скачать книгу бесплатно
Когда бой затих, мы обнаружили, что дома наши все разбиты и сожжены. Так что нам пришлось жить вместе с армией, с солдатами в землянках. Положение было очень тяжёлое. Людей катастрофически не хватало, а уж про медикаменты, еду и другие необходимые вещи я вообще молчу. Нам приходилось помогать медсестрам перевязывать раненых, ухаживать за ними. Мы стирали и зашивали гимнастерки, иногда готовили бойцам еду, в общем, старались сделать нашу трудную жизнь хоть немного более сносной. Чем больше проходило времени, тем становилось тяжелее и тяжелее, было ясно, что в родных местах выжить мы не сможем. Чтобы спасти детей, оставшиеся жители, нашей когда-то большой деревни, бежали в Ленинград. Это было очень трудным решением, так как постоянно были обстрелы.
По дорогам идти нельзя было. Вдоль дорог летали самолёты, могли развернуться и бросить бомбу или начать стрелять из пулемётов. Пошли напрямик, по полям. А некоторые поля на нашем пути были заминированы. Мы бежали через них, и многие люди на наших глаза взрывались и погибали на минах. Я шептала своим сыновьям: «Ребятки, не смотрите по сторонам, только вперед!» Я слышала рядом их прерывистое дыхание, знала, что они бегут рядом со мной изо всех своих сил, которых оставалось совсем немного, и молилась, чтоб их хватило, чтобы добраться до спасительного города.
Повезло! Невероятно, но мы с детьми достигли Ленинграда, и ещё несколько односельчан дошли, среди них была и моя сводная сестра. Нас разместили в эвакопункте. Со всех ближайших к городу мест туда стягивались несчастные люди. Все они были в кошмарном состоянии, многие из них потеряли своих близких и родных. Вскоре после нашего приезда Ленинград начали обстреливать и бомбить пуще прежнего. Люди гибли, как мухи, убитые лежали на улицах, их не успевали забирать. На улицу не выйти – постоянные взрывы, осколки летают. В небе опять самолёты, постоянный, нескончаемый гул. И взрывы, взрывы… Дома горят. Бывает, после бомбёжки люди выбираются из укрытия, а их дома уже нет. Куча дымящихся развалин. Куда идти? Всё погибло: одежда, вещи, а часто и родные люди, которые не успели спуститься в убежище.
Вскоре начался голод. Я думала, что раньше голодала в детстве, но как же я ошибалась! Ничего я не знала о голоде, ничегошеньки. Хлеба давали очень мало – 125 грамм на человека. Дети плакали и просили есть, но кормить их было нечем. Начались холода, дров не было, воды не было, потому что водопровод замёрз, света тоже не было. Некому было за этим следить, да и постоянная бомбежка не оставляла сил ни на что. Люди ходили, как тени, голод, холод… Все окна в нашем эвакопункте были разбиты, мы спали на нарах, утром, когда просыпались, вставали, а на одеялах был снег. Некоторые умирали ночью в своих кроватях, иногда я им завидовала. Их страдания закончились…
Воды не было, мы набивали снег в посуду, ждали, когда он растает и пили эту воду, но и снега не хватало, он таял медленно, так как зима была очень морозной. Разводили мы снег со сладкой землёй, чтобы немного насытится. Сладкая земля была оттого, что разбомбили недалеко склад, в котором был сахар. Сахар сгорел и земля пропиталась им, мы и ели, и пили её. Верю, что это помогло нам выжить.
Еда, которую удавалось достать, вся была плохая, хлеб чёрствый, часто с плесенью. Люди умирали и умирали, город был усеян трупами. Их уже не вывозили, а оттаскивали в сторону, собирали в кучи. Большинство погибших на улицах были старики и дети. Мужчины умирали на заводах, на фронте.
Выходишь утром набрать снега, а вокруг эвакопункта его взять негде. Канализация не работала, так что сами понимаете. И тела всюду.
Чтобы набрать снега, порой проходилось пробираться через эти тела. До сих пор в кошмарах вижу раскинутые холодные руки и пустые, будто бесцветные, глаза несчастных, умерших во времена этой страшной блокады. Движения по улицам не было никакого, трамваи стояли брошенные, обледенелые, побитые осколками, люди бродили грязные и немытые. О какой гигиене могла идти речь, когда даже напиться воды не хватало? Но все-таки, как ни тяжела была наша участь, мы жили надеждой на Красную Армию и ждали, когда она разобьет врага. Мы видели, как дрались наши бойцы и командиры, с какой ненавистью они рвались в бой. И этот огонь давал силы жить и нам. Наши герои прорвали блокаду и через Ладожское озеро стали вывозить детей и матерей, кто остался жив, хотя и живые больше походили на трупы. Когда людей сажали в машину, они не могли сидеть, не было на это сил, и тогда их клали лежа. Я, моя сестра и сыновья выжили в этом аду. Как-то пришли в наш эвакопункт и стали составлять списки. Слышу – называют. Настала и наша очередь спасаться.
