Клад

Вчерашний предатель, трус и гад сидел за столом, подперев рукой тяжелую голову, и мрачно посасывал папиросу.

– Дядь Володя!

– Не дядь Володя, а товарищ старший лейтенант! – резко поправил тот.

– Товарищ старший лейтенант…

– Оружие на стол!

Глеб растерялся, потом сообразил, что от него хотят, и, вынув из кармана рогатку, положил перед офицером.

– Вот так, – удовлетворенно сказал дядя Володя.

Он криво улыбнулся и подмигнул Глебу мутным глазом.

– Ну че? Расхотелось воевать?

– Я не про это! Там в лесу…

– Ой, да ты никак в лесу ночевал? Ё-ё… Тебе б горячего чего-нибудь. Чаю у нас нет, суп еще не варили. Ермолаев!

В дверь заглянул курносый парень в рубахе и милицейской ушанке.

– Водочки на один ноготок! Товарищу герою, сыну полка.

– Да яж… – задохнулся от негодования Глеб.

Голос его вдруг предательски сел, превратившись в малосильное сипение.

– Т-там в лесу! Эти… Шпионы! Поселок взорвать хотят! Бомбы готовят!

Глаза старшего лейтенанта прояснились. Брови дрогнув, съехались к переносице.

– Чего?

– Немцы в лесу! Дидь… эти ну… ди…

– Диверсанты!

– Да!

– Та-ак, а ты откуда знаешь, что это немцы? Они что, по-немецки говорили?

“И правда, какие же они немцы?” – растерянно подумал Глеб. – “Но, все равно ж, диверсанты! Враги!”

Глеб рассказал милиционерам все, что помнил о своих лесных злоключениях.

– Чертовня какая-то! – раздраженно пробурчал дядя Володя, растирая лицо и наливая себе из графина воды. – Так, ну положим, избушка… Где она находится, ты, конечно, не помнишь?

– Не помню. Там речка какая-то маленькая рядом. Я… я это место узнаю, если увижу.

– Речку мы знаем, – он покопался в выдвижном ящике и расстелил на столе карту. – Вот… Значит, двинемся вдоль русла.

В дверь просунулась бритая голова в привязанных к ушам очках.

– Связи нету, не дозваниваемся! Наверно, из-за мороза на линии разрыв.

– Ну Глебка… Смотри! – дядя Володя сурово посмотрел Глебу в глаза. – Целую операцию по твоей милости готовим! Осознаешь степень ответственности?

Глеб понимающе закивал.

– А точно узнаешь место-то?

Глеб знал, что в случае ответа “нет”, его тут же отправят домой к матери. А домой идти после всего случившегося совершенно не хотелось.

– Точно. Там кое-какие… приметные штуки есть, – солгал он. – От избушки тропка идет, вы сами все увидите.

– Ну тогда с нами поедешь.

Они вышли из дома в необычайно густую, непроглядную как туман пургу.

– Погодка! – проворчал один милиционер.

Зашли в гараж, где стоял видавший виды грузовичок с треснутой фарой. Курносый воткнул в него “кривой стартер” и принялся бешено вертеть.

Полуторка предсмертно покашляла, но заводиться отказалась.

Попробовал еще. Опять. Снова. В пятый раз. Заглянул под капот.

– Елки! Карбюратор что ли? Может, это… тряпку бензином смочить, коллектор обмотать…

– Заглохнем! – зло перебил дядя Володя. – Все ни к черту! На тележке поедем, на клячах!

Машин, кроме милицейской, в поселке не водилось, а до базы надо было идти километра три.

Спустя какое-то время старая скрипучая телега, запряженная парой тощих кобыл, нехотя тащилась по заснеженной дороге к лесу. Впереди на пегой лошади за спиной самого дяди Володи ехал Глеб.

Он гордился собой и в то же время чувствовал острый стыд за все гадости, которые думал про нормального, может быть, даже очень храброго человека.

Только сейчас он ощутил, как ему на самом деле не хотелось уходить из дома на фронт. Насколько все это было бессмысленно, глупо и не серьезно.

