скачать книгу бесплатно
Минут двадцать-тридцать писал товарищ Сталин эту записку, хранятся в его архиве эти несколько листков из ученической тетради[26 - Записка сохранилась. Ее фотокопия была опубликована в журнале "Новая и новейшая история" профессором, д.и.н. Борисом Семеновичем ИЛИЗАРОВЫМ.]: есть шанс, что потомки будут знать – вождь-то у их предков был вполне даже образованным….
Именно потомки. Это в Англии современники Черчилля не поминают каждый день о том, что нет у него высшего образования. Школа средняя, да школа кавалерийская (полуторагодичная) – вот и все его "университеты". И не напоминают постоянно народу, что в средней школе он оставался на второй год, а в военную поступил с третьей, кажется, попытки. Притом сдавал экзамены в пехотную, а поступил в кавалерийскую (где был недобор и принимали всех – лишь бы на экзаменах не провалился). Не знаю, есть ли в Англии поговорка "чтение – вот лучшее учение", у нас то она есть, только никто ее не воспринимает как истину. Четыре слова в рифму – не более. А те же британские историки, хлеб которых в не малых количествах ел и ест господин Черчилль, хоть и ругают его, но в безграмотности не обвиняют. Максимум, что себе могут позволить, так это сказать: по уровню своих знаний вчерашний кавалерист – лишь средний доктор наук. И это в стране, где можно говорить все. Будь такое у нас – с дерьмом бы смешали. И его бы, Сталина, смешали, если бы он позволил. Но он не позволит. Говорить не позволит – думать не запретишь. А думают они именно так – что ученики дореволюционных приват-доцентов, что выпускники института красной профессуры. Что в Академии наук, что в Комакадемии (пока была). Это Россия: здесь интеллигенция размножается из всех и вся – из дворян и помещиков, из рабочих и крестьян, из коммунистов и монархистов, из сирых и убогих, в воле и в неволе…»
Сталин вспомнил книгу Черчилля про первую мировую войну[27 - "Мировой кризис"]. Ее в сокращенном виде перевели и издали пятитысячным тиражом: для всех – не только для высших советских руководителей. Хотя вряд ли кто-то из членов политбюро, совнаркома, секретарей и зав.отделами ЦК ее читал.
А он прочел, прочел внимательно, с удовольствием даже. Ему как-то рассказали, что Конан Дойл считал Черчилля лучшим стилистом среди современных писателей. «Может быть, – подумал тогда Сталин. – И не просто стилист – еще и умница. Кто бы еще так внятно и здраво смог подвести черту под Гражданской войной:
"Нельзя сказать, что русские националисты погибли от недостатка оружия. Не недостаток в материальных средствах, а отсутствие духа товарищества, силы воли и стойкости привело их к поражению. Храбрость и преданность делу горели в отдельных личностях; в жестокости никогда не было недостатка, но тех качеств, какие дают возможность десяткам тысяч людей, соединившись воедино, действовать для достижения одной общей цели, совершенно не было среди этих обломков царской империи. Железные отряды, действующие при Морстон-Муре, гренадеры, сопровождавшие Наполеона в его походе ста дней, краснорубашечники Гарибальди и чернорубашечники Муссолини были проникнуты совершенно различными моральными и умственными устремлениями… Но все они горели огнем. У русских же мы видим одни только искры."
«А как он о нас, тех "нерусских", что взяли власть в Октябре семнадцатого: "собрание крокодилов с образцовыми интеллектами". Если бы кто из соотечественников назвал большевистское руководство "крокодилами", он бы не преминул добавить: "с интеллектами, размером со спичечный коробок". При этом встал бы навытяжку, тряхнул головой, глаза бы закатил: "вот как я их". Интеллигент, что с него взять…
А ведь у меня по меркам Российской Империи было вполне приличное образование.» Два курса семинарии давали возможность их обладателям, что пожелают служить в армии, прийти на сборный пункт, не дожидаясь призыва, и стать вольноопределяющимися первого разряда – то есть теми, кому через девять месяцев военной службы присваивается офицерское звание. «Выше разряда не было: инженеры, врачи, философы – все в нем. Смешной критерий, но за отсутствием другого…
Сейчас, конечно, другие ориентиры. Он имел о них представление, как то спросил у одного молодого наркома: сколько предметов вы изучали в вузе? Тот сразу не ответил, что-то мычал про какой-то вкладыш, но к вечеру отзвонился: мол, около пятидесяти, товарищ Сталин.
Один предмет – один учебник. А сколько у него этих учебников, то есть монографий, в библиотеке? Процентов двадцать от общего количества книг? То есть четыре тысячи? Ну ладно, не все прочитано, многими книгами я пользовался лишь как справочниками, но хотя бы каждый десятый учебник изучен? Четыреста книг? Поделим на пятьдесят – восемь получится. Восемь высших образований – как минимум.
Есть чем гордится», – Сталин постепенно успокаивался.
Ежедневно на чтение он отводил по 2-3 часа. Он лукавил, говоря "моя дневная норма – страниц 500", хотя мог читать со скоростью 3-4 страницы в минуту. Но не монографии или сборники научных статей – их он читал медленно, вдумчиво, делая пометки, загибая страницы.
