скачать книгу бесплатно
Война за нашими окнами
Богдана Потехина
Павел Владимирович Гушинец
Борис Денисюк
Дети войны
В детстве и юности лето – это ожидание счастья: яркого солнца, тепла, ласковой речной волны. А еще выпускного бала и предвкушения взрослой жизни.
Но лето 1941 года для тысяч детей останется границей, отделившей счастливую жизнь от жестокой действительности. За окнами больше не слышалось пения птиц, а гремели взрывы. Началась война.
Эта книга – воспоминания детей, что прошли войну и остались живы. Воспроизводя их рассказы, авторы старались сохранить каждое слово, мельчайшие подробности, чтобы память об этих днях осталась навсегда и не повторилась та страшная война за нашими окнами.
Павел Гушинец, Борис Денисюк, Богдана Потехина
Война за нашими окнами
По рассказам участников и очевидцев
© Гушинец П. В., Денисюк Б. Н., Потехина Б. О., 2022
© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2022
***
Войной расстрелянное детство…
Свистели пули день и ночь.
И не найти такое средство,
Чтоб всё забыть и превозмочь.
Дома кирпичные горели,
И корчился металл в огне.
От горя матери седели,
И жуткий страх сидел во мне.
А в небе мессеры ревели,
Бросая смертоносный груз.
Бомбили по живой мишени,
А в голом поле хоть бы куст.
На запад гнали эшелоны
Старух, детей и матерей,
Убитых страхом и голодных
С охраной фрицев у дверей.
И люди в ужасе бежали
С терявшей силы детворой,
Оставшихся в живых сгоняли
Фашисты снова под конвой.
Потом пешком нас в рабство гнали…
Подумать только, Боже мой!
Прикладом слабых подгоняли…
И это нас? В стране родной?!
В неволе вражьей, изуверской
Под ненавистной кабалой
В победу Родины Советской
Как верили мы всей душой
Те годы горько вспоминать
Остались в сердце болью.
Тогда мне было только пять,
Но до сих пор всё помню!
Францева Александра Петровна
(малолетний узник фашизма, награждена медалями Победы Республики Беларусь и Российской Федерации)
Предисловие
Я, честное слово, не хотел. Первый сборник о жизни детей и подростков с оккупированных территорий получился очень тяжёлым. По ночам мне снились колючая проволока, собаки, немецкие автоматчики, длинные колонны беженцев и самолёты, ревущие над головой. Сны часто были чёрно-белыми, как кадры военной хроники. Я куда-то бежал, прятался.
Наутро просыпался в ужасе, не сразу понимал, что живу в начале XXI века, от снов меня отделяет почти семьдесят пять лет.
Я не хотел возвращаться в середину XX века.
Но осталось много материала, записей и историй, которые не вошли в издание «Война девочки Саши». Мне продолжают звонить из музеев нашей страны, назначать встречи, передавать статьи. Свидетелей страшных событий, которые происходили на территории Беларуси, России, Украины в огненные сороковые, становится всё меньше. И кто запишет их истории? Кто сохранит их для читателей из будущего, если не мы. Поэтому я начал готовить вторую книгу. Иногда мне казалось, что она рождается сама собой, не обращая внимания на волю авторов.
В 1941 году участники описываемых событий были детьми и подростками. Кому-то уже исполнилось 15 лет, и он с автоматом в руках воевал в партизанском отряде. А кому-то едва набежал один год, и войну он помнит по свежим воспоминаниям матери или старшего брата. В заголовках рассказов указан возраст участников на начало войны. Именно в этом году закончилось их детство.
В работе мне очень помогли соавторы. Борис Денисюк, хранитель музея в одной из школ Копыльского района. Он бережно собрал и сохранил воспоминания «детей войны» со всей округи. И Богдана Потехина, талантливая девушка из России.
Собранные ими рассказы вошли в этот сборник.
Павел Гушинец
Иосиф (15 лет)
Иосиф Михайлович Черненко (д. Красный Берег Жлобинского района – д. Туча Клецкого района)
Мы жили в деревне Красный Берег Жлобинского района. Отец – машинист на поезде, мать – мастер на вареньеварочном заводе. Был когда-то в Красном береге такой завод, он и теперь остался, только называется по-другому. Кроме меня, в семье было ещё два сына, старший Олег и средний Франек.
