает астрономические явления так, как они должны казаться жителям Луны, полагающим, подобно нам, что они находятся тоже в центре мироздания; но положение их гораздо хуже нашего, и им труднее дойти до познания истинного устройства мира. К этому сочинению Кеплер приложил свой латинский перевод книги Плутарха об изображении, или лице, усматриваемом на Луне.

Сочинение это начало печататься еще при жизни неутомимого труженика, но окончания уже не суждено ему было дождаться. Надежда получить хотя часть своего жалованья уложила Кеплера в преждевременную могилу. Несколько раз ездил он из Линца в Регенсбург, чтобы хлопотать об уплате этих денег, которые ему лишь обещают, но не платят. Однако все его хлопоты не только оказались бесполезными, но стоили ему жизни. Расстояние от Регенсбурга до Линца было около 400 верст, а дорога в четыре сотни верст по тогдашнему времени являлась целым путешествием, исполненным всяких приключений и опасностей. Последнюю из своих поездок Кеплер предпринял позднею осенью 1630 года и верхом, так как это был самый дешевый способ путешествия. Дорогою он сильно простудился и прибыл в Регенсбург больным, утомленным, измученным путешествием, без денег, крайне озабоченный положением оставленной семьи. Вскоре обнаружилась жестокая горячка, сопровождавшаяся нагноением в мозгу, и через шесть дней после своего прибытия в Регенсбург, 5(15) ноября 1630 года, великий человек скончался на 59-м году своей мученической, но полной славы жизни. В наследство семье своей он оставил 22 экю, или 7 копеек денег, носильное платье, 2 рубашки, 57 экземпляров своих «Эфемерид», 16 экземпляров «Рудольфовых таблиц» и рукопись астрономического романа. Регенсбургские друзья Кеплера – начальник гимназии Остертаг и пастор Серпилий – похоронили его на кладбище церкви св. Петра. Неизвестно, положили ли даже над его могилой плиту с сочиненной им самим эпитафией; впрочем, некоторые утверждают, что ему был сооружен надгробный памятник со следующей латинской надписью, сочиненной пастором Серпилием:

«На сем месте покоится тело благородного дворянина и знаменитого ученого Иоганна Кеплера, состоявшего в течение 30 лет математиком при трех императорах: Рудольфе II, Матвее и Фердинанде II, раньше же бывшего на службе штирийских вельмож с 1594 по 1600 г., а впоследствии – на службе Австрийских штатов с 1612 по 1628 г.; прославившегося во всем христианском мире своими сочинениями, считаемого всеми учеными в числе первых светил астрономии и написавшего собственноручно следующую себе эпитафию:

Mensus eram coelos, nunc terrae metior umbras;

Mens coelestis erat, corporis umbra jacet.

Во Христе мирно почил в лето от Р.Х. 1630, ноября 5, на 60-м году своей жизни».

Приведенная в этой надписи эпитафия значит: «Я измерял небо, а теперь меряю подземный мрак; ум принадлежал небу – здесь же телесная оболочка».

Но во время непрерывных войн, долгое время терзавших Германию, памятник этот был разрушен и от него не осталось никакого следа, и лишь, наконец, в 1808 году приступили к сооружению достойного памяти великого человека монумента. Только тогда был построен в его честь храм, в котором поставлен был бюст Кеплера из каррарского мрамора. На пьедестале в виде барельефов изображен гений Кеплера, снимающий покрывало с лица Урании, которая подает ему астрономическую трубу, изобретенную, как мы видели, собственно им, а в другой руке – держит свиток с начерченным на нем эллипсом Марса. Монумент поставлен в ботаническом саду, «в 70 шагах от места, где покоятся кости Кеплера», как сказано в описании монумента. Гефер в своей истории астрономии справедливо замечает, что если бы Кеплер при жизни располагал теми деньгами, каких стоит воздвигнутый ему памятник, то он, может быть, прожил бы еще несколько лет к великой пользе науки. Истинный памятник его, по словам Литтрэ, начертан огненными буквами на звездном небе, где он будет говорить о славе Кеплера его благодарным соотечественникам, если они понимают эти буквы, и где другие будут читать их и тогда, когда на Земле забудется даже имя этих его соотечественников.