«Интересно, – подумал вождь, – а высшее военное у меня есть?» В конце двадцатых он перечел уйму дореволюционных книг о войнах древних ассирийцев, греков и римлян, затем стал читать о войнах более современных. И советских авторов тоже читал, в том числе для принятия "решений".
«По Тухачевскому, например. Нет, то, что Тухачевский враг, было понятно и без книг. Креатура Троцкого, но не верный сторонник "Иудушки" – совсем даже отдельный "объект разработки".
Если бы Тухачевский осуществил свой переворот, он бы не стал приглашать былого покровителя возглавить страну: мол, берите бразды, друг и благодетель… Он бы решил "вопрос Троцкого" вполне по-сталински, но все же с учетом своих предпочтений: не ледорубом – десятитонной бомбой. Создал бы нечто, не имеющее аналогов в мировой истории, какую-нибудь дивизию агентурно-активной разведки, каждому бойцу выдал бы по иностранному паспорту да по килограмму тротила – и гори все синим пламенем. Или красным. Любил размах сволочь, очень любил.»
Нет, то что Тухачевского – вместе с ближайшими соратниками – нужно изолировать, вопросов у Сталина не вызывало. Вопрос был в другом – он может понадобиться или без него можно обойтись? Если завтра война? Как в песне…
"И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью могучим ударом" – зазвучал в голове вождя лихой напев: «И удар не могуч, и земля не вражья, и кровь не малая. И не пошлешь в войска легендарного полководца. Чтоб принял командование, чтоб повел армию на "вражью землю", чтоб "разгромил"…
Некого послать. Или почти некого. Жукова, разве что.» Он и послал его вчера к Кирпоносу, на главное направление немецкого удара, а к Павлову[28 - Генерал-полковник КИРПОНОС командовал Киевским особым военным округом, а генерал армии ПАВЛОВ – Западным особым, то есть Белорусским.] отправил Кулика: так, на всякий случай. Правда, с Куликом он послал в Белоруссию и Шапошникова, но ненадолго: «Шапошников нужен здесь.»
Сталин посмотрел на лежащие на его столе донесения.... «Зачем? Зачем мне эти бумажки? И мало их, и информация непонятно откуда, да и вообще…»
Он вспомнил слова Пилсудского: "донесения пишутся для начальства, они всегда имеют цель не только отчитаться в чем-либо, но и подспудно склонить начальникак тем или иным мыслям, к тем или иным решениям в отношении пишущего это донесение".
«Умница. Такого врага я бы не бы расстрелял. Такого беречь нужно – для войны. Для победы. И до победы. Держать в своем обозе – как Кир Креза.»
Сталин не случайно помянул польского диктатора. Он внимательно прочел его книгу[29 - Ю. ПИЛСУДСКИЙ ВОЙНА 1920 ГОДА По поводу книги М.Тухачевского „Поход за Вислу". Издана в СССР в 1925 году.], изданную в СССР в середине двадцатых, так сказать, для широких слоев населения. И перечел в 37-м, когда готовил "решение".
«Удивительное дело, у Пилсудского не было ни военного образования, ни полководческого опыта (да что там полководческого – боевого не было), но ведь победил! Ту самую, которая "всех сильней". А потом еще вдоволь поиздевался над проигравшим Тухачевским, который даже после разгрома хорохорился, молодцом себя считал. Интересно, это по его инициативе (не только Буденного?) песня появилась, в которой "помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки"? Псы-атаманы – бог с ними, может и помнят на том свете, а вот паны (там же) вспоминают не клинки – задницы бегущих конармейцев. И лагеря, где их – всех, до единого – уморили голодом. Панам это отлилось, санкцию на расстрел польских офицеров он дал больше года назад. Слава богу, не всех: наиболее заметных, сидевших во внутренней тюрьме Лубянки, вообще не расстреливали. И не будут расстреливать – нужно же кого-то предъявить новым союзникам. Тому же Черчиллю. Ситуация…»
Сталин вновь бросил взгляд на полку, где стоял томик Пилсудского, и стал вспоминать слова покойного "председателя Польши".
«Сделал поляк из Тухачевского котлету, дважды сделал. Сперва в бою, затем – в книжке. Почерк мастера: минимум обидных слов, никакой ненависти – только презрение. Чеховское….
Все оскорбительное – пара фраз с общей оценкой брошюрки: "книга, полная исторической фальши", "кто-то грязными руками публицистики прикоснулся к великому и чистому делу военной истории". Ну там еще "играл словами без содержания". А в остальном – что-то вроде беспристрастного обвинительного заключения:
"отсутствие в лекциях обобщенного анализа его деятельности в качестве главнокомандующего";
"доктринерская слепота автора";
"чрезмерная абстрактность книги";
"абстрактность стратегического мышления";
"управление армией как раз таким абстрактным способом";
"неумение увязывать свои мысли с повседневной жизнедеятельностью войск";
"публицистический метод расчетов";
"ошибка в расчетах, произведенных без учета второго хозяина войны, каковым является военачальник противной стороны";
"отсутствие стремления решить проблему борьбы с пространством, которое он не мог, не был в состоянии заполнить войсками".