В 1927 году, когда мне исполнилось всего полгода, на полустанке Хальч в Буда-Кошелёвском районе случилась авария. Отец погиб, и мать осталась одна с тремя пацанами на руках. Работала день и ночь, получала небольшую пенсию за отца (14 рублей 45 копеек), ещё деньгами и дровами помогал её брат, дядя Викентий Викторович Тригубович. Денег совсем не было, часто не хватало еды, про одежду и говорить нечего. Я донашивал за братьями какие-то лохмотья.
1933 год помню хорошо. Тогда на Украине был голод, поезда оттуда шли через Красный Берег, забитые больными, оголодавшими людьми. Тех, кто умирал, складывали на крышу. А на нашей станции снимали и хоронили в больших общих могилах.
В апреле 1938 года внезапно арестовали дядю Викентия, мужа маминой сестры Владимира Дамбовского и ещё десять человек со станции. Мать тут же уволили с работы, как сестру «врага народа». Её, мастера высокой квалификации, никуда не хотели брать. Едва устроилась прачкой в сельхозтехникум. Приходили несколько раз с обыском. А что у нас искать?
В 1938-м мы поняли, что все наши невзгоды до этого времени были цветочками. Мать выбивалась из сил. Есть было нечего. Ещё и шипели на нас со всех сторон. Братья приходили из школы битые. Дети из семьи «врага народа».
Матери больно было смотреть, как мы голодаем. Она написала письмо брату отца, Дмитрию Хрисановичу. Тот был военным, офицером, служил где-то в Ленинграде. Не побоялся, приехал со своей женой Дорой Павловной. Всю ночь они с мамой разговаривали. Наутро уехали, забрав с собой Франека. Матери легче было прокормить двоих, чем троих.
Это был большой риск, но Дмитрий не побоялся. Хотя дураком не был. Переписал Франека на себя, сменил ему имя и даже отчество. Был брат Франеком Михайловичем, стал Александром Дмитриевичем. Два года брат прожил у дяди. Потом Дмитрия Хрисановича перевели во Львов. Дядя был каким-то большим военным начальником. Я уверен, он знал, что будет война. Поэтому всего за несколько месяцев до её начала отослал Франека домой. Брат приехал с новыми документами. Мать аккуратно завернула их в тряпицу и спрятала в стол. Эти документы спасли нам жизнь.
Война началась в один день. Только вчера объявили, что немцы напали на Брест, только утром у сельсовета толпились мобилизованные мужики, а уже ночью по улицам тарахтели немецкие мотоциклы. Проснулись мы при новой власти.
Братьев в армию не взяли. Франек (Александр) не подошёл по возрасту, а старший Олег ещё в детстве сильно повредил ногу. Кости неправильно срослись, поэтому одна нога была короче второй. Брат сильно хромал, не мог долго ходить.
Однако с первого дня оккупации заговорили о партизанах. Франек рвался в лес, мать плакала и не отпускала.
В Красном береге при заводе был техникум, а в нем, как тогда было принято, комната с учебным оружием. Какое там оружие, старые, разбитые винтовки, имитация гранат. Немцам кто-то рассказал про этот «склад». Они обыскали техникум, нашли оружие. Устроили по всей деревне облаву. Хватали бывших учащихся, просто молодых парней. Попались и Франек с Олегом, их увезли в неизвестном направлении. Полтора месяца от них не было ни единой весточки. Мать плакала в подушку, мне страшно было слышать этот её плач. Часто она останавливалась посреди хаты, бросалась ко мне, сжимала изо всех сил, словно стараясь оградить последнего оставшегося сына от немцев и полицаев.
Братья вернулись грязные, вшивые, голодные. Кожа и кости, о том, где были, рассказывали мало. На их глазах расстреляли несколько учащихся техникума. Братья выжили чудом.
В 1942-м рядом с нами в лесу объявился партизанский отряд. Франек ушёл сразу. Олег был у них связным. «Кульгаy» между деревнями, собирал сведения, передавал брату.
Какая-то сволочь полицейская решила выслужиться перед фашистами, подсказала, что Франек в партизанах. Немцы ввалились ночью, забрали маму, утащили в сельсовет. Били, допытывались, где сын.
А мать отвечала, что сын давно погиб. А жил с ней в хате не сын вовсе, а дальний родственник Александр Дмитриевич. То ли племянник, то ли ещё какая седьмая вода на киселе. Пожил и ушёл. А мы за него не в ответе. А полицаи про сына всё врут. У нас и документы есть.
