Последний день

Можно было бы сказать: рано или поздно это кончится, – но так говорить слишком оптимистично. Скорее уж поздно, чем рано; а может быть и никогда. Так или иначе, это уже были не проблемы Саши, поэтому думать о них – лишь попусту тратить время…

Опять дворы. Дорога вдоль невысоких домов, стоящих в ряд по левую руку. В окне третьего этажа следующего по пути дома Оскалов замечает движение: оттуда с внушительной скоростью вылетает крупный серый предмет. Брошенный изо всех сил, он перелетает через дорогу и падает на землю рядом. Слышится удар, и, судя по всему, предмет теряет свою целостность.

Но Саша не успевает окончательно проследить его судьбу, так как за окном снова что-то происходит. Оттуда вслед за предметом вылетает толстая стопка бумаг. Брошенная с не меньшей силой, она имеет худшие аэродинамические и структурные характеристики и, пролетев несколько метров, разделяется на сотни отдельных листов. Следом за ней летит еще одна стопка. И еще.

Все это похоже на странный осенний листопад с большими белыми прямоугольными листьями. Они покачиваются из стороны в сторону, кружатся, трутся друг об друга, шелестя. Ветер подхватывает некоторые из них и разносит в разные стороны. Это выглядит очень непривычно и красиво. Воздушный белый вальс оканчивается внизу: спустя какое-то время земля вокруг окна начинает покрываться бумагой.

Один из листов ложится Оскалову в руки. На нем написано:

«Вывод:»

Дальше идет какой-то плотный научный текст, из которого выглядывают человеческие отчаянные слова: "непонятно", "нерешаемо", "невозможно". Внизу номер страницы: «485». Оскалов тщетно пытается вникнуть в суть проблемы, но теряется в нечитаемых терминах, условных обозначениях и ссылках. Он складывает лист вчетверо и кладет себе в карман – может быть, потом удастся понять.

В ногах лежат еще десятки листов. На них графики, формулы и тонны текста. Все вокруг покрыто тонким слоем какой-то научной работой. Кто-то трудился над ней не один год, и почему-то выкинул. Не смог решить задачу?

Окно, из которого все это выбросили, теперь закрыто. Основная масса бумаги уже опустилась, снова стало тихо. Лишь некоторые листы висят в воздухе, то опускаясь, то поднимаясь потоками ветра. Оскалов подходит к тому месту, куда упал первый предмет. Под налетевшими сверху листами виднеются серые пластиковые обломки, стекляшки, провода и много цветного, непонятного, странного. Это изучали? Или этим изучали? Неизвестно.

Вокруг никого, Оскалов один стоит и смотрит на произошедшее с недоумением. Вдруг он снова слышит шелест, на сей раз более далекий и громкий. Из-за дальнего дома вылетает огромная стая голубей и стремительно несется сюда, будто бы здесь раскидали не бумагу, а зерно. Сотни птиц садятся на ветки деревьев, растущих рядом. Их так много, что в глазах начинает рябить. Они внимательно смотрят вниз, оценивая ситуацию. Нет, это не статуи – то и дело в стройных рядах возникает мельтешение: кто-то чистит крыло, кто-то вращает головой, – но в основной своей массе птицы неподвижны и сосредоточены. Через минуту они, как по команде, срываются вниз.

Как в погоне за проворной добычей, они бросаются на лежащие листы с неимоверной скоростью, хватают их клювами и лапами и уносят куда-то за зону видимости. На место улетевших приходят новые. Оскалов ощущает потоки воздуха от взмахов крыльев, некоторые из птиц пролетают на расстоянии вытянутой руки, другие вытягивают листы прямо из-под ног. За тяжелые обломки серого прибора разом берутся по несколько десятков крупных особей. Они поднимают их и неспешно, как нагруженные бомбовозы, улетают за ближайший дом.

Белый настил стремительно редеет, число птиц уменьшается пропорционально. Перед Сашей на землю садится большой белый голубь и, задрав голову, смотрит ему в глаза. Оскалов, вспоминая о поднятом и спрятанном листе, говорит:

– Не отдам. Он мне нужен.

Птица, поняв его, улетает.

И все. Как будто не было ничего. Все чисто, не осталось ни одного листа, ни клочка, ни обрывка. На том месте, где приземлился прибор, лишь небольшая вмятина в земле и тоже – ни обломка. Все окончательно вернулось в норму; никто, кроме Оскалова, и не заметил.