И итоговый вывод: "упорное топтание мыслями вокруг подобных проблем у полководцев почти всегда неизбежно ведет тоже к топтанию, но уже ногами солдат, неутоптанной земли полей сражений с огромными затратами времени и сил".
Зачем нашей стране Тухачевский? Топтаться мы и без него можем. А также бежать "быстрее лани". Эксперт высказался, начальство согласилось, решение принято.
А ведь дал сей эксперт и другое заключение. В отношении Сергеева, комдива Сергеева. Его книгу[30 - Евгений СЕРГЕЕВ. "От Двины до Вислы". Автор расстрелян в 1937 г. по обвинению в участии в антисоветском заговоре] на ту же тему Пилсудский назвал "жемчужиной", "выдающимся произведением". Что ж ты его "по первой категории"? Он ведь не чета Тухачевскому: не вшивое юнкерское училище – Императорскую Николаевскую[31 - Императорская Николаевская военная академия – название главного военного учебного заведения Российской Империи, в просторечии именуемого академией Генерального штаба.] окончил; не пару месяцев в Русской армии воевал, а все три года империалистической; к нам не подпоручиком – подполковником пришел. Это ж не твой враг: ты ж не Троцкий, ты ж не плацдарм для мировой революции строишь – великую державу. Царским подполковникам такая задача очень даже нравится. А те из них, кто умен, все это понимают без твоих слов, потому как способны догадаться, почему ты старую задачу не снимаешь. Сергеев же при царе не в пехоте – в разведке служил. И не в полковой: в дивизионной – с мозгами, стало быть, все в порядке. Опять же, книгу хорошую написал, в академии Фрунзе оперативное искусство преподавал, а ты его – к стенке. Смог бы он сейчас помочь? Вместо Кулика?
Может, и смог бы. Командовал бы чем-то, может, и уцелел бы. Как этот, как его, Рокоссовский, кажется. Но Евгений преподавал, значит, мог агитировать. И не в среде простых курсантов – в среде высшего комсостава; каждый год – новый сбор, так он мог все "сливки" РККА не на то настроить. Посему смотрел ты на его фамилию в списке без особого внимания – преподавателем больше, преподавателем меньше…
А вот Тухачевским ты занимался куда дотошней. Да, он нигде не учился, да, нес с трибун все, что в голову придет, никоим образом не озадачивая своих "моментов"[32 - Так с незапамятных времен звали в России сотрудников генерального штаба – как бы ни назывался последний, и как бы ни называлась страна.] необходимыми расчетами. Что ж, есть у человека такая проблема, снял ты его с Генштаба после завирально-разорительного призыва дать армии пятьдесят тысяч танков к следующему, двадцать восьмому году (и сейчас во всех армиях мира их в несколько раз меньше): но ведь много лет прошло – мог и поумнеть. Поэтому взял ты его более-менее свежие труды (набралось с десяток брошюрок страниц по двадцать пять-тридцать – вот и все "теоретическое наследие"), положил рядом трехтомник Шапошникова "Мозг армии" и стал сравнивать.
Сравнивать было нечего. Ура-ура, рабочий класс всегда за нас, крепить оборону и прочее "взвейся-развейся". Нет, это не цитаты от Тухачевского, ты ничего не запомнил из его трудов, разве что вспомнил слова Пилсудского про "доктринерскую слепоту". И не увидел ты там ни одной ссылки на труды других военных теоретиков, классиков, в том числе. Такие книжки можно читать с той скоростью, что ты озвучивал своим подчиненным – сто страниц в час, двести. Правда, не пройдет и десяти минут, как появится вопрос: ты что-нибудь новое узнал? У Шапошникова все по другому: исторический анализ, каждая мысль автора вытекает из мыслей предшественников – быстро не прочтешь. Потому непонятно, по какой категории провести "Мозг армии": по военной истории, или по военной теории? Это с категорией Тухачевского все понятно – "первая" и никакая другая.
Надо возвращать Шапошникова. Слава богу, не из лагеря: снят он с поста начальника Генштаба по "внешнеполитическим", назовем их так, соображениям».
Он поссорился с Шапошниковым накануне Финской войны. Сталину она казалась легкой, чем-то вроде маневров, и когда Шапошников представил свой план, где предполагалось забрать со всех округов авиацию, танки, артиллерию, саперов – да все практически, пехоту разве что чуть-чуть им оставить – разместить все это под Ленинградом и тогда уже двинуть на Финляндию, вождь не смог скрыть своего раздражения. В итоге план было поручено составить командующему округом Мерецкову, он же и возглавил наш "контрудар". Весь декабрь Красная армия пыталась прорвать линию Маннергейма, но даже не смогла дойти до основных укреплений – лишь зону заграждений прошла. В итоге пришлось создавать отдельный фронт, ставить во главе этого фронта Тимошенко, а все планирование опять поручить Борису Михайловичу. Единственному человеку из постоянного окружения, которого Сталин звал по имени-отчеству.