Послали за документами. Всё верно. Черненко Александр Дмитриевич. И никакого Франека. Ещё и староста нам помог. Он был хороший человек, держал связь с партизанами. Вступился за мать, да и документы подтвердили. Чудом отстали от нас.
3 февраля 1943 года мы спали. Грохочут в двери, чуть не выбивают. Мать накинула на себя что-то, бегом открывать. Входят трое немцев. Здоровенные, под потолок. Ещё помню, у каждого на шее гривна была блестящая. Свет керосинки в этой гривне отражался, а над гривной – не лица, а провалы тёмные. Едва дали нам одеться, выволокли на улицу. Сначала согнали всех в соседской хате, продержали сутки в страшной тесноте. Потом перевели в телятник, что на станции Красный Берег. На станции погрузили в вагоны, перевезли в Бобруйск. Там уже много народа было, собирали со всей окрестности. Затолкали за стены Бобруйской крепости. Все вперемешку – женщины, старики, дети. Мороз, голод. Снег со стен собирали, топили в ладонях, дети потом слизывали.
Большая проблема – оправиться. Народу так много, что стоять негде. Мужики кое-как устраивались по углам, а женщинам как? Молодые девушки не от голода рыдали, от стыда. Несколько женщин с ума сошли, бросались на охранников. Их тут же расстреливали.
Через некоторое время нас разделили. Мать с братом в одну сторону, меня с другими хлопцами моего возраста – в другую. Снова в вагоны, повезли.
Сначала выгрузили в Польше, неподалёку от Кракова. Отвезли на угольную шахту. Работали много, кормили плохо. План был такой, что взрослый здоровый человек едва мог выполнить. А мы, пацаны, и вовсе из сил выбивались. Не выполнил план – половину пайка не дадут. Вместе со мной работали Сергей Чернов, Иван Вербицкий. Поддерживали друг друга, надеялись выжить.
Среди тех, кто работал на шахте, было много французов, поляков. Французам приходили посылки от Красного Креста, их не били, работали они меньше. С поляками тоже получше обходились. А с нами, с советскими, как с животными. И не важно, украинец, русский, белорус или татарин. Советский, значит, не человек.
Французы сначала пытались нас подкармливать. Но немцы наказали нескольких из них и помогать перестали. Мне трудно их винить. Кто бы стал рисковать жизнью ради незнакомых чужих пацанов, когда дома семья ждёт?
Ближе к концу войны нас перевели в Германию, под Эссен. Снова в шахту. Уходили под землю затемно, выходили уже ночью. Неделями света не видели. Ещё постоянно бомбили, днём и ночью. Летит где-то в небе чёрточка, едва видная, с мизинец. И тут – рёв, грохот, свист, земля дыбом. Бомбу бросил. Или несколько самолётов летят – бомбят широкой полосой. Это американцы и англичане взрывали заводы Круппа в Эссене.
В шахте нечем дышать, везде угольная пыль, которая забивает лёгкие, оседает на лице, руках толстым слоем. Еды почти не давали. С утра тонкий кусочек хлеба из опилок, в обед под землю спускали бидоны с какой-то бурдой из немытой свеклы. Ешь это варево, и песок на зубах скрипит.
Меня с Сергеем Черновым определили на дополнительную работу. Кухня располагалась в городе, и надо было на шахты таскать бидоны с варевом. Погрузим на тележки эти бидоны и тащим через три улицы. Как-то приехали к кухне, а там на куче отбросов валяются кости и порубленный конский череп. И большая собака грызёт кость. Мы с Сергеем бросились у собаки кость отнимать. Она огрызалась, кусала нас, лаяла. Собака большая, сильная, а мы едва ноги таскаем. Отбили по кусочку черепа, сидели обсасывали. А эта тварь рядом сидела, урчала, грызла.
Не люблю собак.
Мы совсем оголодали, едва ноги тягали, о выполнении плана и разговора не шло. Так нам и половину тарелки этого свекольного варева не давали. Измучились так, что решили бежать. Однажды днём выбрались из шахты через боковой выход – и что было сил к лесу.
Да куда там. Бежать сил нет. Языка не знаем, еды с собой не взяли, местность незнакомая. Сами грязные, лица как у негров чёрные. Через полдня поймали нас полицейские. Долго били, норовили попасть сапогами в живот, по голове. Потом забросили в фургон и отправили в Дахау. Умирать.