Не имея пока возможности переварить произошедшее, Саша ковыляет к ближайшей скамейке и тяжело садится на нее. Отсюда видно то самое окно: теперь оно занавешено. Что это было? Почему? Оскалов кладет голову на спинку и закрывает глаза…

Ну с птицами все понятно: это подарок. Спасение от мусора, данное землянам за былые заслуги от жителей других, более продвинутых планет. Такая "накачка извне" новыми технологиями началась почти сразу, как эти технологии появились. Штабелями свозили невообразимые вещи: бери, пользуйся! Счастье для всех даром, и пусть никто не уйдет обиженным!

Все это копилось, пылилось, что могло гнить – гнило. Никому не было дела ни до земных, ни до неземных изобретений. Но такие фундаментальные проблемы, как загрязнение природы, требовали инновационных решений, иначе последствия могли быть катастрофическими для земного человечества. И в порыве сыновней любви потомки решили за землян все проблемы. Причем сделали это незаметно, чтобы никого не смущать.

Вообще, новые вещи могли быть приняты, только если они полностью мимикрировали под старые и привычные. Хорошо подошли животные. Скорее всего, это были синтетические птицы, целью существования которых была очистка улиц, и с этим они справлялись отменно. А может, все вообще было не так, и это настоящие птицы, обученные, запрограммированные на такое. Или ему вообще показали мультик, а на самом деле бумага провалилась сквозь землю. Все это неважно.

Но вот научная работа… Кто-то еще что-то изучает? Здесь? Сейчас? Немыслимо…

3

В темноте под опущенными веками кажется, что Саша один во всем мире. Что нет вокруг ни деревьев, ни домов, ни улиц, вообще ничего нет – чистый вакуум. Если вначале еще что-то мерцало (так в глазах, привыкших к свету, ложно срабатывали рецепторы), то теперь стоит полная, чернильная темнота.

Ему вдруг становится страшно. Сердце начинает биться сильнее, выступает пот, учащается дыхание. Все в мире заполнено этим дыханием. Саша убирает его, задерживает в себе, стремясь понять, есть ли в мире он сам. Мир абсолютно пуст. Оскалов не выдерживает и открывает глаза. Все на месте: дома, улицы, деревья, руки и ноги. Ветер шевелит волосы. Оскалов начинает думать, чтобы доказать себе, что существует…

А что, собственно, было дальше в потоке истории? Он вспомнил только первое столетие, до которого он, если повезло бы, смог бы дожить и собственным здоровьем. А что дальше? Что в оставшихся семи сотнях? Вспоминать не хотелось. Но это нужно было для полноты картины, для окончательного и бесповоротного осознанного решения. О себе самом ему вспоминать не хотелось вдвойне, поэтому он выбрал меньшее из зол…

Здесь все встало, да. Никакого прогресса – остановка. Но было ли это свойством конкретного земного человечества? Было ли это связано со сложившимся обществом, культурой, временем? Неужели достаточно просто убежать отсюда, и все сразу станет по-другому? Человек неимоверными усилиями сменит свой социальный облик и пойдет вперед? Увы, нет.

Оказалось, что это свойство человека, его биохимическая природа, его суть. Бессмертие не предполагает развитие – лишь сохранение. Как муха в янтаре, как мамонт во льдах. Это проявилось на практике, когда прогресс через полвека застыл на Марсе, еще через полвека на Венере и дальше по списку. Люди там также перестали хотеть нового, детей также отправляли вперед, чтобы те через полвека также вмерзли в свою эпоху.

Идти в истории было можно, но недалеко, до определенного момента: кто-то – раньше, кто-то – позже, – но срок крошечный, несравнимый с вечной жизнью. Развитие было похоже на фронт волны, распространяющейся в пространстве со скоростью колонизации. Тонкое свечение по краешку. За этой расходящейся волной оставались населенные, застывшие во времени планеты.

Все пришло к логическому завершению лишь тогда, когда случилась та самая пресловутая "технологическая сингулярность". Волна, достигнув края Солнечной системы, ускорила свое движение многократно и спустя какое-то время докатилась до ближайших звезд, преодолев огромные расстояния за считанные десятилетия. Но были ли это еще люди?

Когда оставшиеся человечество задало им вопросы, на которые люди не смогли ответить за всю свою историю, простые и понятные в своей постановке:

– Что такое реальность?