Начавшееся печататься при жизни Кеплера последнее его сочинение Сон смогло выйти в свет только в 1634 году. За издание его тотчас же взялся зять Кеплера, даровитый юноша Барчиус, за которого перед самым отъездом в Регенсбург он выдал свою дочь от первого брака Сусанну, но несчастный скончался на третий год после смерти Кеплера – от одной из заразных болезней, свирепствовавших тогда в разоренной войнами Германии. Этот молодой математик пользовался большим расположением Кеплера и даже помогал ему в работе над Таблицами и Эфемеридами. (Заметим здесь, что падчерица Кеплера, Регина, которую он любил как родную дочь, вышла замуж еще при жизни своей матери в 1608 году). В это время возвращается на родину из далеких краев сын Кеплера от первой жены Людвиг, давно не получавший никакого известия от отца и не знавший о его кончине. В одном из городков он с удивлением увидел вдову своего отца, пришедшую к нему с четырьмя малолетними детьми, оставшуюся теперь без всяких средств, лишь с листами рукописи мужа, об издании которой она просила. Сын принял на себя издание, и на следующий год книга смогла выйти в свет. Этот сын Кеплера был медиком и закончил свое образование в Тюбингене; он служил придворным врачом в Польше и умер в Амстердаме в 1663 году.

Вместе с этим Сном все число сочинений, напечатанных при жизни Кеплера, равняется 45, но многое из написанного им не было напечатано. Благодаря просвещенной почитательнице Кеплера, императрице Екатерине II, наша Академия наук приобрела в 1775 году 18 тетрадей рукописей Кеплера, хранящихся теперь как величайшее сокровище в библиотеке Пулковской обсерватории. Полное издание сочинений Кеплера предпринято лишь очень недавно под редакцией ученого соотечественника Кеплера – Фриша; оно состоит из восьми больших томов in octavo на латинском языке, но сочинения, писанные Кеплером по-немецки (очень немногие), приведены в подлиннике. Здесь впервые напечатаны и рукописи, хранящиеся в Пулкове. Первый том этого издания, называющегося «Johannis Kepleri Opera omnia», вышел в 1858 году, а последний, содержащий во второй своей части биографические сведения и снабженный портретом, в 1871 году. Этим прекрасным изданием, составляющим достойный великого человека национальный памятник, пользовались и мы при составлении настоящего очерка. Эта груда книг, напечатанных самым убористым шрифтом, служит наглядным и поразительным доказательством необыкновенного трудолюбия Кеплера, умевшего работать при самых неблагоприятных условиях и всегда помнившего свое прекрасное правило: «Бездействие – смерть для философии».

Закончив изложение главнейших обстоятельств жизни великого человека, окинем теперь еще общим взглядом эту лучезарную личность, смотрящую на нас из туманной дали трех веков. Кеплер представляет собою одну из возвышеннейших личностей, когда-либо существовавших между учеными. Великий, воистину «небесный» ум его постоянно витал на самых высочайших вершинах человеческой мысли. Он восторжествовал над величайшими астрономами всего мира – Птолемеем, Коперником, Тихо Браге – и был единственным человеком своего времени, столь возвышавшимся над современниками, что они не могли понимать его. Непрерывный и упорный труд, постоянные ученые исследования составляли правило его жизни. И, тем не менее, он нисколько не напоминал собою академического ученого в том виде, как ухитрились выработать этот тип его позднейшие соотечественники, познакомившие с ним и нас. Кеплер, несмотря на свою неутомимую и непрерывную деятельность, а может быть, и вследствие ее, всегда оставался живым человеком, для которого никогда не было чуждым ничто человеческое. Всю жизнь свою занимавшийся математической астрономией, он то и дело сочиняет стихи, а под старость пишет астрономический роман о жителях Луны с целью распространить астрономические понятия в народной массе, то есть делает то, на что ортодоксальные ученые из его нынешних соотечественников, а в особенности, их подражатели, посмотрели бы с улыбкой презрения.

Он интересуется всем, обращая свое внимание на все. Увидев измерение винных бочек, он пишет целый трактат по чистой геометрии; узнав об изобретении логарифмов, он тотчас же обрабатывает их теорию и составляет таблицы; встретив у Аристотеля упоминание о затмении, или покрытии Марса Луною, он желает знать эпоху этого события и не боится труда вычислить ее. За все эти работы, требовавшие громадного труда и терпения, он берется охотнее, чем многие из нас решатся написать газетную статью.