Транспорт подъезжал быстро, мешкать было некогда. Грузовики шли и шли. Людей спешно сажали в машины, и они тут же трогались с места. Так вышло, что в суете мы с младшим сыном сели в одну машину, а сестра со старшим – в другую. Я начала нервничать и просить пересадить их к нам, но мне сказали: «Не беспокойтесь, машины пойдут рядом». Так оно и было. Я прижимала к себе Олега и зорко глядела в окошко, следя за машиной рядом. Сестра и Серёжа махали мне руками, старались улыбаться, чтобы я не беспокоилась. А я дрожала вся, чувствовала.
Когда переезжали Ладожское озеро, фашист сильно бомбил. Машина, в которой я сидела с младшим сыном, проехала. А перед кабиной второй, где были моя сестра и Сереженька, всё взорвалось, и грузовик ушёл под лед. Мир будто остановился для меня. Я чувствовала каждый сантиметр машины, который проваливался в эту черную воду. Смотреть было очень страшно: эти крики, стоны и плач… До сих пор не могу забыть! Мне казалось, что я слышу крики сестры и сына. По инерции губы мои шептали: «Тише, тише», – как они делали все жуткие дни и ночи в Ленинграде. Бесконечно долго машина тонула, а я даже не могла кричать. Нас увозили всё дальше и дальше от места гибели близких, но я словно примёрзла глазами к окну, боясь моргнуть. Будто это могло спасти их или хотя бы облегчить их страдания.
Через какое-то время приехали, не помню, на какую станцию. Тех, кто выжил, погрузили в товарный поезд и повезли дальше. Я от такого горя и переживаний потеряла сознание. Когда очнулась, стала кричать, звать детей. Потом я вспомнила, что Сережа погиб, стала плакать. Но младшего же я к себе всю дорогу прижимала, где он?! Подошедшая медсестра сказала, что всех детей сняли с поезда, потому что они были в ужасном состоянии и отвезли в больницу: «Это было в Ярославле, а про Вас подумали, что Вы мёртвая, и скинули с поезда. Но специальная бригада, которая находила и хоронила тела (а среди умерших находили живых, только без сознания, в их числе оказались и Вы) вас нашла и привезла в больницу».
Пролежала я в том госпитале два месяца. Олежек у меня тоже умер в больнице, не смогла я его спасти. Вот так и осталась одна, а когда немного поправилась, меня направили в Горьковскую область, а оттуда демобилизовали в Горький. Там меня многие называли «везучей», я же в Ленинграде выжила. Я-то выжила, а детки мои нет. Зачем мне такое везенье? Я работала на автозаводе, где делали траки для танков, но по состоянию здоровья, я была ещё совсем слаба, вынуждена была перейти на более лёгкую работу, и тут уже началась совсем другая жизнь!
Валентина выжила в этой страшной войне. Позже она вышла замуж за очень хорошего мужчину – Афонина Григория Михайловича. Он был родом из-под Курска. В 1935 году его призвали в ряды Советской Армии. С первого до последнего дня Великой Отечественной войны Григорий находился на фронте. За образцовое выполнение заданий командования был награжден орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». В 1963 году стал кандидатом в депутаты Горьковского (промышленного) Совета депутатов трудящихся.
Детей больше у Вали не было, по состоянию здоровья она не могла их иметь. Работала на ГАЗе. Они с мужем были социально активными во всех сферах жизни. Валентина очень любила и много вышивала крестиком. Работы, которые она создала, до сих пор хранятся в ее семье.
Маша (12 лет)
Калганова Мария (г. Обоянь Курской области)
Знаете, как раньше было? В каждой семье куча детей, не то что сейчас. Один, ну максимум двое и хватит. Нет, в моем детстве семьи были большие и многоголосые. Зайдешь в дом, а там щебет девочек, хохот мальчиков, пахнет теплом и уютом. Все бегают, играют, шумят. Муравейник, а не дом. Живой, весёлый. Сразу хорошо становится на душе. Ну и пусть тесно, пусть бедно. Зато весело. Всю жизнь эти воспоминания раннего детства грели мою душу.
Я родилась в семье Бородиных Андрея Дермидонтовича и Прасковьи Алексеевны. В нашей семье было пять детей, я самая младшая. Два брата и две сестры у меня имелось. Совершенно обычное дело по тем временам. Отец мой участвовал в гражданской войне и там получил серьезные ранения. Здоровье его стало совсем слабым, он чувствовал себя с каждым годом все хуже и хуже. Прошло совсем немного времени после моего рождения, как его не стало.