«Заслужил. Был во всем прав: там, где территория не была прикрыта линией Маннергейма, местность была практически непригодна для наступления – сплошные озера, болота, да чащобы. Рай для обороняющих и ад для нападающих. А к линии войска было можно доставить только своим ходом, до границы хоть вела одна железнодорожная ветка, но – до границы. А дальше – иди сотню-другую верст (а то и третью) по снегу, тащи на своем горбу вооружение-снаряжение, танки из сугробов вытаскивай. И все это под присмотром финской разведки: сидят бойцы и все, что видят, сообщают своим по рации. А у этих своих, финнов, то бишь, проблем с переброской войск нет – с той стороны дорог не счесть.
На целый месяц было приостановлено наше наступление, ждали плана от Бориса Михайловича. Как дождались, так все и окончилось: через две недели и линию прорвали, и по льду залива вышли на нормальную местность – дело сделано. У финнов ни танков, ни авиации, все пушки далеко – можно всю их территорию включать в специально созданную в преддверии "контрудара" Карело-Финскую Союзную Социалистическую Республику.
Но товарищ Сталин не стал этого делать. Не потому, что боялся войны с Англией и Францией – что их, болтунов, бояться? Он просто понял: пока на финской территории жив хотя бы один финн, этот финн будет сопротивляться захватчикам. Все как один: власть и оппозиция, буржуи и пролетарии, женщины и дети, кулаки и батраки, даже интеллигенты (если есть у них такие) – все готовы и воевать, и обеспечивать воюющих всем, чем только можно. Добрым словом, в том числе. Не Прибалтика – там при первом нашем намеке как-то сразу замолчали, а если и говорили, то в поддержку вхождения в СССР. И вошли туда войска, как по маслу.... Тоже, вроде бы, чухонь, но другая. Куусинен не смог найти для своего (то есть нашего, конечно) правительства ни одного жителя Финляндии, лишь этнических финнов по всем сусекам подсобрал, а все эти эстонские, литовские и латышские политиканы либо кинулись за границу, либо голосовали за ликвидацию своих государств. Вот и не стало: ни государств, ни политиков – одних уж нет, а те далече… А Финляндия осталась – уж больно невыгодно на подобных территориях свои порядки устанавливать. Решать же вопрос немецкими методами нельзя: меня и так все время сравнивают с Гитлером, и давать такой повод, да что там повод – обоснование…
Знай я эти особенности финнов раньше, все бы было по-другому. Про поляков, например, я знал многое, и когда Риббентроп предложил включить в советскую часть Польши Варшаву с прилегающими окрестностями, отказался. В августе тридцать девятого согласился, а в сентябре, уже в ходе польского похода, отказался. И честно объяснил немцам причины отказа: мол, создавай Польскую социалистическую республику, не создавай, союзная она будет или автономная – гордые поляки все равно начнут бунтовать за свою полную незалежность. Территории, заселенные украинцами и белорусами, примем, а от заселенных поляками земель увольте. "Зачем нам … области, густо населенные поляками!?", – еще Дурново[33 - ДУРНОВО Петр Николаевич (1845-1915), действительный тайный советник, автор "Записки Дурново" (февраль 14-го), где был дан фактически сбывшийся прогноз последствий войны с Германией.] спрашивал, "и с русскими поляками нам не так легко управляться". Не легко, Ваше превосходительство – невозможно. Там ни русские, ни советские методы не годятся, там нужно нечто более масштабное – немецкое, то бишь. Правда, генерал и про Галицию то же самое говорил: мол, "нам явно невыгодно, во имя идеи национального сентиментализма, присоединять к нашему отечеству область, потерявшую с ним всякую живую связь", но взяли мы эту территорию не сантиментов ради – чтоб границу на запад отодвинуть.
Пришлось и с Финляндией этой задачей ограничиться. Претендовали на всю страну, а в итоге предъявили финнам скромные предвоенные требования: вы нам – территории возле Питера, а мы – свои территории, в два раза большей площади. Положительный, конечно, результат, границу от Ленинграда отодвинули на сотню километров, но в остальном – национальный позор. Тот же Черчилль заявил: мол, Финляндия "открыла всему миру слабость Красной Армии". А уж Троцкий так просто прыгал на наших косточках: "Юбилейные парады на Красной площади – одно, война – совсем другое. Предполагавшаяся "военная прогулка" в Финляндию превратилась в беспощадную проверку всех сторон тоталитарного режима. Она обнаружила несостоятельность общего руководства и непригодность высшего командного состава, подобранного по признаку покорности, а не таланта и знания. Война обнаружила сверх того, крайнюю несогласованность разных сторон советского хозяйства, в частности жалкое состояние транспорта и разных видов военного снабжения, особенно продовольственного и вещевого. Кремль строил не без успеха танки и аэропланы, но пренебрег санитарной службой, рукавицами, зимней обувью. О живом человеке, который стоит за всеми машинами, бюрократия попросту забыла." Лишь Гитлер промолчал, мы думали, что из вежливости, а оказалось….