Он всегда остается искренним и верным себе; высокий ум его был чужд честолюбия и тщеславия; он не искал от людей ни почестей, ни похвал. Величайшие открытия, цену которых он хорошо понимал, открытия, породившие множество других работ и открытий, не делают его надменным и не умаляют в его глазах заслуг других ученых. Он нисколько не выражает притязания на превосходство свое перед другими, теперь почти неизвестными, учеными, и всю жизнь относится с глубоким почтением к Мэстлину, замечательному в наших глазах лишь тем, что ему посчастливилось иметь такого ученика, как Кеплер. Мы видели, что Тихо Браге подсмеивался над теоретическим направлением Кеплера, что он даже был принципиальным противником его, так как не принимал горячо отстаиваемой Кеплером теории Коперника; мы знаем, что между обоими этими великими людьми были личные неприятности, и, тем не менее, Кеплер всегда восхваляет Тихо, отдавая ему должное и не пытаясь ничем уменьшить его заслуг. После смерти своего бывшего патрона он пишет его жизнеописание и сочиняет длинную элегию в стихах на его смерть. Кеплер здесь, как и всегда, является искренним другом истины, что, к сожалению, так редко встречается и что почти неизвестно в наши дни.

Принципиальные различия во мнениях, несимпатичность нам того или другого ученого или писателя, а в особенности, личные неприятности, перенесенные нами от него, вместе с непомерным преувеличением собственных достоинств сплошь и рядом закрывают наши глаза на заслуги других, и мы со смешным ребячеством начинаем носиться со своею собственною личностью или восхвалять людей только своей партии, стараясь всячески умолчать заслуги других. Эта тактика политических партий, к несчастью, перешла в наше время и в такие сферы, где бы ей вовсе не следовало быть, где бы, казалось, люди должны соблюдать лишь интересы истины – таковы сферы науки, философии, литературы, искусства и педагогики.

Всю жизнь свою Кеплер прожил в большой бедности и часто переносил крайние лишения, и, тем не менее, он никогда не роптал на судьбу, не жаловался на непризнание его заслуг, на несправедливость к нему современников; без всякого ропота и сетования он спускался с заоблачных высот своего умозрения и принимался за всякий честный труд, за всякое дело, чтобы добыть средств для пропитания своей семьи. Несмотря на это, он чувствовал себя довольным и счастливым, и, чтобы ободрить своих близких, нередко говаривал, что не променял бы своей судьбы и на целое Саксонское княжество. Многие из его сочинений, а равно его альманахи и масса гороскопов, вычисленных по всем правилам искусства, вызваны были необходимостью как-нибудь жить. Кеплер принужден был работать по заказам книгопродавцев, требовавших у него чуть не ежедневно чего-нибудь нового и занимательного. «Много ли найдется мудрецов, – говорит Араго, – способных вынести такую пытку?» Но, несмотря на эти каторжные условия его литературного труда, слабые стороны его сочинений с избытком выкупаются великими и блестящими мыслями, рассеянными в них всюду, и чтение их даже теперь несравненно плодотворнее, чем чтение множества из современных писаний, доставивших своим авторам огромные состояния. Необеспеченность жизни огорчала Кеплера только тем, что заставляла его прерывать свои научные работы в самую горячую пору; но и это кончалось какою-нибудь шуткой, которою Кеплер и делился обыкновенно со своими читателями, причем был настолько деликатен, что считал нужным извиняться в этом. «Если Колумбу, Магеллану и португальцам мы извиняем, когда они рассказывают подробности своих странствий и блужданий, – говорит он, – если мы даже не желаем, чтобы такие места их рассказов были опускаемы, потому что мы много потеряли, если бы их не было, то пусть не порицают и меня за то, что я делаю то же самое».