Маме в одиночку предстояло вырастить нас пятерых. Мы жили в селе Казацкое, совсем небольшим оно было. Райцентр казался крупным городом, где намного проще было поставить детей на ноги. Почти перед самой войной мы переехали туда. Мамочка стала работать уборщицей. Тянула лямку изо всех сил. Бралась за любую работу, что ей предлагали, но, конечно, зарплаты на такую ораву катастрофически не хватало. Уходила затемно, возвращалась в сумерках. Жили мы очень бедно, питались скудно, мама была одна, а нас у нее было много.
Грянула война. В каждый дом она ворвалась, в каждую семью, сметая все на своем пути. Рухнуло все то, что было привычно. Мне было тринадцать лет, когда в город вошли немцы. Да как вошли. Ввались, будто хозяева к себе домой. До всего им было дело, все было нужно. Даже наша крохотная жилплощадь. Заявились, выбросили за дверь детей, выволокли мать. В чем были одеты, в том мы и пошли. Перебрались жить в подвал.
У людей было отнято буквально все: квартиры, хорошие вещи, мебель. А у нас и брать особо нечего было, но даже самые крохи забрали. Начались долгие месяцы оккупации, постоянного голода и парализующего душу страха. Немцы ходили по улицам, могли взять, что хотели, обидеть, забрать, даже убить. Им нравилось, что их все боятся, что начинают дрожать, когда зверь в серой форме приближается. Хохотали, когда человек шарахался в сторону, закрывался руками от этого ужаса.
Жители, чтобы выжить, меняли оставшиеся или припрятанные вещи на еду. А так как нам нечего было менять, то одна надежда была на хлебные карточки, которые давали маме на нас всех. На сутки был положен крохотный кусочек хлеба. Я его прямо сразу проглатывала. Хлебный вкус яркой вспышкой чувствовался на языке какое-то время, и я закрывала глаза, представляя, будто все еще ем.
Однажды мама принесла бидончик молока и малюсенькую горсточку крупы. Где достала, одному Богу известно. Мы, как галчата, стояли вокруг стола. Сейчас будем варить кашу! Помню, как медленно мама разбавляла молоко водой, чтобы можно было еще после допить его. Каша получилась такая жидкая, что напоминала больше кисель. Брат смеялся и говорил, что в ней крупинка за крупинкой бегает с дубинкой. Но было так вкусно, просто невероятно. Боже мой! Настоящая горячая еда. Мы обжигались этой кашей и ели, ели… Я надолго это запомнила.
Честно признаться, я не знаю, как мы выжили. Все, кто прошел через эти жуткие условия не смогут ответить на этот вопрос. Я тогда была такой слабенькой и худенькой, мамочка говорила, что я в свои тринадцать внешне едва дотягивала до восьми лет.
Мы всего на свете боялась. Жили, будто по минному полю шли. Очень страшно было, потому что среди жителей были полицаи, которые издевались ещё больше, чем немцы. Я совершенно не могла этого понять. Всего год назад мы с ними на улицах здоровались, а они нам улыбались. А теперь в глаза им смотреть страшно, не осталось в них ни капли знакомого и человеческого. Будто племя другое поселилось рядом с нами, выглядящее как прежде привычные люди. За каждую легкую провинность были истязания, а то и казни.
Порой жителей отправляли в Германию на работы. Часто весь город выводили на площадь для показательных расстрелов или повешений, тела потом долго не убирали с виселицы, дабы остальным неповадно было. Я пробегала мимо них, стараясь не смотреть. Щурила глаза, но все равно в солнечный день тень от виселицы падала на мое лицо, и я кожей чувствовала сковывающий меня ужас. Зверства невероятные творились.
В нашем доме поселили местных жителей, глава этой семьи работал на немцев. Вынужден был, я думаю. Многие тогда не прочь были работать на врага. У всех были дети, родственники. Все выживали, как могли. Разве есть что-то плохое в том, чтобы оберегать свою семью? Тот мужчина нас жалел, старался помочь. Бывало, давал кусок мыла хозяйственного, мы его очень экономили, а иногда нам перепадало немного муки и сахара. Благодаря ему, совершенно незнакомому до войны человеку, мы кое-как справлялись.
Весной и поздней осенью нам разрешалось собирать остатки овощей с полей. Они лежали гнилой темной массой, порой и не понятно было, где земля, а где овощи. Но выбирать не приходилось. Мама из них делала драники, чтобы хоть как-то прокормить нас. Помню, как на сковородке из этого месива прыгали червяки. Какие смешанные чувства невыносимого голода, когда слышишь сковорчание готовящихся овощей, и ужаса, когда видишь, что из них вылезает! Но нам приходилось питаться этими драниками, чтобы не умереть с голоду. Поэтому сейчас я никогда не ем их. Сколько лет прошло, а мне всё противно.