Игры закончились. Не Глеб шел на войну, а сама война вдруг пожаловала к ним в гости. Он верил, что сможет отыскать путь к избушке. Что в этом логове обязательно что-нибудь будет. Может, даже удастся сразу напасть на след шайки, догнать, перехватить, накрыть всех одним махом.

"Жалко, оружия мне никто не даст…" – с грустью думал Глеб, оглядываясь на сидящих в повозке двоих милиционеров, вооруженных револьвером и трехлинейкой.

"Хорошо хоть, рогатку свою под шумок забрал!"

Метель все свирепела. Снегопада, кажется, не было, но ветер гнал по полю клубы старого колючего снега, лупил по лицу мерзлым веником, не давая ни смотреть, ни дышать.

Глеб кое-как прятался за спиной дяди Володи, щурил глаза, пытаясь понять, когда, наконец, уже вынырнет из бури спасительная стена леса.

– Василич!

– Чего? – обернулся дядя Володя.

– Да стерва, застряла! Колесом, что ль в яму попали?

Ермолаев вертел носом, перегнувшись через борт телеги. Очкастый лупил кнутом топочущих на месте лошадей.

– Н-но! Давай! Пошли, родные!

Но те никуда не шли. И повозка, скособочившись, встала намертво.

Делать нечего! Дядя Володя и Глеб слезли с лошади. Вместе с остальными принялись выталкивать телегу, кое-как приподнимая ее с краю.

Когда у них получилось, и повозка сдвинулась с места, Глеб заметил, что провалившееся в яму под косым углом колесо начало вихляться из стороны в сторону.

До леса оставалось полкилометра или больше.

И снова кругом белая даль. Ветер шпарит по щекам. Околевшие пальцы ни черта не согреваются в мерзлых рукавицах.

Глеб знал, что в мире полно более теплых мест. Что где-то под жарким солнцем плещется синее море, растут сказочные пальмы, а зимой бывают только дожди.

“Побывать бы там хоть раз… Капитан дальнего плавания – вот это профессия!”

Он стер с губы ледышку, в которую давно превратились сопли, и оглянулся.

– Добрались! – бодро возвестил старший лейтенант.

– Дядь Володь!

– А?

– Наших нет! – испуганно сообщил Глеб, выворачивая шею.

Позади, и правда, было пусто.

– Отстали. Щас догонят.

Дядя Володя завел лошадь под сень деревьев, спрыгнул и стал смотреть в поле.

Прошла минута, две, три.

– У них же это… колесо, небось, опять… – вспомнил Глеб. – Колесо отвалилось!

– Едрить в корень! Бросить эту кибитку и пешком идти – и то быстрее!

Они подождали еще. Ни одного темного пятна не ожило в призрачной, как девичья фата пелене пурги.

Дядя Володя достал из кобуры наган, поднял вверх, хотел выстрелить, но передумал.

– Ладно, съездим, посмотрим…

Они сели на лошадь и двинулись назад. Ни намека на дорогу нельзя было распознать. Быть может, они с нее съехали, сами того не подозревая. Копыта вязли в снегу, лошадь уже начинала фыркать от недоумения и тревоги.

Откуда-то сбоку донеслось эхо выстрела.

– Слышал? – насторожился дядя Володя. – Справа, что ли?

– Да.

– Это мы, наверно, крюка дали. Ни черта не разглядишь! Н-но!

Он погнал лошадь туда, откуда прилетел звук.

Через минуту стало ясно, что путь выбран неверный.

– Ну стрельни ты еще разок! – уже заметно бесился командир.

Он два раза палил в воздух, вслушивался в заунывный вой метели, сняв ушанку.

– Дубье! Лапотники! Что может быть проще – распрягите кобыл, доскачите на них! Телега все равно реквизирована!

– Они ж без седел! – возразил Глеб.

– Ну и что? А как индейцы раньше на конях скакали? Го-осподи, вот комедия-то, а!

После еще пяти минут петляния в снежной пустоте, дядя Володя выругался непечатным словом и сказал:

– Слушай, Глебка, они, наверно, вперед нас ушли!

– Как это?