Ради удовлетворения своего честолюбия Кеплер никогда не становился рабом сильных. Мы видели, что он не шел даже к Тихо, несмотря на то, что совместная работа со знаменитым астрономом могла льстить его самолюбию, так как в это время он был еще молодым человеком, не имевшим известности; он предпочитал оставаться независимым, пока это было возможно. Приглашение Венецианской республики или английского короля было, конечно, очень лестно для честолюбия всякого ученого, и редкий из них, особенно в положении Кеплера, устоял бы против искушения воспользоваться таким предложением. Кеплер в это время не имел места, бросил учительство в Линце, его публично честили прозвищем сына колдуньи, он, может быть, был без гроша в кармане, так как постоянные разъезды и хлопоты по делу матери не только требовали больших расходов, но и не давали возможности работать; его дети, вероятно, нередко нуждались в куске хлеба; и все-таки, получив приглашение, он не изъявляет той угодливости и податливости, какую на его месте изъявили бы, наверное, 99 из 100 заурядных академических ученых, находящихся в гораздо лучшем положении, чем он. Он даже пользуется этим случаем, чтобы прочитать заслуженный урок правительству Венецианской республики по поводу его бессовестного поступка с Джордано Бруно, которого хотя и не особенно любили в монархических государствах Европы, но, тем не менее, отвратительная тюрьма и выдача инквизиции ожидали его именно в хвалящейся своей свободой Венецианской республике. Кеплер с гордостью заявляет, что он привык всегда говорить правду, на сделки с совестью не согласен, а взойти на костер не желает.

Если мы припомним, как редко неблаговидные поступки разных учреждений, например, с одним из своих членов, удерживают других от готовности тотчас же занять место оскорбленного или изгнанного собрата; если вспомним пословицу «было бы болото, а черти найдутся», приводимую обыкновенно в подобных случаях, то поймем, что поведение Кеплера заслуживает удивления потомства и отмечено печатью истинного благородства и геройства. Когда в Италии, после осуждения книги Коперника, подверглась запрещению и Кеплерова «Сокращенная астрономия», то огорченный автор ее писал по этому поводу: «Ужели осуждение моей книги в Италии есть косвенное приглашение австрийского правительства запретить мне преподавание астрономии по началам, с которыми я состарился и в которых до сих пор не встречал ни одного противоречия? Я скорее оставлю Австрию, чем соглашусь на ограничение моих убеждений».

Если мы обратим внимание на то, как поступил Кеплер, бросив место в Линце, то, конечно, не усомнимся, что он привел бы в исполнение вышеприведенные свои слова. Вообще, Кеплер, хотя он и говорил, что «ничего не имеющий – раб всех и каждого», однако он сумел отстоять свою свободу и независимость, ни разу не унизил своего достоинства, не выпрашивал ни у кого подачки, не шел ни на какое дело или занятие, чуждое ему как свободному человеку, ученому и литератору. Всю жизнь свою он кормился только тем, что доставляла ему его профессия, что давала ему наука и литература; на это он содержал свою семью, воспитал своих детей и дал им образование. И никакую работу в этом роде он не считал для себя унизительною – было ли это издание календарей, альманахов, составление гороскопов, учительство в Линце, черчение карт и планов и тому подобное; но он, наверное, не пошел бы искать местечка в банкирской конторе и не согласился бы украшать своей особой или именем какое-нибудь правление, от чего не отказываются иные ученые наших дней, позоря тем свое звание.

Насколько честен был Кеплер в своих мнениях как ученый, мы уже видели. Он без всякого сожаления отказывался от самых любимых своих мнений и убеждений, как скоро находил, что они неверны. Насколько легко быть до такой степени беспристрастным в этом отношении, мы можем судить по тому, какие усилия часто делают люди, чтобы отстоять свои мнения во что бы то ни стало, не останавливаясь ради этого ни перед какими средствами.

Будучи столь честным и искренним, он всегда был и весьма скромен, и ради возвышения себя не умалял заслуг своих современников, не только великих, но и малых. О Тихо он выражался, как мы видели, что такого наблюдателя «даровала нам особая милость Божия», и горячо защищал Тихо от несправедливых нападок на него еще при его жизни. Наследники великого астронома роптали на то, что издание Рудольфовых таблиц шло медленно и даже жаловались на это императору Рудольфу, но винить в этом Кеплера было нельзя. В наших обсерваториях, снабженных большим персоналом вычислителей, подобные работы до сих пор требуют десятков лет; а Кеплер работал над таблицами почти один, не получая жалованья, причем в большей части работы он не пользовался еще и логарифмами, неизвестными тогда. Мы видели, что, работая над этим, он написал и издал несколько капитальных своих сочинений и знаменитый трактат о движении Марса. Несмотря на это, а также и на то, что работать приходилось нередко впроголодь, несмотря на неприятности и несчастья семейные, Кеплер исполнил эту работу превосходно.