– Случайна ли жизнь?

– Есть ли истина?

Они печально посмотрели на нас и сказали:

– Это невозможно объяснить вашими языками и понять вашим сознанием. Простите.

И все. Скорее всего, с их стороны говорить с нами – это то же самое, что нам говорить с кошками и собаками. Мы их понимаем, любим, но они не могут понять нас в мере, необходимой для общения. Было ли людям обидно? Настолько же, насколько кошке или собаке – ни капли. Мы просто не поняли обиды, за которую они извинились…

На часах: полдвенадцатого. Пора. Оскалов встал со скамейки и пошел, уже не сворачивая и не останавливаясь. Саша знал маршрут отменно, бывал в том месте: бродил вокруг, смотрел, думал, но ни разу не заходил. Все когда-то бывает в первый раз…

Длинная прямая улица, по сторонам дома, между домов просветы, в просветах дворы, во дворах люди. Чем меньше в голове мыслей, тем чаще мелькают просветы. Так несколько кварталов, и надо будет сворачивать на еще более длинную и прямую улицу – проспект. По нему еще немного пройти, а там… Там уже конечная. Чтобы отсрочить момент, когда перед ним откроется дверь в неизвестность, Саша решает наполнить время мыслями, загустить его, замедлить течение. Он начинает с первого витающего в голове вопроса: что такое жизнь?

Жизнь – это движение. Но куда? По кругу?

Природные циклы из года в год повторяют одни и те же процессы: выпадение осадков, смена дня и ночи, смена времен года. Жизнь подстраивается под них, изменяясь, адаптируясь к внешним условиям: миграции животных, сезонное изменение окраски, сон. Но каждый раз после прохождения очередной итерации все возвращается в ту же точку, из которой вышло. Такие изменения обратимы, временны и ни к чему не ведут.

Но есть что-то еще – внешнее, не входящее в жизнь, находящееся между смертью и новым рождением, – эволюция, развитие. Это общее движение в каком-то выраженном направлении – путь, ведущий к цели – сама цель. Цель необходима, без нее жизнь представляет собой лишь бесконечное самовоспроизведение. В таком случае нет разницы между живым и неживым, одно – лишь более подвижная форма другого.

Еще есть люди. Они могут осмысливать мир, менять его под себя, даже уничтожать. Они сами могут ставить цель и эволюционировать искусственно. Но осуществимо ли это в рамках одной человеческой жизни?.. Оскалов был твердо уверен, что он никогда не достигнет цели. Не потому, что она недостижима – это совсем не играет роли – а потому, что его движение к ней было невозможно. Ничье движение. Кто мог, тот ушел вперед, всем остальным – уже поздно.

И что остается? – вечный цикл.

Удовольствие, испытанное тысячу раз, превращается в обыденность. Неприятность, испытанная тысячу раз, остается неприятностью. Жизнь, прожитая восемь раз, ощущается как существование. Нет, конечно, не все еще прочитано, просмотрено и прослушано. Можно выискивать "новые" идеи, образы, знания (если их удастся понять). Можно занять себя на века, тысячелетия… Но что же будет с людьми, когда и это закончится? Единственное спасение для человечества – повальная амнезия. Да будет так.

Но все же, может, есть и иной путь? Если…

– Иисус Христос любит тебя, – с напевной интонацией проговорил кто-то над ухом.

Оскалов вздрогнул. Вырванный из размышлений, он беззащитен перед внешним миром – голова занята совсем другим. Саша машинально поворачивается на звук.

Рядом с ним идет человек. Он одет не так, как все в этом солнечном городе: длинные штаны, рубашка с рукавами, на плече лежит что-то черное – может, накидка. В руках тоненькая черная книга, в глазах одухотворение. Лицо, как у всех, – без возраста. Он идет и смотрит на Оскалова снизу вверх, спешит, стараясь угнаться за его широкими шагами, ждет ответа на свою реплику.

Саша чувствует раздражение, ему хочется вернуться в мысли, додумать что-то важное, успеть.

– Иисус Христос любит тебя, – вновь произносит человек, повторяя ту же интонацию.

– Я знаю, – говорит ему Оскалов и отворачивается, смотрит на дорогу, ищет там потерянные мысли.

– Ты знаешь что-нибудь о Боге? – от быстрого шага одухотворенность спадает с лица, напевные интонации слабеют.