– Ну так. Решили, что мы их в лесу у речки ждем. А мы тут с тобой, как дураки мотаемся туда-сюда. Ух, дезорганизация!

Они вернулись в лес и добрались до речушки. Привязав лошадь, двинулись берегом.

В лесу было тихо и сонно. Метель бушевала в поле. Даже ветер не мог продраться сквозь густые еловые шубы и тернии ветвей.

Чаща теперь выглядела мирно, даже приветливо. Не то что ночью. Казалось, никаких врагов здесь не встретишь, как не ищи. То ли дело одному в морозной мгле, под вой волков…

Глеб вспомнил, что так и не рассказал милиционерам про страшный овраг. По правде сказать, он не был уверен, что все это ему не примерещилось от страха и усталости.

Поглядывая вокруг, Глеб вдруг с радостью понял, что узнает места. Ну, конечно! Вон и та горка, с которой он скатился к реке. И еловая ветка, хлестнувшая его по лицу.

– Туда, – сказал он, указав на спуск.

"Хоть бы так! В лесу всегда все похоже…"

Дядя Володя хмуро кивнул, явно раздосадованный, что так и не встретил свой отряд.

Прошло несколько минут, прежде чем они добрели до той самой избушки. При свете дня она показалась Глебу еще мельче и смешнее.

В окне теплился свет.

– Тс-с… – шепнул дядя Володя, заходя вперед и держа палец на курке.

Он подкрался к двери. Велев Глебу не высовываться, резко распахнул ее. Шагнул внутрь. Глеб, тут же плюнув на приказ, вошел следом.

За столом сидел Константин Алексеевич и, ковыряя ногтем какую-то щепку, равнодушно смотрел на гостей.

– Та-ак, знакомое лицо! – изумленно вымолвил милиционер.

Глеба аж передернуло. Ну, конечно, это был Кощей! Как он умудрился ночью не узнать его голос! Вот кого из местных эти гады себе в наводчики-то взяли!

– Вы, гражданин, что здесь делаете? – строго спросил дядя Володя.

– Я… э-э сижу, – засуетился Кощей.

– Это я вижу, что вы сидите, а почему вы здесь сидите?

– У них в ящике все лежит! – прошептал Глеб и заметил, что ящик в углу стоит пустой.

– Встать!

Кощей, что-то бормоча, неуверенно поднялся на ноги.

Во дворе захрустел снег. Глеб обернулся. Увидел лишь руку, которая, взяв его за лицо, с силой швырнула на пол.

– Э! Г-граждане! Назад! – вскричал дядя Володя, уже скрытый от Глеба мрачными спинами в шинелях и тулупах.

Глеб услышал звонкий удар в лицо. Наган брякнул об пол. Потом еще, еще удары.

– Глвэб! – донеслось уже с пола.

Шестеро с презрительным спокойствием пинали старшего лейтенанта, как футбольный мяч.

Глеб сидел обездвиженный, не зная и не задумываясь, что ему делать. Они убивали его. Не били, не избивали, а убивали!

В какой-то миг кольцо расступилось. Двое под руки выволокли еле живого милиционера с залитым кровью лицом. Как тараном ударили его лбом о печь и бросили на пол.

Он лежал на спине с открытыми, но уже ничего не видящими глазами.

Один из очкастых (почему-то все нападавшие оказались в очках) направил револьвер ему в грудь и спустил курок.

Только теперь Глеб опомнился. Вскочил на ноги, рванул к выходу, налетел на сторожившего все это время дверь Кощея. Мерзкое Кощеево лицо скривилось в оскале:

– Куда-а?!

Глеб хотел ударить его, но кто-то уже заломил ему руки за спину и принялся вязать их.

– Второго раза не будет! – каркнул сзади Кощей.

Его бросили к печке, рядом с мертвым телом. Стащив валенки, стянули бичевкой ноги.

С трудом приподнявшись на локтях, Глеб увидел, как все находившиеся в доме, стоя полукругом, внимательно изучают его, словно ценный трофей.

Кощей, Кощей, Кощей, Кощей, Кощей, Кощей и Кощей. Одно и то же лицо, одна и та же ухмылка, один и тот же рост, одинаковые очки. Только одежда была на всех разная.