Но обратим внимание на то, как благодушно отнесся он к несправедливому и прямо оскорбительному письму Лонгомонтана, вступившегося за интересы наследников Тихо. Этот достойный ученик и ревностный последователь теорий Тихо Браге, сблизившийся с Кеплером за время своего пребывания в Праге при жизни Тихо, писал Кеплеру: «Если бы занятия дозволяли. мне, я нарочно побывал бы в Праге, чтоб объясниться с тобою. Чем ты столько хвалишься, любезный Кеплер? Вся твоя работа покоится на основах, положенных Тихо, в которых ты ничего не изменил. Ты можешь дурачить невежд, но перестань говорить глупости тем, кому известна сущность дела. Ты осмеливаешься сравнивать труды Тихо с навозом Авгиевых конюшен и объявляешь, что, подобно новому Геркулесу, намерен их очистить; но ты этим никого не обманешь, и никто не предпочтет тебя нашему великому астроному. Твое неблагоразумие сердит всех здравомыслящих людей».

На полях этого письма, дошедшего до нас, имеются заметки Кеплера, говорящие о его доброте, например: «милое ругательство», «завертывай желчь в изящные фразы»; а ответ на него был следующий: «В то время как я получил твое воинственное письмо, у меня с зятем Тихо давно уже был заключен мир. Ссорясь с тобой, мы походили бы на португальские и английские суда, дравшиеся между собою после подписания мирного договора. Ты обвиняешь меня в том, что я отвергаю и опровергаю… Сдаюсь, хотя и не думаю, что заслужил твои упреки. От тебя, мой друг, я готов выслушать всякий упрек. Сожалею, что ты не приехал в Прагу; я объяснил бы тебе свои теории, и ты, надеюсь, уехал бы отсюда удовлетворенный. Ты смеешься надо мной – будем смеяться вместе. Но зачем ты обвиняешь меня, будто я сравнивал труды Тихо с навозом Авгиевых конюшен? У тебя были в руках мои письма, и ты мог видеть, что там нет ничего подобного. Я не позорю своих астрономических трудов ругательствами… Прощай. Пиши как можно скорее, чтоб я мог убедиться, что мое письмо изменило твое мнение обо мне». Писать так могут, без сомнения, лишь великие и глубоко честные люди, искренние друзья истины, а не те, кто заботится всего более только о возвеличении собственной личности.

Насколько чистосердечен был Кеплер при изложении истории и хода своих открытий, до какой степени он старался уменьшить свое величие, подкапываясь под него собственными руками, – просто удивительно и совершенно непонятно в наш век всякого притворства, показной благопристойности и уменья «подавать товар лицом». Кеплер самоотверженно показывает всегда ученому миру всю ту черную работу, которую большая часть ученых, литераторов, поэтов благоразумно стараются скрывать от посторонних взоров с целью показать, что их мысль, их теория, их идея и выражение ее в слове появились внезапно, по вдохновению, без всяких усилий с их стороны. В наш лицемерный век эти признания, эта поразительная откровенность Кеплера заслуживают особенного внимания, тем более, что отсутствие ее в ученом трактате во всяком случае более чем извинительно.

Никто, в самом деле, не поставит в упрек Евклиду или Ньютону, что они не показали простым смертным того пути, которым пришли к своим догматическим системам геометрии или естественной философии, хотя всякий понимает, что это удалось не без неверных шагов, не без блужданий вокруг и около. Но Кеплер – человек не только искренний, но, что называется, «душевный» – он не хочет скрывать от своих читателей ничего: свои удачи и неудачи, горе и радость, увлечение и разочарование – все это рассказывает он непосредственно в самих своих научных трактатах, представляющих как бы протоколы всего того умственного процесса, который за время их писания совершался в голове автора. «Среди глубокого мрака неведения, лишь ощупывая все стены, мог я добраться до светлых дверей истины», – говорит Кеплер; и как много ученых предпочли бы не говорить этого! С откровенностью невинного ребенка он рассказывает, что орбиту Марса, по его первоначальному ошибочному предположению, он считал овалом, и готов уверить читателей, что убедился в ее эллиптичности как бы помимо своей воли. Но все понимающие дело хорошо знают, что всякий клад, всякое научное сокровище дается в руки только тому, кто умеет его искать, кто знает соответствующее «слово», как говорит наш народ.