– Да, я родился до бессмертия, – Саша хочет отмахнуться, убежать, но бежать некуда.

– Сколько тебе лет? – интонации окончательно приобретают человеческий вид.

Оскалов называет цифру.

– Куда ты так спешишь? – человек говорит это без обиды, без укора, ему просто интересно.

Саша сбавляет шаг, по-новому смотрит на попутчика и вдруг понимает, что он не встречал таких очень давно – людей с идеей.

Оскалов называет ему адрес.

Человек меняется в лице, хмуреет, потом внимательно смотрит на Оскалова. Он идет все медленнее, затем и вовсе останавливается. Саша не хочет бросать его так, поэтому тоже останавливается. Человек начинает говорить – серьезно, без толики фальши:

– Передай Богу, что мы не забыли о нем.

Оскалов кивает – медленно и серьезно, чтобы не обидеть.

Человек протягивает книгу:

– Возьми, может, пригодится.

Оскалов берет ее, не глядя; говорит:

– Прости…

– Нет-нет, я все понимаю, – перебивает человек, – надо было раньше, что уж теперь. Я не вправе мешать тебе, иди.

Саша опять кивает. Смотрит на часы. По ним видно, что лишнего времени нет. Он смотрит на человека и видит в нем что-то такое, что протягивает руку. Человек жмет ее крепко, разворачивается и идет обратно, туда, где он ждал заблудших. Оскалов смотрит ему вслед, затем опять на часы. Нет времени. Он начинает идти в нужном направлении.

В руках книга, на ней написано: «Завет».

«Новый или старый» – думает Саша.

Открывает, смотрит: там сто страниц. Сам он не верит в высшие силы, даже не рассматривает их физически. Единственное, как они могут влиять на мир – это через людей, верящих в них. И оказывается, что такие еще есть. Это ли не чудо?

Книжка тонкая и гибкая, Оскалов складывает ее вдвое и убирает в карман. Она влазит туда аккуратно, лишь давит, стремясь раскрыться и дать себя прочесть. Потом. Все потом…

Проспект. Впереди виднеется неприметное серое здание. Нет ни вывески, ни указателя – незнающий человек пройдет мимо, даже не догадываясь об истинном предназначении места. Оно называется "ultimo modo", что в переводе с латыни означает "последний способ". Красивое название.

Саша останавливается перед ним, как раньше; смотрит. Абсолютно ничего особенного. Так, наверное, и должна выглядеть смерть. Ноги почему-то горят. Судя по всему, он почти бежал последние четыреста метров и (он смотрит на часы) обогнал время: без пяти минут двенадцать. Можно сбавить темп и немного напоследок подумать.

Оскалов выдохнул и осмотрелся – хотелось еще раз увидеть то, от чего он отказывался. Все те же дома, стоящие в ряд; между ними широченная улица, и на ней толпы людей. Они идут, неспешно вышагивая по брусчатке, обтекают Сашу, стоящего посередине, никуда не смотрят, ничего не видят. Они отдыхают от вечности – она, как известно, очень утомительна.

Нет, смотреть надо не наружу, а внутрь, внутрь себя. Что там?

Там тоже, что вокруг – пустота. Нет жизни – нечего терять. Триста тысяч дней по одной схеме: проснулся, уснул. А между… а между – пусто. Почти не было зацепок в памяти. Был сплошной однородный поток из разреженных событий и рутины. В нем тонули мысли и идеи, возникающие в моменты, когда организм все же приходил в себя из вечного состояния привычки. Да и мысли эти были безрадостны. Организм отвергал их, силился сохранить статус-кво, не хотел опасных изменений.

Но мысли, сформированные подсознанием, все же проникли в разум и запустили необратимый процесс: и вот он уже стоит здесь и смотрит на серое здание. Страшно ли? Пока нет. Рубикон еще не перейден: еще можно рвануть со всех ног куда-нибудь подальше, оттянуть момент еще на некоторое время, отсидеться, забыться. Можно, но от себя не убежишь. Так что нечего тянуть.

Оскалов вышел из людского потока и ступил на серую плитку лестницы. Раз. Два. Три. Ступени закончились. Серая дверь без ручки. Справа кнопка: «динь-дон», – это прозвучало лишь в голове, на деле звука не было и быть не могло. Оскалов начал ждать.