У Глеба помутилось в мозгу. Несколько секунд он тупо вертел головой, хлопал глазами, потом вдруг затрясся и с ужасом загоготал, как сумасшедший гусь на проталине.

“Кощей размножился! Раздвоился, растроился, рассемерился! Что дальше?!”

Перед ним стояли семеро Константинов Алексеевичей, похожие друг на друга, как патроны в обойме.

"Уколоться и проснуться!" – вспыхнуло в голове.

Страшные сны всегда обрывались, едва он вспоминал, что спит…

– Ну и чего с ним делать? – небрежно спросил один Константин Алексеевич.

– Убить, – сухо сказал стоявший посредине.

– Супербий, да ведь это ж… – замялся и забегал глазами крайний Кощей.

– Свидетель! – оборвал названный Супербием.

– Да нет, ну… товарищи… Должен быть какой-то другой выход. Мы ж, все-таки, не расстрельная команда!

Супербий, не слушая, поднес наган к Глебкиному носу.

Глеб в ужасе зажмурился.

– Ветирую! Вето! Вето! – вскрикнул кто-то сбоку. – Уже трое несогласных!

– Совсем сдурели? – мрачно прошелестел средний. – Ради одного мелкого оболтуса дело погубить?

– Не хочу я мараться в детской крови! – возмущенно забормотал второй справа. – Я, в конце концов, учитель!

– Тряпка ты! Которой доску вытирают! – буркнул третий слева.

– Товарищи, братья! Супербий, Аварус! Мы же договорились, чтобы без этого… без гадостей! Малой кровью, чтоб!

– А ты что предлагаешь-то? Отпустить? Чтоб он к нам уже военных привел?

– Нет, ну… пусть здесь посидит, связанный. Пока не закончим.

– Опасно.

– Все равно вето. Не по-человечески!

– Черт бы вас задрал! – зло выплюнул Супербий. – Значит, вето? Ладно, тогда вот вам мое решение!

Он сверкнул на Глеба линзами, высыпал из барабана все патроны, кроме одного. Крутанул барабан и вдруг, приставив дуло ко лбу Глеба, щелкнул курком.

Глеб даже заорать не успел. Между ног сделалось тепло.

– Ацедий!

Другой Кощей принял револьвер, покрутил барабан и, скорбно закрыв глаза, спустил курок.

Пусто!

У Глеба скрутило все внутренности. Сердце трезвонило. Не было сил даже разжать веки.

– Иратус!

Щелк!

– Везет чертенку! – фыркнул новый-прежний голос.

– Аварус!

Щелк!

– Инвидус!

Щелк!

Будь каждый такой "щелк" ударом плетью, Глеб был бы на седьмом небе от счастья.

– Луксурий!

Щелк!

Глеб знал, что сейчас умрет. Даже если выстрела не случится, сердце просто лопнет или выскочит через рот.

– Гулус!

– Н-не хочу! Нет! – заблеял кто-то над ухом. – Давайте, кто-нибудь вместо меня!

– Бери!

– Да какая разница-то?

– Давай, давай!

– О-ох…

Он с полминуты вздыхал и пыхтел, жамкая рукоятку в потной ладони.

В седьмой раз раздался страшный, но спасительный щелчок.

– Во те на!

– Бывает… – пожал плечами Супербий, заряжая обратно шесть патронов. – Раз в год и палка стреляет. И наоборот.

Лицо Супербия все-таки чем-то отличалось от остальных. Выражение на нем было каменное. Рот надменно изогнут. Глаза неподвижны, спокойны и злы, как у полночного филина.

– Страшно? – весело спросил он вдруг Глеба, которому минуту назад чуть не вышиб мозги.

Глеб не ответил.

– Кое-кому тут тоже за тебя страшно. Но не мне. То что ты жив – случайность, шутка провидения.

Глеб почувствовал, что уже видел раньше этого человека. Именно этого. Это он вел себя на уроках как высокомерный монарх и употреблял в речи фразы, какие Глеб встречал лишь у писателей прошлого века.