Ну кто стал бы рассказывать такое компрометирующее ученую проницательность обстоятельство! Толпа не только теперь, но и всегда любила и любит внешний блеск, рекламу, поэтому все, о ком говорят, что «они себе на уме», все сколько-нибудь практичные философы и ученые отлично это знают и не пускаются в откровенные излияния не только с публикой, с «profanum vulgus», но даже и с равными себе – чем и поддерживают свое обаяние в глазах толпы. Но не таков был великий основатель и отец новой астрономии, остававшийся всегда и во всем чистосердечным и откровенным, как дитя. При своем могучем уме он, без сомнения, хорошо понимал, что такое астрология и на что она годится, но он не постыдился, в ущерб своей проницательности на наш близорукий взгляд, взять ее под свою защиту и, борясь против слепых ее приверженцев, далеко не хвалить и легкомысленных ее отрицателей, потому что большинство отрицателей бывают таковыми лишь из моды и подражания другим и, сплошь и рядом, отрицая одно, рабски, без всякой критики, принимают на веру другое.

Без сомнения, в руках невежественных предсказателей астрология была собранием нелепостей и химер; но, смотря на вопрос более широко и зная, в какой степени человек и все дела его находятся в зависимости от внешней природы, возьмется ли кто безусловно утверждать, что небесные светила вообще и нисколько не влияют на судьбу человека и дела его? И не предпочтительнее ли будет для добросовестного мыслителя и ученого ответить на это по меньшей мере тем, что мы этого не знаем или не можем этого влияния определить. Конечно, никто не возьмется оспаривать влияния на нас солнечного света; но свет других светил отличается от этого лишь в количественном отношении.

Всякому веку свойственно заблуждение смотреть на свое время как на нечто совершенное; и девятнадцатое столетие грешило в этом отношении, может быть, гораздо более, чем все предшествовавшие. В своем увлечении великими открытиями во всех отраслях естествознания, в упоении техническими изобретениями, изменившими, можно сказать, лицо Земли, отозвавшимися так или иначе на всем общественном и экономическом строе народов, наш век наивно вообразил, что он дошел до последнего слова науки и философии. Отвергая все, чего нельзя доказать непосредственным опытом и наблюдением, освобождаясь от всяких традиций и мистицизма, он, вопреки своей общей тенденции, создал себе, тем не менее, новую веру, какова, например, вера в то, что будущее человечества устроится по идеям нашего времени, и сделался способным безусловно верить таким гипотезам, доказать которых никак нельзя, да обыкновенно таких доказательств никто и не требует. Хвастаясь своею образованностью, наш век сделался легковерным и легкомысленным до последней степени, утратив способность критики и благоразумного скептицизма. Лишь этим можно объяснить необыкновенное и часто невероятное увлечение всякого рода эфемерными явлениями, и ничем другим, как только легкомысленным отношением нашим ко всему тому, что считается не принятым в наше время, что считается устарелым, только нежеланием остановиться сколько-нибудь мыслью на множестве явлений и объясняется по большей части наше презрение к астрологии, к алхимии и тому подобным вещам. Но не мешает помнить, что занимавшиеся этим люди тоже искали истину и заслуживают нашего уважения. Нельзя думать, что истину можно искать только теми путями, которыми ищется она в наше время. Настанет, без сомнения, день, когда и наши пути искания истины покажутся нашим потомкам чрезвычайно узкими и смешными, если еще они не кажутся такими и в наше время. Благоразумные и добрые дети относятся с благоговением к вещам, бывшим некогда дорогими для их родителей; так должно относиться и потомство ко всему, чем болела некогда мысль предков, и, не замыкаясь в тесный круг своих симпатий, осторожно и осмотрительно касаться того, что в наше время, может быть, только приняло другую форму.