Как-то раз, когда я шла по городу худая и изможденная, один из немцев окликнул меня. Я, конечно, подошла. Ослушаться приказа было невозможно. Иду, а у самой сердце при каждом шаге замирает. Страшно! Он смотрит на меня, улыбается, а глаза странные какие-то, мокрые что ли. Немец руку за пазуху сунул, я сжалась как струна, зажмурила глаза, колени затряслись от ужаса. Но вроде ничего не происходило. Я заставила себя приоткрыть один глаз. Смотрю, а мне шоколад протягивают. Раньше я никогда его не пробовала, и хоть мне не хотелось брать еду из рук врага, но так сильно хотелось есть, а шоколад выглядел таким вкусным, будто из другого мира. Я схватила его и тут же засунула в рот. Пока я ела, немец смеялся. Почему он меня пожалел? Может, у него своя дочь в Германии осталась? Может под этой серой формой осталась хоть капля человеческого?
Во время войны мои сёстры были уже взрослые. Одной девятнадцать, другой двадцать лет. Мне казались они невероятно красивыми. И видимо не одной мне, потому что мама их, как могла, прятала. Лишний раз из дома старалась не выпускать, а уж если приходилось, мазала им лица сажей, чтобы выглядели, как замарашки, и не понять было их внешности. Очень боялась, что их изнасилуют. Сплошь и рядом такое было же. Однажды и в наш подвал ввалились пьяные немцы. Мама успела нас спрятать, но ей пришлось самой лечь под врага, чтобы они не стали искать сестер. Самый страшный день в моей жизни…
Через какое-то время восстановили занятия в школах, я начала ходить на уроки. Учеба мне нравилась, я получала хорошие отметки. Но было сложно, иногда мысли становились тягучими, как кисель, голова кружилась нещадно. Мама всегда нам говорила: «Учитесь, девки, не ленитесь, а то будете, как мать, полы мыть. Получайте образование». Помню ее стертые костяшки пальцев, вечно потрескавшиеся от воды и хлорки руки. Она заботилась о нас изо всех сил, верила в наше будущее, готова была сделать для этого все.
Почти сразу после войны, в 1947 году, мамы не стало. Видно, надорвала оно свое здоровье тяжелой работой, голодом и болезнями. Ничего тогда не было, все доставать надо было невероятным трудом. Но брат нашёл телегу и лошадь, чтобы похоронить её с достоинством.
Мы выучились, как она мечтала. После войны мы с сестрами пошли в техникум. Я стала воспитателем, а они библиотекарями. Моя старшая сестра Вера жива до сих пор и живет в городе Фурманов Ивановской области. Всех нас жизнь раскидала по стране. Оленька тоже уехала из родных земель и жила в Петропавловск-Камчатском. Только брат Вася остался в Обояни. Ах, какие вкусные яблоки он мне присылал, бывало! Старший брат Ваня не пережил войны, не вернулся с фронта.
Мой брат и сестры заботились обо мне не хуже мамы. Они ж, считай, все погодки были. Всегда все вместе, а я самая маленькая была. После окончания техникума меня распределили на работу воспитателем в Киренск Иркутской области. Сёстры мне пошили пальто, купили чулки и одеяло. В общем, собирали в дорогу. А она предстояла очень длинная. Сначала надо было ехать поездом, потом паромом по реке Лена. Меня снабдили едой: хлебом и отварной свеклой. Больше и не было ничего. Со мной в поезде ехала моя однокурсница Клава, её семья жила зажиточно, и ей в дорогу дали отварную курицу и меда целый трехлитровый бидончик. Она не делилась ни с кем, ела одна. А мне так хотелось попробовать ее еды, но, конечно же, попросить я никогда бы не осмелилась.
Чувство голода сопровождала меня все время, что я помнила. И во время войны, и после. Это чувство настолько сроднилось со мной, что стало уже почти нормальным.
Я приехала в Киренск и в детском садике впервые наелась за все годы лишений. У нас была очень добрая повариха, которая меня сильно жалела и всегда старалась подкормить, подложить лишний кусочек.
Потом за мной стал ухаживать Иван Иванович Калганов. Он работал в отделе кадров на Киренской пристани, а потом выучился на капитана. Мы поженились и прожили с ним долгую жизнь, переехали в Иркутск, а затем в Усть-Илимск, поближе к выросшим детям. Их у нас двое было: дочь Ирина и сын Виктор, на два года младше сестры. Была у нас еще старшая дочка Галечка, но она умерла в годик. Навсегда место для нее у меня в сердце осталось. Мужа не стало в 2004 году. У нас большое продолжение: четверо внуков, правнучка и правнук.
Помню, как мама иногда грустно смотрела на меня, как я мучаюсь в голоде, и в сердцах говорила: «Слабенькая ты, Маша, младшенькая, хоть бы Бог прибрал, нам и так есть нечего, и тебе так не страдать». А я смогла, выжила. Меня не стало 24 июля 2018 года в возрасте девяноста лет. Но я рассказала дочери свою историю, и она навсегда останется в ее душе так же, как и я. Я проходила по тем же дорогам, что и она, смотрела на то же, что и она, вдыхала тот же воздух и пела те же песни. Я была и буду в своей семье всегда.
Зина (18 лет)
Клочкова Зинаида Михайловна (Зюляева) (с. Пожарки Сергачского района Горьковской области, Россия)
Я родилась 30 июня 1923 года в селе Пожарки Сергачского района Горьковской области. Когда началась Великая Отечественная война, мне едва исполнилось восемнадцать лет. Как и все молоденькие девушки, с радостью и предвкушением я ждала свое совершеннолетие. Выпускные в школах, цветы, танцы, первые поцелуи. Даже в самом ужасном сне никто не мог представить, что наши лучшие годы, годы юности, придутся на страшное лихолетье и навсегда изменят нашу жизнь.
Объявили мобилизацию, и все мужчины нашего села, парни нашей школы в первый же день пришли записываться на фронт.
Рано утром я ходила на работу в райком комсомола, где на общественных началах служила машинисткой. Там мне приходилось составлять списки добровольцев – моих ровесников, отправляющихся на фронт. Это было очень тяжело, даже страшно. Мне казалось, что, вбивая их имена в длинные столбцы, я подписываю им смертный приговор. Каждый шаг по гулкой улице в сторону райкома давался мне нелегко, перед глазами плыли имена и лица хорошо знакомых людей. Всех их звала война, и было совершенно неизвестно, кого она отпустит живым. Я прекрасно осознавала, что лишь немногие из них вернутся домой. Плакала по ночам в подушку. Мне бесконечно снились длинные столбцы имён, которые превращались в такие же длинные колонны мобилизованных, уходящих по пыльной дороге к станции.
В начале войны советские войска отступали, и в конце 1941 года в селе Пожарки в здании педагогического техникума расположился эвакуационный госпиталь № 2872 1-го Украинского фронта. Я не могла оставаться безучастной к общему горю. Я вписала в списки мобилизованных так много фамилий знакомых ребят, отправившихся на фронт, но так мало из них оставалось в живых, что я просто обязана была спасти выживших столько, сколько смогу.
Я устроилась работать санитаркой в этот госпиталь. Когда наши войска начали наступать, госпиталь стал продвигаться вслед за фронтом. Самые страшные бои были на Курской дуге. Санитарки, все сплошь молоденькие девчонки, из последних сил сражались на своей войне со смертью. Они старались вырвать из ее острых когтей как можно больше солдат. Погода стояла невыносимо жаркой и влажной. В медчасти почти ничего не было, не хватало даже бинтов! Для перевязок их стирали, гладили и снова использовали. Девочки таскали раненых на плащ-палатках, в них же спали, когда валились с ног от усталости. Сначала было страшно смотреть на изуродованные тела, на оторванные руки и ноги, но совсем скоро все это смешалось в кровавое месиво боли и ужаса. Тут и там были слышны стоны, крики и плач. Ад на земле, не иначе! Санитарки метались в этом чистилище, стараясь не только спасти, но и поддержать добрым словом раненых.
Я не была военнообязанной, мне не полагалось полноценного продуктового пайка, военного обмундирования и обуви. В конце войны все мои вещи пришли в негодность: обувь износилась, одежда изорвалась. Одежду эту, как могла, латала, но непогоды она не выдерживала. Так проходили мои дни: в тяжком труде, голоде и лишениях. Бывало, в студеные зимние ночи я покрепче заворачивалась в свою плащ-палатку, стараясь согреться и смотрела-смотрела в звездное небо без всполохов от взрывов. Я мечтала, что когда-нибудь такое спокойное время будет всегда.
В 1944 году мы с госпиталем добралась до Польши. В один из тяжелых дней, уже ставшим обыденным, случилось огромное счастье. В наш госпиталь с ранением попал мой отец Зюляев Михаил Петрович. Да! Это было счастье!
Раненый, но живой! Мы смотрели друг на друга и не верили, что это не сон. Как больно и радостно нам было! Бегу мимо койки, где отец лежит, хоть на миг, хоть на краткую минуточку остановлюсь, посмотрю на родное лицо. Соседи его завидовали нам, ворчали, мол, повезло Михаилу, как в санаторий попал, и дочка рядом. Но мы на них не сердились. Понимали, что у каждого душа болит за своих, за тех, кто остался в тылу, а то и на оккупированной территории.
Моя война закончилась в Польше под городом Краков. Весной 1945-го года я вернулась домой в своей маленькое село на правом берегу реки Пьяны. На первый взгляд казалось, что там всё осталось по-прежнему. Но это было не так. Война острой бритвой прорезала каждый дом, каждую семью в родных местах.
Позже Зина вышла замуж, родила и вырастила двух дочерей. Тридцать пять лет проработала в одной дорожной организации и ушла не пенсию ветераном труда. Награды за участие в войне Зинаида получила уже в мирное время: пять медалей к юбилейным датам Победы и орден Отечественной войны II степени.
Она прожила 76 лет (умерла 18 сентября 1999 года), была скромным человеком, мало говорила о войне. В День Победы всегда ходила на митинг к обелиску погибшим воинам в селе Пожарки. У неё было очень доброе сердце: она старалась ни с кем не ссориться, всем сочувствовала, за всех переживала. Все, кто её знал, всегда вспоминают о ней, как об очень хорошем человеке. В День Победы ее дочь всегда приходит к ней на могилку, приносит цветы и георгиевскую ленточку.
За что фашисты убили мою маму?
Володя (6 лет)
Владимир Константинович Коршук (г. Минск)
Я родился в учительской семье в г. п. Уречье Любанского (Слуцкого) района. Перед войной отца назначили заведующим Брестского областного отдела народного образования. Мама, Анна Давыдовна, работала учительницей начальных классов. Накануне вечером успели втроём сходить в кино. Это удавалось редко, отец часто был в разъездах и командировках. Я не помню, какой фильм мы смотрели. Помню только радость от того, что сижу в темноте зала, рядом мама и папа. Мама держит меня за руку, где-то за спиной стрекочет кинопроектор. И думал я в тот момент о том, что вот это и есть счастье. Мама, папа и кино. И хотелось, чтобы это продолжалось всегда.
Рано утром 22 июня раздались взрывы бомб и снарядов. Отец вскочил, быстро оделся и побежал в облисполком. Мама разбудила меня. Прошло минут 10–15, через забор перелезли странные солдаты в новенькой, пахнущей кожей и нафталином форме, спросили у мамы, как пройти в центр города. Я ещё удивился, что мама отвечала как-то путанно, словно не знала той улицы, по которой ходила каждый день. Хотел вмешаться, объяснить этим солдатам, как идти. Но мама дёрнула меня назад. Я надулся и убежал в дом.
Когда солдаты ушли, мама сказала, что это немцы, что говорят они с акцентом. И форма кажется своя, советская. Но что-то в ней неправильное. То ли пуговицы не так, то ли швы не туда. Тогда постоянно ходили слухи о немецких диверсантах. Мама переживала, хотела куда-то бежать, звонить. А куда бежать? Куда звонить? Повсюду мерещились эти страшные чужаки в неправильной форме.
Отец вернулся через несколько часов, никого не застал на работе. Они с матерью долго обсуждали что-то на кухне. Даже поругались. Отец настаивал на том, что нужно уходить. Мать плакала, ей жалко было оставлять дом, всё нажитое. Но отец настаивал. Он понимал, что если в посёлок придёт враг, то его, коммуниста и руководителя, ничего хорошего не ждёт. Тогда мы ещё не знали самого страшного, но отец словно чувствовал.
Собрали немного вещей, еды, увязали в узлы, отец достал со шкафа свой старый чемодан. И пошли в Брест. Дорога была забита беженцами. Бесконечно гудели грузовики, пробиваясь в плотной медленной толпе людей. Пешие с завистью смотрели на тех, кто ехал в этих грузовиках. На обочину выскочила деревенская повозка. Испуганный мужик в ней бросился спрашивать всех встречных:
– Люди, что случилось? Куда вы все?
– Война! Война! – отвечали ему.
Мужик охнул, рванул вожжи так, что лошадь обиженно заржала. И помчал обратно, в свою деревню. Телега подпрыгивала на кочках, мужик шатался, едва не выпадая наружу. А мы пошли дальше.
В пригороде Бреста впервые увидели развалины здания. Я не мог понять, почему на улице стоит детская кроватка с обожжённым одеялом, а там мёртвая маленькая девочка. А люди идут и идут мимо. И никто не подходит к кроватке, не укрывает ребёнка, не ищет его родителей. Все проходят, у каждого уже своя беда, свой страх.
Впереди уже показались брестские улицы, как над головой заревели самолёты. Мы как раз шли по ржаному полю. Длинная колонна усталых, мирных людей. Женщины, старики, дети. Отлично было видно, что это не военные, не солдаты. А самолёты развернулись и начали обстреливать толпу. Мы бросились в рожь, да разве от самолётов спрячешься. Сверху отлично всех видно. Лётчики гонялись за людьми, словно ради забавы. Стреляли, стреляли. Повсюду лежали убитые: вдоль дороги, в истоптанной ниве…
Нам повезло. Отец, едва заслышав самолёты, потащил нас в сторону от дороги. Пришлось только бросить простреленный чемодан с вещами. Сил не было идти дальше. Заночевали прямо в поле, среди колосьев и убитых. Утром пошли дальше.
Только приблизились к дороге, как поняли, что опоздали. Мимо с рёвом проносились мотоциклисты в чужой форме. Лязгали гусеницами танки, солдаты с бортов грузовиков смеялись над нами, стоящими на обочине в растерянности, показывали пальцами. Какой-то серый человек с закатанными рукавами постоянно щёлкал фотоаппаратом.
Тела вчера убитых никто не убирал. Их просто сдвинули в сторону, на обочину. Танки давили гусеницами какие-то обломки, тряпки. Кому-то ещё вчера эти тряпки были дороги, он взял их с собой, в эвакуацию. А сегодня уж и нет того человека. И барахло его втаптывает в грязь враг.
Отец растерялся, повернул в сторону от Минска. Надо было идти назад, домой, но дома уже враг. Куда податься? Куда идти? Снова всю ночь они с матерью что-то обсуждали, а я делал вид, что сплю на колючей, неудобной кочке. Утром куда-то всё-таки пошли.
Заходили на хутора, где нас кормили и давали ночлег. Отец многих жителей знал. Две недели провели у знакомого учителя по фамилии Паук. Он предлагал нам остаться. Но отец боялся подвергать товарища опасности.
Тогда учитель, докуда смог, подвёз нас на подводе. Мама хотела вручить ему деньги, но этот душевный человек сказал, что за дружбу в тяжёлую минуту не платят.
Шли мы параллельно железной дороге Брест – Минск. Дошли до Столбцов, затем до станции Негорелое и г. п. Узда. В деревне Малый Чашин отдохнули и переночевали у тёти Анны, сестры отца. Остановились мы в деревни Мрочки Узденского района, где жили бабушка и дедушка. Спрятались у них. Старались лишний раз не выходить наружу, не показываться оккупантам на глаза. Соседи, конечно, знали, что мы живём в доме, но никто про отца не рассказывал, не сдавал нас.
Жить было тяжело. Постоянный страх, не хватало самого необходимого. Еды, одежды. Часто делили на всех один кусок хлеба, одну миску каши. Немцы приходили, забирали продукты, вещи. Зимой остались без одежды, она приглянулась проходящему солдату. Заматывались в какие-то тряпки, накручивали на себя для тепла.
Отцу было очень тяжело. Он всегда был активный, деятельный, болел за дело. А тут приходилось сидеть и ничего не делать. Он очень переживал. Но молчал. Куда было деваться.
В феврале 1942 года у старосты деревни гостили немцы и полицаи, отмечали поимку нашего военнопленного. Напились до безобразия, вывалились на улицу, стреляли в воздух. Деревенские попрятались от греха подальше.
Староста предложил ещё «добычу», подсказал, что в семье моего деда Фёдора Коршука живёт еврейка. Пришли полицаи к нам. Отца и деда не было дома, заготавливали дрова. Староста указал на маму: «Вот она!» Ей приказали одеваться. Я сидел на печке, а мама звала попрощаться. Очень жалею, что я тогда сильно испугался, спрятался от всех под лавку. Мать не дозвалась, вышла, утирая слёзы.
Полицейские сказали, что повезут её в лагерь. Вернулись дед с отцом, побежали мать искать, допытываться у старосты. А тот пьяный был, пригрозил, что им тоже плохо будет.
А наутро в окно постучали соседи. Мама и ещё две женщины из семьи Гурских лежали убитыми на снегу у дороги на Узду. Маме стреляли в лицо, на котором были заметны две дырочки от пуль. Я спрашивал у деда: «Почему маме стреляли в лицо, ведь она очень красивая?» За гробом шла только наша семья, люди боялись приходить: такое это было время. Старосте мы не простили. После войны, когда его судили, отец с дедом выступали свидетелями. Надо было видеть, как юлил и умолял их этот человек. Но отец стоял с бледным и жёстким лицом. Видимо вспоминал, как мы шли за гробом мамы. Судьи не стали жалеть предателя, дали ему 25 лет. Он так и не вернулся, сгнил где-то в лагере.
После смерти матери отец совсем потерял покой. Стал пропадать по ночам. Вышел на каких-то подпольщиков и принял активное участие в их опасном деле.
Когда отец уходил на задание, меня прятали у других людей. В деревне оставаться было небезопасно, везде рыскали полицаи, были у них осведомители. Отец решил не подвергать опасности деда и бабушку, пробираться на Любанщину. Оставлять меня в Мрочках было тоже опасно, поэтому он взял меня с собой. Через реку Лошу переправил на лодке нас Ростислав Герт, подросток из Роспов. Не могу не вспомнить одну встречу перед партизанским лагерем. Ехали с отцом верхом на лошади. Нас остановил окриком партизанский часовой:
– Стой! Стрелять буду!
– Это ты, Данила? – ответил отец, узнав в партизане сына Николая Жука, у которого мы жили когда-то на квартире.
Данила тут же опустил оружие, узнал отца, обнял его. Взрослые мужчины стояли, чуть не плача.
Наш разговор с 90-летним Даниилом Жуком состоялся по телефону только спустя 70 лет благодаря краеведу из Копыля. Отец и Данила поговорили. Жук подсказал, как добраться к его родителям. Затем мы жили у знакомых учителей. Отец стал бойцом партизанской бригады имени Брагина, хотел переправить меня на Большую Землю. Даже сохранилось распоряжение командира Минского партизанского соединения полковника Иосифа Бельского, в котором написано: «Отправить сына Коршука К. Ф. самолётом в Москву».
Но ничего не получилось, обстановка была сложная, гитлеровцы блокировали партизанскую зону, и я не улетел. Начались затяжные бои. В лес шли и шли большие отряды немцев, полицаев. Нас выслеживали с самолётов, окружали со всех сторон, накрывали миномётами.
Партизаны метались из стороны в сторону, было много раненых. Убитых приходилось оставлять на месте боёв. Все забыли о спокойном сне, о еде. Перебежка – бой, перебежка – бой. Считали только патроны, берегли последнюю гранату.
Как-то мы вышли на большую поляну и попали в засаду. Отовсюду бьют автоматы, пулемёты. Пули так и свистя. Вокруг падают люди, кричат раненые. Отец накрыл меня от пуль своим телом, прижал к сырому мху.
– Если меня убьют, ты останешься жить!
Закрывал меня, а сам стрелял в бегущие серые фигуры.
Тогда мы ушли, вырвались из засады, командиру удалось вывести остатки отряда из западни.
Шли по глубокому болоту, отец устал нести меня на руках, и тогда по очереди меня несли партизаны, а когда добрались до острова, собрали для меня немного щавеля, а сами остались голодными. Передохнули немного, удалось связаться с Большой Землёй, вызвать подмогу.
Ночью на островке разожгли костры, и в темноте каким-то чудом к нам спустился советский самолёт. Я не знаю имени лётчика, но уверен, что это был мастер высокого класса. Он сумел, ориентируясь на тусклые костры, сесть в незнакомом месте на неподготовленную землю.
Этим самолётом нас, партизанских детей, переправили в освобождённый Гомель в детский дом. Приземлились на аэродроме «Новобелица». Кто-то передал мне конверт с деньгами от отца, так мы с другом накупили конфет на всю сумму и угостили всех ребят. Потом мы долго жили в детдоме. Я очень скучал по отцу, ждал его, верил, что он скоро приедет и заберёт меня.
Воспитательницы нас, сирот, конечно, жалели, старались придумывать всякие игры, сказки. Но это всё было не то. Мы ждали своих родителей.
24 августа 1944 года за мной пришёл мужчина от отца и сказал, что отвезёт в Минск. В вагон невозможно было попасть, люди штурмовали дверь, набивались так плотно, что было трудно дышать. Меня подняли на руках, подсадили в окно. Там, чужие люди, со смехом приняли, подвинулись, нашли место. Я ехал и радовался всю дорогу. Я еду к отцу! Я снова его увижу! Я буду не один!
На вокзале меня встретила коллега отца из Минского облоно по фамилии Буклей и спросила: «Как поживает юный партизан?» Отвела к себе домой, накормила.
Я играл с её дочерью до вечера. Ну как играл, всё время ждал, что сейчас откроется дверь и войдёт отец. Скучный из меня был, наверное, кавалер.
Отец пришёл в новой гимнастёрке с медалью «Партизану Отечественной войны» I степени. Он тоже готовился к нашей встрече, волновался. Он тоже все эти годы жил без меня и волновался, думал только о том, где я и что со мной.
Отец сказал, что у меня сегодня, 25 августа, день рождения. А я совсем забыл про это. Во всей этой суматохе войны, боях, перелётах разве до дня рождения нам было. Отец взял меня на руки, сел за стол. О чем мы говорили, как праздновали этот день рождения, я не помню. Я сидел и прижимался к самому родному для меня человеку. И счастью моему не было конца.
К сентябрю отец меня снова отвёз к бабушке и дедушке в деревню Мрочки, где я пошёл в 1-й класс. Затем забрал в Минск, где начал учиться сразу во 2-м классе. В партизанском отряде со мной занимались подпольные секретари ЛКСМБ Попов и Каширов. Они учили меня читать и писать, таблице умножения. Но пробелы в моём образовании были огромные. Например, вызвали меня как-то к доске писать диктант. А я стою растерянный, не знаю, как писать букву «у». Ребята смеются.
Война прошла через моё детское сердце. Сегодня я занимаюсь историей, много читаю об этом страшном времени. И до сих пор мучает один вопрос: «За что фашисты убили мою маму? Чем она была виновата?»