– Мы оставим тебя здесь. Может, чудо поможет тебе развязать веревки и выбраться. Но чтоб у тебя в мыслях не было нам мешать, мы тебе кое-что покажем.

– Кто мы такие, понял? – с ухмылкой спросил тот, кого, вроде, звали Аварусом.

– Мы, Глеб… э-эм… Мы все – это твой Константин Алексеевич! – объявил самый хмурый, многозначительно подняв брови. – Один человек. Одна личность. Не просто братья-семерняшки… Хотя, конечно, братья, но… более, чем.

Глеб непонимающе помотал головой.

– Каждый из нас единичка в числителе. А знаменатель – это школьный учитель К. А. Щепов, которого вы, индюки, Кощеем называете.

– Ладно, что ему, тупому, объяснять! – прервал главный. – Покажем!

Они закрыли глаза и впали в жутковатое подобие транса. Потом их веки разом раскрылись. Взгляды и лица стали неотличимы друг от друга.

– Хе-хе! – захохотали хоровым эхом все семь Кощеев. – Почище любой страшилки на ночь!

Они говорили и двигались одновременно. Словно один человек отражался в шестерых зеркалах и звучал из шести динамиков.

Супербий потрепал Глеба по голове, и параллельно с ним шестеро двойников потрепали пустое пространство перед собой.

– Ты не волнуйся, – продолжал говорить хор. – Мы не за фашистов и не за троцкистов, мы сами за себя. Мы, представь себе, свободный человек! Заберем то, что нам принадлежит и уйдем. Где ж тут преступление?

Шестеро смолкли и вновь закрыли глаза, погрузившись в забытье. “Живым” остался только главный.

Он глубоко вдохнул, расправил сутулые плечи. Размял шею, как человек, долго пребывавший без движения.

– А это, – теперь говорил только он один. – Чтобы ты до конца уразумел!

Он вынул из печки кочергу и без особых усилий согнул ее подковой. Потом схватил Глеба за ворот и поднял на вытянутой руке.

– Во мне сила семерых! – прорычал вожак, скаля желтые зубы. – И имя мне: Легион!

Глеб шлепнулся на пол, ударившись затылком о печь. Злодеи пришли в себя.

– Пошли! – бросил Супербий и, забыв про пленника, вместе с братьями покинул избу.

Лишь слабовольный Гулус мельком одарил Глеба сочувственным взглядом.

***

Глеб был один. Если не считать человеком то, что лежало рядом. Бывшего дядю Володю…

Сперва ему даже полегчало. Подумалось, что развязать веревки будет не так уж трудно. Он напряг мышцы, попробовал раз, другой, третий. Стер себе до крови запястья. Понял, что никакое спасение даром с неба не упадет.

Огонь в печке скоро потух. Нерадиво сделанная, плохо утепленная изба промерзала в считанные минуты.

– А-а гады! – заорал в отчаянии Глеб и принялся ерзать по полу, бессильно воя сквозь стиснутые зубы.

Больше все его бесил мертвец. Дядю Володю было жалко. Глеб уже решил, что, если выберется, расскажет всем, что старший лейтенант погиб как герой в неравной схватке.

Но, лежа на полу рядом с ним, Глеб вдруг ясно понял, что умереть героем нельзя. Ни благородной, ни красивой смерть быть не может – настолько она мерзкая и поганая по своей природе.

Глеб исползал проклятую избушку вдоль и поперек. Пытался разодрать путы об угол печки, о ножку стола, пробовал встать на ноги. Даже надеть обратно валенки не было никакого способа.

Сквозь серый сумрак он вдруг впервые разглядел на стене маленькую неприметную иконку. Какой-то святой или святая с нимбом над головой.

Глеб не знал молитв. Бабушка все пыталась научить, да умерла давным-давно. Молиться было самое время.

"Господи…" – подумал Глеб.

Дверь, как по волшебству с треском распахнулась.

Отвыкшими от света глазами Глеб увидел коренастую бородатую фигуру в шубе и косматом треухе.

– Во-о! – изумленно промычал незнакомец, вытаращив маленькие блеклые глаза.

Глеб хотел ответить, но от счастливого потрясения лишился дара речи.