Пришлось как-то изворачиваться перед "мировым общественным мнением". Сперва убрать Ворошилова с поста наркома (ему там и в самом деле не место), потом назначить на его пост "победителя" Тимошенко, а затем решать с Шапошниковым. В общем-то, товарищ Сталин перед ним извинился, не словами, конечно, действием – присвоил ему в мае сорокового маршальское звание. А в августе вызвал к себе и с полным уважением (ну сама любезность), произнес под конец встречи: мол, Ворошилова мы переместили, но "нарком и начальник Генштаба трудятся сообща и вместе руководят Вооруженными Силами. Относительно Финляндии вы оказались правы: обстоятельства сложились так, как предполагали вы. Но это знаем только мы… Нас не поймут, если мы при перемещении ограничимся одним народным комиссаром. Кроме того, мир должен был знать, что уроки конфликта с Финляндией полностью учтены. Это важно для того, чтобы произвести на наших врагов должное впечатление и охладить горячие головы империалистов. Официальная перестановка в руководстве как раз и преследует эту цель." И спросил: "А каково ваше мнение?".
Риторический вопрос и очевидный ответ (для умного человека очевидный): "готов служить на любом посту"[34 - об этом разговоре Шапошников рассказал Василевскому, а тот привел его в своих мемуарах.]. Пост ему, конечно, сразу нашли, статус замнаркома сохранили, строил он почти год разные оборонительные сооружения да укрепрайоны – пора к настоящему делу возвращаться. Мерецков на посту начальника Генштаба не смотрелся (да и на воле не смотрится, потому и арестован вчера), а Жуков нужен в войсках. Собственно, только его и можно посылать на провальные участки, остальные либо не еще созрели, либо…»
Война гражданская и подготовка к войне отечественной. Кулик и Ванников
В памяти Сталина всплыли лица его соратников по Гражданской, ближайших соратников – Буденного, Ворошилова, Кулика.... Счастливое лицо молодой жены сорокалетнего члена Совнаркома, направленного в восемнадцатом продовольственным комиссаром в Царицын, и заросшая щетиной недовольная физиономия ее мужа:
«Кругом бардак, предательство, глупость. А у него нет прав вмешиваться в действия военных, есть полномочия, пусть и "чрезвычайные", но – не в военных вопросах. Что ему – спокойно смотреть на всех этих "спящих" военных специалистов? "Сапожники", – так он называл их в письмах Ленину, "посторонние люди", "могут только чертить чертежи и давать планы".
"Смотреть на это равнодушно считаю себя не вправе", буду "смещать", "ломать", "отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит" – резюмировал он свою позицию. И смещал, ломал, а также расстреливал, топил – не по одиночке, целыми баржами. Но сейчас не про баржи и даже не про восемнадцатый год – про январь девятнадцатого. Краснов тогда прорвал фронт (не мой фронт, соседний) и шел к неприкрытому городу, торжественно шел, победоносно, строил маршевые колонны возле Дубовки и собирался в парадном строю войти в Царицын. В сталинском салон-вагоне вызванные им военспецы говорили только об эвакуации, да оперативном отступлении – неучи. Никто даже не понял смысл его вопроса – "Сколько пушек в районе Дубовки?" Ни тугодумный Кулик, начальник артиллерии, ни бывшие генералы с полковниками.... Даже когда он приказал собрать всю артиллерию с фронта (сто орудий набралось), сосредоточить ее в той самой Дубовке и "ударить артиллерией по этим глупым головам", никто не оценил его замысла. Даже Думенко[35 - ДУМЕНКО Борис Мокеевич (1888-1920), расстрелян (общепринятая версия – по инициативе Тухачевского и Троцкого) за "юдофобскую и антисоветскую политику"], дивизии которого он поручил "завершить разгром", и тот в ночь накануне боя заболеть соизволил. Ничего, Буденный его дивизию возглавил и вполне прилично справился, завершил. Да и Кулик все обеспечил – опрокинул противника. Был бы замысел, был бы стратег во главе – исполнители найдутся.»
Сталин вспомнил доносы на Тухачевского – дескать, говорит маршал, что польская кампания проиграна из-за Сталина с Ворошиловым: «Мол, не выполнили они указания главкома (Каменева[36 - КАМЕНЕВ Сергей Сергеевич (1881-1936), царский полковник, с 8 июля 1919 по апрель 1924 г. – главнокомандующий вооружёнными силами Республики. Скончался от сердечного приступа. Урна с прахом Каменева с воинскими почестями была захоронена в Кремлевской стене, где хранилась до 1939 г., когда он "посмертно" был обвинён в участии в "военно-фашистском заговоре".], то бишь, а на самом деле – Троцкого), не послали на подмогу Буденного: дескать, если Рыдз-Смиглы[37 - в 1920 г. – командующий стоящей возле Львова 3-й польской армии, в 1939 г. – верховный главнокомандующий Польши] успел домчаться от Львова до Варшавы за десять дней, значит, и наша конница бы успела....
Это кем надо быть, чтобы сравнить марш-бросок по своей территории с наступательной операцией на территории чужой? Когда нужно обходить каждый населенный пунктик, каждую рощицу, все время посылать впереди себя разведку и ждать ее возвращения, тащить за собой здоровенный обоз… И как такой приказ дать именно Буденному: он, конечно, звезд с неба не хватает, но и дураком не является, ту самую Дубовку помнит в деталях (первый "генеральский" опыт, как забыть) и оказаться в роли Краснова совсем не хочет. Как и в роли Тухачевского.