В лагере затолкали меня в барак. Устроился кое-как в уголке на нарах. Лежал весь избитый, кровь шла из носа, из ушей. А жаловаться некому, все вокруг такие же измученные, избитые.
Утром приходили в барак охранники, поднимали нас криками и дубинками. Кто не поднимался – тех выволакивали в крематорий. Труба его дымила днём и ночью. Еды не давали совсем.
Каждое утро я находил в себе силы подняться. Но понимал, что ещё пара дней – и всё, не встану.
На четвёртый день слышим – стрельба за стеной барака. Крики, беготня. Выбрались из барака, а возле ворот стоит «виллис» с белой звездой. Американцы нас освободили.
Вывели из лагеря, поселили в городке. Наш барак разместили в бывшей школе. Дали оцинкованный ящик галет, во дворе повар-негр варил нам баланду. Нам эта баланда показалась вкуснее самых изысканных кушаний. Негр был весёлый, шутил, что-то говорил всё время, хохотал, показывая огромные белые зубы. Раз подшутить решил. Взял булку белого хлеба и жал сильно, спрятал в ладонях. Я кричу:
– Что ты делаешь, дурак?! Это же хлеб.
А он хохочет, руки отпускает, и хлеб распрямляется.
Американцы к нам хорошо относились, разговаривали. Потом на несколько дней американцев сменили англичане. Вот те уже держались высокомерно, сторонились, брезговали.
Несколько дней нас откармливали, потом приехал на машине наш, советский капитан. Я тогда в первый раз увидел форму с погонами. Капитан начал нас расспрашивать, сортировать. Сказал, что всех советских скоро перевезут на нашу территорию.
Перевезли и начали допрашивать. Кто по своей воле сдался, кого забрали в плен. Бить не били, но допрашивали сильно. Многих увозили в неизвестном направлении.
Мне повезло. Когда немцы меня забирали, мне и пятнадцати не было. Так погрозили только, но домой не пустили. Оставили служить в армии.
Служил я в 90-й стрелковой дивизии в 214-м артиллерийском полку. Там меня тоже долго допрашивали особисты, не верили. Сначала определили ездовым на батарею. Я был худой, тонкий, едва ходил и боялся лошадей боялся. Привык потихоньку. Служил честно, старался искупить службой свою вину. Хотя какая тут вина, меня кто-то спрашивал, хочу ли я на немецкой шахте работать?
Через некоторое время нашу дивизию расформировали и артиллеристов перевели в Прикарпатский военный округ в Староконстантинов и Шепетовку. Меня определили в 1036-й Краснознамённый полк в гаубичную батарею. Там начали учить. Сперва определили заряжающим, потом наводчиком. Демобилизовался в 1950-м младшим сержантом.
Ещё когда служил, мне за отличную учёбу дали десять дней отпуска. Со страхом поехал домой. Ожидал увидеть пепелище. Оказалось, что все мои выжили. Олег успел по дороге спрятаться, его даже не угнали в Германию.
Олег окончил техникум, работал механиком-агрономом. Его отправили работать в деревню Туча Клецкого района. Он переехали и забрал мать. Когда я демобилизовался – тоже приехал в Тучу. Туда же после десяти лет лагерей вернулся дядя Викентий.
Тогда в каждой деревне были радиоточки и радисты. И меня отправили учиться на радиста в Бабиничское совхозное училище в Оршанском районе. Там познакомился с будущей женой Олей. Записались мы ещё в училище. Свадьбы не было. Взяли бутылку вина, сели с друзьями, выпили. Вот и весь праздник.
Через три года Олег отработал на заводе и вернулся в Красный. Я остался в Туче. Мы с Олей поставили койку в комнате, где у меня рация стояла. Там и жили, там и сына Дмитрия родили.
Звонят мне из Красного Берега:
– Срочно приезжай, брат Александр приехал.
Бросился я на станцию, с 1942 года брата не видел. От вокзала шла улица Кооперативная. Я по ней бегу к дому матери, а навстречу мне мужчина незнакомый. Городской, солидный.
– Дай, – говорит, – закурить.
– Я, – отвечаю, – некурящий.
А он не отстаёт, дорогу мне перегородил.
– Дай, закурить, и всё тут!
– Уйди, мил человек, – молю я. – Тороплюсь.
А он посмотрел на меня серьёзно:
– Что ты, Юзик, меня не узнаёшь?