Он несколько раз видел со стороны людей на своем месте: все они также стояли и мялись перед серой неизвестностью. Они были самыми обычными, неотличимыми от бесконечного потока вокруг. Они отделялись, отпочковались от него и подходили к двери. И…

– Здравствуйте, вы кто? – заговорила кнопка.

– Я… Александр Оскалов. Я… – он подбирал нужное слово, – Я по записи.

– Секунду, – ответили ему на это.

Прошло некоторое неизмеримое время, за которое Саша успел изучить весь гранитный узор вокруг кнопки.

– Да, проходите.

Послышался тихий шелест, и дверь сдвинулась со своего места. Она отступила чуть-чуть назад и проскользила в сторону, освобождая проход. За ней было темно. Оскалов сделал шаг во мрак. Дверь снова прошелестела, отсекая оставшийся уличный свет, и мрак превратился во тьму. В глазах у Саши стоял белый туман, высвеченный ярким летним солнцем.

Здесь было прохладно – не в пример уличной жаре. Стояла сухая тишина. Глаза потихоньку подкручивали яркость, и вот впереди уже начинали виднеться желтые освещенные пятна; их ограничивали стены, вдоль которых, судя по всему, и нужно было идти. Узкий коридор вывел Оскалова в небольшую приемную.

– Здравствуйте еще раз, – раздался женский голос.

– Здравствуйте, – Оскалов еще не до конца привык к слабому свету и говорил неизвестно кому.

– Проходите сюда. Вот стул – садитесь. Извиняемся за такое освещение: экономим электроэнергию.

– И много уже наэкономили? – Саша шагал на голос, ища руками тот обещанный стул.

– Вот вы смеетесь, а нам счетчики ставят, – ответила девушка.

Теперь Оскалов различал ее, сидящую за дубовым столом в углу помещения. Он подошел и аккуратно сел перед ней на дубовый стул.

– Вам назначено на двенадцать, верно? – Она смотрела в экран компьютера, стоящего на столе.

– Да.

– Подождите немного, нужно заполнить бланки.

Тонкие пальцы девушки прыгали по клавиатуре, вводя данные Саши, из которых в недрах вычислительной машины в дальнейшем формировались очень важные отсчеты и статистики. Быстрые и точные движения рук завораживали, мягкое щелканье клавиш успокаивало.

Вдруг у Оскалова в голове зажглась ослепительная мысль: вопрос, который он тут же и выложил:

– А почему вы здесь работаете? Зачем?

Девушка посмотрела на него и ответила:

– А почему нет? Лучше, чем, как все – ничего не делать.

Саша кивнул. Мысль погасла. Оказалось, что это все он тоже уже обдумывал, просто не сразу вспомнил.

– Что, хотите к нам? – девушка печатала, краем глаза поглядывая на Оскалова.

– Нет, не хочу, – серьезно ответил ей Оскалов.

Дальше не говорили. Девушка заполняла десятки бланков, необходимых для процедуры, Оскалов прикладывал пальцы к дактилоскопу, подтверждая свои намерения. Все это тянулось и тянулось – может, специально для того, чтобы пришедший передумал, сказал себе: «Вот я дурак», – и пошел домой, вздрагивая от мысли: насколько он был близок. А может, просто безопасность.

Потом все же кончилось. Девушка сказала:

– Ну вот, последний.

Саша приложил пальцы. Она зачитала формулировку: что-то про трезвый ум и твердую память. Он сказал:

– Подтверждаю.

И все.

Девушка посмотрела на него и спросила уже сама, своими словами, а не канцелярскими репликами:

– Вы уверены?

– А вы? – вопросом на вопрос ответил Оскалов.

– Я? В чем? – удивилась она.

– В том, что завтра вы не будете на моем месте.

Девушка помолчала, смотря Оскалову в глаза. Затем ответила:

– Не знаю.

– Вот и я не знаю, – сказал Саша, – давайте дальше по регламенту.

Дальше по регламенту был коридор, ведущий из приемной в одну из "палат".

– А какой у меня номер, если не секрет? – спросил Оскалов все у той же девушки, которая теперь вела его.

– Третий.

– Ну хоть не шестой, – Саше почему-то хотелось шутить.

– У нас их всего пять, – ответила девушка.

– Пять? Так мало? – удивился Оскалов.

– А сколько нужно? Миллион?

– Нет, просто я думал… А сколько у вас в день "клиентов"? – поинтересовался Саша.

– По-разному, – сухо сказала девушка.