Дед бросил в угол куль с вещами и, подойдя к Глебу, принялся развязывать тугие узлы.

– Ты чегой-то, браток? Кто ж тебя… связал-то! Это ж мой дом! Ты чего здесь… Ты кто будешь-то?

– Я Глеб! – выдохнул Глеб. – А ты… вы сами кто?

– Я э-э… житель! А тебя кто так связал-то?

– Да были тут… – прорычал Глеб, изнемогая от боли: веревка врезалась в натертое место.

– Кто это были?

– Семеро… Ну как вам объяснить?.. Враги, в общем!

– А-а… А этого-то солдата и вовсе до смерти убили, а?

– Да, – с горечью промолвил Глеб, кое-как высвобождая правую руку. – З-застрелили!

Хозяин наклонился к телу, потрогал широкой ладонью лицо. Потом зачем-то приложил ухо к груди.

– Живой он! Головой токмо крепко стукнули! Вон, кровюки сколько!

– Да не-е… – не поверил Глеб. – После такого не живут.

Дед нахмурил густые брови, пощупал место, куда попала пуля, и, расстегнув шинель, вынул из-под одежды медный портсигар с дыркой посредине. Молча протянул его Глебу.

У Глеба глаза полезли на лоб. Не веря сам себе, он открыл гравированную крышку. Внутри с застрявшей в ней навеки пулей лежала невесть откуда взявшаяся медаль “За боевые заслуги”.

Радость и ярость разом охватили сердце Глеба, как две непримиримые армии.

– А-ах ты ж…

Он вертел медаль так и эдак, точно редкого жука.

– Щичас печку растоплю. Согреисся, – хозяйственно промолвил дед, не вникнув в суть дела.

Вскоре ледяная комнатка наполнилась рыжими бликами и веселым треском оживающего огня.

– А ты где был-то? – спросил хозяина Глеб, растирая ладони. – Че к тебе в избу всякие гады заходят, как к себе домой?

– А чего ж… Я ж один живу. Денег нету, воровать нече. Ружжо было – и то… Здеся, окроме зверья, никто не ходит.

Он посмотрел на Глеба грустными, похожими на круглые оловянные пуговицы глазами.

– Я ж редко хожу в село-то. Как большаки пришли, уже, почитай, вообще не хожу. Токмо на рынок людей поглядеть. Церковь таперь пустая… А тут как-то вот летом пошел, а мне один, значить, в картузе это… грит: пачпорт! А у меня пачпорт есть, завсегда с собой ношу. Он взял и грит: не-девст-вительный! Отобрал у меня документ. Я ему кричу: куда?! Ишь ты! Ты мне тогда новый дай! А он смеется: тебе, грит, пачпорт вообще никакой не положен! Ты, грит, кто таков, почему не отмеченный? Наглый, что твой хенерал или граф! Про колхоз чего-то начал… Ну я ему по морде хрясь! А он в крик. И начало-ося… Судили меня, на лесопилку отправили в лагерь. Три года там спину на них, кровопивцев, ломал! А я чего ж? Пачпорт-то мне по закону положен!

У Глеба медленно отпала челюсть.

– Так ты, получается, три года дома не был и щас только пришел?!

– Ага.

– Во те на! – закричал Глеб. – Вот это чудо! Да приди ты хоть завтра, я б тут околел от холода!

– Меня Афанасием зовут, – запоздало представился спаситель, положив руку на грудь.

На полу заворочался дядя Володя.

"Очухался!"

Глеб небрежно скосил глаза, пытаясь пробудить в душе заглохшее сочувствие: как-никак, живой человек.

– Я… где? – слабо вымолвил милиционер. – Че тут…

Он попробовал подняться и сморщился от боли в груди. Закряхтел, вынул изо рта выбитый зуб, потрогал расквашенный нос и ссадину на лбу. Застонал от жалости к себе.

– Вас побили, товарищ лейтенант. Сильно.

– Кто-о?

Дядя Володя страдальчески прикрыл глаза и вдруг изменился в лице.

– Погоди! Лейтенант…

– Ну вы!

– Да… Я л-лейтенант, да… А что это за место?

Глеб, опешив, рассказал офицеру о последних событиях. Дядя Володя недоуменно хлопал глазами, насупив неразбитую правую бровь.

– А то, что война идет, вы хоть помните?

– П-помню. А сколько месяцев идет?

С дядей Володей все было понятно.

– Вы пока здесь лежите. Вам идти-то никуда нельзя, – сказал Глеб, дав милиционеру охапку соломы. – Мы, как закончим, помощь вам приведем.

– Водочки нету?

Глеб и Афанасий помотали головами.

Они оставили пострадавшего в избушке, накидав в печь побольше дров и нагрев ему воды из снега.

В пути Глеб рассказывал деду о заговорщиках, об опасности, грозящей поселку. Афанасий сосредоточенно кивал и все дивился, что Глеб в свои годы "буквы разбирает".

– А ахтомобиль видел? – допытывался Афанасий. – Я видел в лагере. Ой, чудно-о!

– Нам, Афанасий, рассусоливать некогда! – пыхтел Глеб, в четвертый раз преодолевая проклятый путь. – В поселок надо! Они там такого натворят…

– Леворьвер, гришь, у них есть?

– Есть и не один. У них динамит есть! Что угодно могут взорвать, хоть склад, хоть школу, хоть…

Из леса донесся ни то вой, ни то рев. Как будто резали взрослого теленка, завязав ему морду.

– Человек кричит, – не сомневаясь, сказал Афанасий.

Они поспешили на звуки.

Привязанный к раздвоенному стволу дерева тонкой, но прочной веревкой, в паре метров над землей висел, корчась и извиваясь, один из Кощеев. Очки, шапка и рукавица валялись в снегу. Вторая рукавица торчала изо рта. На лбу крупными буквами химическим карандашом было выведено: "трус".

"Ни хрена себе!" – мысленно поразился Глеб. – "Своих не жалеют!"

Впрочем, если б не жалели, кричать было бы некому.

Он достал нож и, взобравшись на дерево, срезал учителя, так что тот с воплем рухнул в руки Афанасию.

– Я не тот… н-не старший! Гулус – мое прозвище, Гулус! Самый добрый! Это я всегда такой веселый был! Никого не обижал, отдувался за всех!

– Ты в меня…

– Не хотел, не хотел стрелять! Отказывался, помнишь? Я ж от природы жалостливый! Я бы тебя вообще отпустил, если б вес в семье имел!

– Пошел ты! – огрызнулся Глеб. – Все вы, сволочи! А ты трус, к тому же!

– Ну уж извини! Сын за отца не отвечает, а брат за братьев – тем более!

– Да вы кто, вообще, такие?! – заорал Глеб, замахнувшись ножом. – Откуда вы, черти, вылезли?!

– Мы э-э… М-мы… В целом мы Константин Алексеевич.

Гулус явно не мог выдать более точного определения.

– Имена у вас есть?

– Нету! И никогда не было. Только одно на всех.

– А в документах как же? – нашелся Глеб.

– Нет у нас документов. Один паспорт на семерых. Одно имя, один паспорт, один человек. И все! Мы всемером родились. Мать умерла. А отец, трехнутый дурак, захотел нас в одну личность смешать! Скрыл от общественности. Вот, у него один сын и точка!

– А как же вы живете?

Глеб чувствовал, что его голова сейчас отвалится от таких открытий.

– По очереди. Один живет, шестеро в подполе сидят. В шахматы режутся, носки штопают, книги читают… Потом на следующий день другой. Потом третий, и так далее. Зато, как жизнь простую человеческую ценишь, когда только один день в неделю солнце видишь! – он с лукавой ухмылкой поднял палец. – А сколько всего можно успеть, пока свободен, у-у… И вором первоклассным можно стать, так что никогда голодать не будешь. И науки освоить, и языки изучить. Семью жизнями живешь, в семь раз больше свободного времени! Отец нам даже клички друг-другу запрещал давать. Старый бес! Хотел, чтоб мысли читать научились! Чтоб как головы у змея… И научились же, хе-хе! Правда только вблизи.