Кулик, конечно, поглупее Буденного будет. Но и пополезней – одно удовольствие использовать его в темную. Поговоришь с ним, намекнешь о чем-то, он это подхватит, разовьет – тут и бери быка за рога, делай вид, что согласен с "его" мнением…»
Прошлой зимой Сталин принял решение о модернизации артиллерии. Полевой, танковой – всякой. Война, если и начнется, то не раньше сорок второго, а к тому времени у немцев будут другие танки, не хуже наших. Это сейчас КВ да Т-34 должны пробивать лобовую броню их танков с полутора километров, оставаясь в полной безопасности, пока дистанция не сократится метров до пятисот[38 - На самом деле, корпусная немецкая пушка К-18 поражала наши Т-34 и КВ с расстояния около километра. Этими орудиями был оснащен каждый немецкий полк, также в немецких частях были и вполне пригодные для борьбы с советскими танками 50-мм ПАК-38 и 88-мм зенитные пушки с возможностью стрельбы по наземным целям (ИСАЕВ).]… Долго это продлиться не может, полагал Сталин и решил усилить танковое (да и противотанковое) вооружение.
«Но инициатором этой кампании ему быть не следовало, да и аргументы должны быть другими – поглупее, что ли. Нельзя было раздражать Гитлера, приковывать его внимание к советской программе перевооружения, толкать его на невыгодные нашей стране шаги – от попытки создать "сверхтанки" (а что, хороших инженеров в Германии – а также в Чехии, Франции, Австрии, Бельгии, Голландии – хватало, могли бы и справиться с этой задачей), до превентивного удара по СССР. Гитлера советские действия должны были не настораживать – забавлять. А кто у нас самый забавный?
Так что выбор Кулика в качестве инициатора программы модернизации артиллерии был предопределен. Вызвал я его к себе, намекнул ему о каких-то данных разведки: дескать, немецкая армия в ускоренном темпе перевооружается танками со ста миллиметровыми пушками, с броней увеличенной толщины и повышенного качества – что первым в голову пришло, то и сказал. В общем, воодушевил маршала…
И воодушевленный Кулик все это пересказывал другим, говорил с умным видом, что против таких немецких танков вся наша артиллерия калибров сорока пяти – семидесяти шести миллиметров будет неэффективной. И предложил (от себя, конечно) снять "устаревшие" пушки с производства и начать выпуск ста семи миллиметровых, в танковом варианте в первую очередь. А когда ему стали возражать – данные разведки были у всех (в части касающейся, конечно) – стал ссылаться на Сталина. Но ему, конечно, не все верили, мол, Сталин тут не причем. Особо активным в этом споре был Ванников.[39 - Ванников Борис Львович (1897-1962), с января 1939 г. по июнь 1941 г. – нарком вооружения]
Имел право спорить, он – нарком, а Кулик – всего лишь замнаркома. Посему Ванников мог себе позволить публично сомневаться в истинности сведений начальника главного артиллерийского управления РККА о том, что немцы смогли обеспечить "такой большой скачок в усилении танковой техники".
Умный, конечно.... Только почему не учел, что Кулик ничего от себя в принципе говорить не может? Хотя, глупость нести каждый способен, может, потому и принял он эту глупость за инициативу самого маршала», – Сталин слегка повел плечами и стал вспоминать, как мешал ему нарком в реализации намеченного.
Пришлось его вызвать в начале 41-го, показать докладную записку Кулика (тот за любое дело брался с бульдожьей хваткой, да и писучий был, за что и держали), внимательно (для вида) выслушать его возражения и, опять же для вида, создать комиссию во главе с Ждановым – тот как раз в его кабинет вошел. Мол, "ты у нас главный артиллерист, вот и возглавь комиссию". Жданов тогда еще сказал: "Ванников всегда всему сопротивляется, это стиль его работы". А сам Сталин в конце разговора бросил: "107-миллиметровая пушка – хорошая пушка…"
«Жданов все правильно организовал, на его комиссии говорили только военные: сам Кулик и те, кого он с собой приводил – Ванникову сотоварищи просто затыкали рот. Но он все равно продолжал упорствовать, тот же Жданов на него постоянно жаловался.
Опять пришлось Ванникова к себе на ковер вызывать, но он и там сопротивлялся, замолчал лишь тогда, когда ему было показано постановление Совнаркома. Хоть здесь хватило ума остановиться, понять, что решение окончательное.
Попил моей кровушки… И я сорвался – посадил по первому же поводу. Две недели назад....»
Сталин улыбнулся – «уж больно повод был смешной, анекдотический даже. Вызвали Ванникова на коллегию Наркомата госконтроля: не по его вопросу – по вопросу наркомата боеприпасов. Однако и к его – смежному – ведомству претензии были. Мехлис[40 - МЕХЛИС Лев Захарович (1889-1953), до июня 1941 г. –нарком Госконтроля] ему их предъявляет, а тот сидит себе такой довольный, улыбается. И говорит своему соседу[41 - Ивану Владимировичу КОВАЛЕВУ (1901-93), тогда – замнаркому Госконтроля (именно он рассказал эту истрию КУМАНЕВУ)] (шепчет, конечно, но довольно громко – председательствующему слышно): мол, "имей в виду, Ваня: еврей еврею, как и ворон ворону, глаз не выклюет". А Мехлис – он не просто еврей, он – свой еврей (а, может, и в самом деле "интернационалист", потому и не поменял фамилию): позвонил товарищу Сталин и повез собеседников к нему, на Новую площадь.»
В сталинском кабинете нарком уже не хорохорился: де, спасибо Госконтролю, наркомат, мол, примет немедленные меры.... Сталин его прервал и потребовал повторить "шуточку". Тот повторил, а вождь в ответ спокойно так: "Сейчас, когда советскому народу угрожает величайшая военная опасность, за подобные высказывания некоторые могли бы оказаться в тюрьме. Можете идти, мы с товарищами займемся другими делами". Нарком, выходя из кабинета, не знал, что в приемной его уже ждут не очень приветливые люди, а у подъезда стоит автомобиль совсем другой ведомственной принадлежности.
«Попал под раздачу, бедолага….
С седьмого июня сидит. Выпустить, что ли? Что б пушки "устаревшие" выпускал – не до новых сейчас? Сейчас и старые сгодятся, нет ведь у Гитлера новых танков, – Сталин остановился на секунду-другую и пробурчал – Молодой[42 - 32-хлетний Дмитрий Федорович УСТИНОВ (1908-84) был назначен на пост наркома вооружения 9 июня 1941 г.] справится. А этот пусть посидит, подумает. Да и товарищу Сталину подумать не помешает.
В самом деле, для чего все это было? Все эти игры с Куликом, да и не только с Куликом? Все эти пушки сто седьмого калибра, бетонные аэродромы на "новых" территориях? Для того, чтобы Гитлер мог быть уверенным, что мы на него (по крайней мере в ближайший год) нападать не собираемся? Или чтобы в этом не сомневались наши потомки: им то должно быть очевидно, что перевооружение и нападение – две вещи несовместные? Нет, в сорок втором все бы это пригодилось, но в сорок первом все это не просто ненужно – вредно. Дать пушки дивизиям, воюющим или формируемым, мы не можем: новых еще нет, а старые уже не производятся. Летчики не могут перелететь на запасные аэродромы, на их месте – котлованы. При такой ситуации и потомков может не быть – некому будет анализировать.
Это Гитлеру и его генералам от моих решений – радость одна. Нет перед ними ни одной полноценной дивизии – все в стадии формирования; нет у этих дивизий авиационной поддержки – неоткуда взлетать нашим самолетам. А то, что солдат и техники у нас не меньше, да и техника лучше (хоть в это то можно верить?!), что толку? Будут сами на нашей технике с нами бороться.
Речь Гитлера и речь Молотова. Молчание Сталина и слова Черчилля.
А что до нашей невинности, то ему на нее плевать. И те, кто захочет (или кому будет выгодно), тоже наплюют. Благо есть на что сослаться», – Сталин все же взял один листок со стола, перевод радиообращения Гитлера:
"Германский народ, национал-социалисты, После тяжелых размышлений, когда я был вынужден молчать в течение долгих месяцев, наконец наступил момент, когда я могу говорить с полной откровенностью. Москва предательски нарушила условия, которые составляли предмет нашего договора о дружбе. Сейчас приблизительно 160 русских дивизий находятся на нашей границе, В течение ряда недель непрерывные нарушения этой границы. Ночью 18 июня русские патрули снова проникли на германскую территорию и были оттеснены лишь после продолжительной перестрелки.
Теперь наступил час, когда нам необходимо выступить против иудейско-англосаксонских поджигателей войны и их помощников, а также евреев из московского большевистского центра. От Восточной Пруссии до Карпат располагаются формирования германского восточного фронта. Осуществляется концентрация войск, которая по своим масштабам и по своему территориальному охвату является величайшей, какая когда-либо имела место в мире. Принимая на себя тяжелые обстоятельства, я служу делу мира в этом районе, обеспечивая безопасность Европы и защиту всех стран Европейского континента. Сегодня я решил передать судьбу государства и нашего народа в руки наших солдат. Да поможет нам Бог в этой важнейшей борьбе."
«Не поможет тебе бог, сука. И слов ты внятных не нашел, хоть было у тебя время: ложь, да что-то про жидов (кстати, почему у нас переводят: "евреи"? "Жиды" словарному запасу фюрера как-то более соответствуют. Дать указание, что ли? Нет, нельзя, неправильно поймут…). Пробубнил ты что-то по-наполеоновски несуразное. Тот свое корсиканское –"рок влечет Россию", а ты – свое, фашистское, про иудеев-поджигателей, да жидов-большевиков. У меня слова найдутся, но не сейчас, дай срок».
Сталин вдруг вспомнил: «А ведь у Александра времени тоже не было, но он нашел слова. Ведь также не оратор, да и царь – так себе, но отрывок из его речи до сих пор поминают. Добрым словом поминают: "Солдаты! Вы защищаете Отечество, веру и свободу". Сейчас все по-другому: и вера у всех разная, да и слово "свобода" приобрело новые смыслы. При Александре свобода – свобода от иноземного владычества, сейчас же все больше права да воля.
Хотя и прежний смысл остался, может помочь. И у других слов остался прежний смысл, вот и вставил я в речь, что прочел Молотов, "отечественную войну". И про Наполеона тоже вставил. И три последние фразы: "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами." А остальное – плод коллективного творчества, с миру по нитке – нищему рубашка. И нищим этим я назначил Молотов, хотя понимал: мою речь ждали.
Как это у Пушкина:
"Будь молчалив; не должен царский голос
На воздухе теряться по-пустому;
Как звон святой, он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник."
Что ж ты не вещал "велику скорбь"? "Великого праздника" ждешь?»
Сталин вспомнил, что сказал Молотову, вернувшемуся с записи речи – мол, "видишь, как хорошо получилось, что выступал именно ты. Я звонил сейчас командующим фронтами, они не знают даже точной обстановки, поэтому мне просто нельзя было сегодня выступать, будет еще время и повод".
«Объяснил, в общем. Точнее: извинился перед соратником – что тут объяснять. Да будь на руках вся информация, ее все равно в речи не используешь, только панику посеешь. А она и так есть, паника.
Будет еще время и повод, – Сталин медленно повторил свои слова. – Только время будет не лучше, да и повод помрачнее. Врать придется, изворачиваться. Говорить о потерях противника умалчивая о своих. Может, лучше вчера было бы выступить – да хоть с той же речью? А потом, как "повод" будет, отправить к микрофону Молотова?». Сталин встал с кресла, сделал несколько шагов на затекших от трехчасового сидения ногах, встряхнулся и подвел черту:
«Нет. Не царское это дело – оправдываться. А оправдаться было нужно – потому Молотов. Кто угодно – но не ты. Ты "вещать" начнешь, когда найдешь правильные слова. Пусть лживые, но – нужные народу. Или – когда не найдешь, но деваться будет некуда. Сейчас еще есть время. И, в конце концов, не так уж все и безнадежно. Может быть, все это – временные трудности. Лиха беда начало, не боги горшки обжигают и т.д., и т.п....»
Сталин вспомнил, что вчера, при принятии решения о создании Ставки Главного командования,[43 - Таково было первоначальное (до 10 июля 1941 г.) название Ставки Верховного Главнокомандования] все собравшиеся в его кабинете предлагали возглавить этот "чрезвычайный" орган именно ему. Но он отказался, предложил Тимошенко.
«Нет, ты просто боишься ответственности. Не в словах дело… Ты просто не знаешь что делать. А слова…
Но ведь Черчилль нашел, что сказать.» Сталин взял листок со вчерашней речью британского премьера и медленно прочитал:
"Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен. Я вижу их охраняющими свои дома, где их матери и жены молятся – да, ибо бывают времена, когда молятся все, – о безопасности своих близких, о возвращении своего кормильца, своего защитника и опоры. Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами, с ее искусными агентами, только что усмирившими и связавшими по рукам и ногам десяток стран. Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще незажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую и верную добычу. …
За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий…"
«Может, он свою речь давно подготовил? Не в спешке, не за несколько часов? Может он знал об этой дате заранее? Может быть…
А ведь он пытался тебе об этой войне сообщить. В собственноручно написанном письме, странном письме, личном каком-то. Из нескольких строчек:
"Я располагаю достоверными сведениями от надежного агента, что, когда немцы сочли Югославию пойманной в свою сеть, то есть после 20 марта, они начали перебрасывать из Румынии в Южную Польшу три из своих пяти танковых дивизий. Как только они узнали о сербской революции, это передвижение было отменено. Ваше превосходительство легко поймет значение этих фактов."»
Он получил это письмо 23 апреля, с двадцатидневной задержкой: «Бардак все же в этой хваленой Англии. Сколько бы дней прожил тот, что посмел хоть на минуту задержать вручение личного послания товарища Сталина? А у них подобное – абсолютно нормальное дело: какой-то вшивый посол решил, что раз он сам чего-то такое недавно написал, то зачем повторяться? И зачем об этом докладывать начальству, он сам – начальство, целый сэр[44 - сэр Ричард Стаффорд КРИППС (1889-1952), с мая 40-го по январь 42-го – посол Британии в СССР]…»
Разведка незадолго до войны доложила ему о странных перипетиях с вручением письма английского коллеги. Он читал донесение, улыбался, в принципе ему это было уже не столь интересно, забавно, разве что. А тогда, в конце апреля, ему было не до улыбок. В самом деле, дней за двадцать до получения этой бумаги Вышинский[45 - ВЫШИНСКИЙ Андрей Януарьевич (1883-1954), первый зам. наркома иностранных дел СССР (1940 – 46)] проинформировал его о пространной ноте английского посла, содержащей кучу претензий к политике СССР на Балканах и стандартные призывы "проводить энергичную политику сотрудничества со странами, все еще сопротивляющимися державам оси" – обычная писулька, можно было и не докладывать. А тут – нечто конкретное, деловое, личное, к тому же. И актуальное: за день до получения письма советский посол в Германии подал немцам официальную жалобу на нарушения границы СССР германскими самолетами. 80 нарушений за 20 дней….
Потому он и дал приказ разведке разобраться с этим письмом. А когда разведка доложила (не по существу, отметил он сейчас, не про описанные Черчиллем немецкие танковые дивизии, а про перипетии с самим посланием), ему этот доклад был не нужен. Он уже все оценил, проанализировал и решил: у Британии все настолько плохо, что даже ее лидер готов выступить в роли провокатора.