– Ладно, не хотите – не отвечайте.

Мелькали одинаковые темно-серые двери, рассыпанные по стенам коридора. Номеров не было, и было непонятно, как среди них можно найти нужную. Вдруг девушка остановилась, нажала куда-то в стену, и ближайшая дверь отъехала в сторону. За ней показалась небольшая бледно-зеленая комнатка со стулом, маленьким столиком и вешалкой.

– Сюда. Вы посидите здесь, пока подготавливают оборудование. Когда закончат, я скажу вам по репродуктору. Дальше вы пройдете за вот эту дверь, – она показала рукой на серый прямоугольник в стене комнатки, – Там нужно будет надеть маску и включить подачу усыпляющего газа – там будет кнопка, вы увидите – и все, дальше вами займутся.

Оскалов кивнул и вошел в комнату.

4

На столике лежали:

Цветастая открытка с тортом и поздравлениями,

Лист бумаги с двумя линиями сгиба и выводом научной работы,

Черная книжка с золотой надписью "Завет".

Оскалов смотрел на эти вещи и думал о том, какой странный сегодня день. Обычно ярких событий не бывает, а сегодня сразу много, и все они могли бы иметь продолжение.

Он взял в руки открытку.

Когда утром, несколько часов назад, Саша прочел ее в первый раз, он не обратил внимание на последний абзац. Там, после шаблонных поздравлений, было приглашение. Подруга звала его в экспедицию на север – за полярный круг. Она не объясняла зачем и как, но просила прислать ответ, если Оскалов захочет принять участие. Можно было бы не писать, а сразу ехать на обратный адрес, разузнать все лично и отправиться – конечно, отправиться – на север. Почему нет?

Перед глазами стелилась белая безлюдная пустыня с тоннами снега. На нем – непрерывные следы от вездеходов, уходящие за горизонт. Они едут на них к оси мира, чтобы встать на ней и смотреть, как звезды вращаются вокруг, как весь мир вращается. Полугодовая полярная ночь с неимоверно красивым зеленым переливающимся сиянием сменяется полугодовым полярным днем с вечным закатом и солнцем, лежащем на горизонте…

Оскалов положил открытку на стол.

Взял листок с выводом.

Опять погрузился в него и вроде стал что-то понимать. Выходило так, что какие-то расчеты по каким-то причинам не сходились. Нарушался первый закон термодинамики – энергия в системе бралась из ниоткуда. Вечный двигатель? Это интересно. Можно было бы пойти к тому дому, вычислить квартиру по окну и постучаться, поговорить, узнать, помочь.

Оскалов уже видел, как они вместе с неизвестным исследователем проводят эксперименты на чем-то неземным, чем-то невероятным и, конечно, красивым, присланным откуда-нибудь с Цереры. Они корпят над расчетами, не спят ночами и думают, думают, думают. И наконец приходят к долгожданному решению – они не могут не прийти к нему, так все это уже открыл человек когда-то…

Оскалов положил лист на стол.

Взял "Завет".

Открыл сразу на последней странице и увидел то, что хотел – адрес. Туда тоже можно прийти и спросить: «Кто вы? Сколько вас? Во что вы верите в мире, где никто ни во что не верит?» Они расскажут. И Саша сам поверит – не в Бога, но в людей. И он будет говорить с ними – много и долго, обсуждая мир, природу и время, и все, что можно обсудить.

Они сядут где-нибудь и будут часами разглагольствовать, спорить, пытаться переубедить друг друга, и у них, конечно, не выйдет. Но тем интереснее, тем живее, и рано или поздно они придут к чему-то новому, чему-то, до чего одному дойти невозможно. Может, в этом и будет прогресс?..

Саша положил книгу.

Все это ложь.

Если он выйдет отсюда, то снова вернется к старой бесполезной жизни. И будет только хуже. Он никуда не пойдет, ничего не сделает и не узнает. Почему? Да потому что он сам такой же, как и все. Все, что Оскалов ненавидел в людях, было в нем самом в не меньшей степени. И побороть это было невозможно – только понять и принять к сведению при окончательном решении. До которого осталось совсем уже вот чуть-чуть…

И вдруг вспомнилось. Стихотворение, которое он выучил когда-то совсем давно просто так, из-за созвучия. Оно называлось «Скала». И Саша начал читать – легко, как будто каждый день тренировался, без запинок и оговорок: