Не герой

Простить такое оскорбление не было никакой возможности. Но что она сделает? Что может она сделать? Разве убить его? Что же, а хотя бы и убить. Она жестоко оскорблена; если ее предадут суду, то суд наверное оправдает ее. Ведь это такое оскорбление, какого еще не бывало…

Но когда она представила себя идущей к нему или подстерегающей его на улице с револьвером в руке, то ей сейчас же ясно стало, что этот план никуда не годится. Она – с револьвером, она никогда в жизни не держала в руках никакого оружия, кроме кухонного ножа да зубоврачебных щипцов… Нет, это немыслимо.

Но что же она может сделать? Так оставить нельзя. Нельзя допустить, чтобы после такого оскорбления он спокойно жил на свете, наслаждаясь всеми благами жизни. Пожаловаться на него в суд? В суд придут репортеры, все запишут и потом напечатают в газетах… Скандал удесятерится…

Нет, не годится и это.

Но вот у нее блеснула мысль. Да, это самое лучшее… Это подкосит его в самом корне. Матрешкин в "Заветном слове" пользуется большим влиянием. Он может это сделать, а она сумеет добиться этого, чего бы это ни стоило.

Она взяла лист почтовой бумаги и написала:

"Михаил Александрович! Приходите сегодня ко мне, сейчас, сию минуту, приезжайте. Дело страшно важное. Нужна ваша услуга. Ничто не должно помешать вам. Ваша З. Ползикова".

Кухарка тотчас же помчалась с запиской к Матрешкину, который жил на Захарьевской. Все время, пока она ходила, Зоя Федоровна в страшном волнении металась из комнаты в комнату и ежеминутно переменяла положение: ложилась, садилась, ходила, становилась у окна и бесцельно глядела на улицу. Когда же кухарка вернулась и объявила, что "господин Матрешкин сейчас придут", Зоя Федоровна подумала о том, что ей надо привести себя в порядок. Ее прическа была разрушена, глаза были красны, платье измято. Она села перед маленьким туалетом, обтянутым розовым ситцем, и быстрыми привычными движениями рук очень скоро придала себе приличный вид.

Раздался звонок; вошел Матрешкин. Он был, как всегда, в черном сюртуке, в черных перчатках, в круглой меховой шапочке, необыкновенно приличен, с хорошо выбритыми щеками и подбородком, с приглаженными кверху усами.

– Вы меня перепугали, Зоя Федоровна!.. – проговорил он, ласково смотря ей в глаза и пожимая ее руку своими обеими руками. – Что, ногу сломали?

– Нет!

– Денег нужно дозареза?

– Нет, нет, все это были бы пустяки…

– О-о! Вот как! Вы говорите так, как будто кто-нибудь покушался на вашу женскую честь!..

– А, что такое женская честь? Выдумка, не больше! Меня оскорбили нестерпимо, страшно, ужасно! И вы должны защитить меня… Отомстить за меня!..

– Вы делаете мне честь, поручая мне столь благородную обязанность. Я готов отомстить. Но кто же враг?

Матрешкин говорил как-то полусерьезно, с полуулыбкой и чрезвычайно мягким голосом и при этом, все потирал одну руку о другую.

– Кто враг? Ползиков!

– Антон Макарыч?

– Да, он, он!

– Помилуйте! Разве в пьяном виде что-нибудь. Так ведь он же невменяем, и в таких случаях один способ – не попадаться ему на глаза…

– Нет, тут не то. Представьте, какую он со мной гнусность сделал…

Зоя Федоровна рассказала ему все, как было. Матрешкин по мере ее рассказа все шире и шире раскрывал глаза.

– Да что вы? Да неужели? – поминутно восклицал он. – Он на это способен? Послушайте, – сказал он, когда Зоя Федоровна кончила свой рассказ, – все это до того странно, что даже не верится… Как сказка. Но вы говорите, что это было, значит – это не сказка. Но прежде всего – как вы могли поддаться и поверить? Ай, ай, ай! А еще умная женщина…

– Нет, уж, пожалуйста, не разбирайте – что, да как, да почему! Вы должны отомстить!

– Я? Каким же образом я могу отомстить? Жениться на вас, что ли? По русским законам это невозможно…

– Не говорите пошлостей! Вы можете отомстить. Слушайте. Он получает у вас семь тысяч. Если он уйдет из "Заветного слова", ему нигде ни копейки не дадут… Вы должны сделать так, чтобы он ушел…

– Однако! Только женщина может так мстить! Прямо на карман бьете. Вы хотите сделать его нищим?

– О, я не знаю, чем бы я хотела его сделать! Я хотела бы унизить, растоптать его, смешать с грязью. Вам, конечно, все равно. Чужого оскорбления нельзя чувствовать. Но если бы вас так оскорбили, что бы вы сделали?

– Я? Ха, ха! Прежде всего я не дался бы! Ну а затем, если б уж так пришлось, то поискал бы более тонкого орудия для мести. Нет, в самом деле – что ж это: лишить человека куска хлеба! Какая же это месть? Это все равно, что нос откусить или руку отрезать…

– Я не знаю другого способа. Нет, Михаил Александрыч, голубчик, милый! Сделайте мне это! Я не знаю, на что я способна… На всякую жертву… Только сделайте! Ведь вам это ничего не стоит. Вы там – сила. Вы можете поссориться с ним, какой-нибудь там предлог найдете… Придеретесь к его статье, скажете: это не годится… А он, знаете, какой самолюбивый… Сейчас ругаться начнет, ну вы и объявите: он или я… Конечно, вас предпочтут, и ему придется уйти! О, как я буду торжествовать тогда!..

– Женщина, женщина! Это удивительно! – комически воскликнул Матрешкин и всплеснул руками. – Тонкое, эфирное существо! Перл создания! Мечта! Воплощенное изящество! Чуткая, нервная натура! Но, клянусь небом, ни одному мужчине не придет в голову такая грубая идея! И как коварно разработана! Целый план! Последнее слово разбойничьей хитрости! Да, вы правы, Зоя Федоровна, мне это легко сделать, очень легко. Тем более что у нас в редакции недовольны Антоном Макарычем и не прочь придраться к случаю… Но мне, по человечеству, жаль Ползикова… Он мне не нравится, если хотите даже – я считаю его своим врагом, потому что в душе он ненавидит меня. Но… Знаете, я не привык на такой почве бороться с моими личными врагами…

Зоя Федоровна посмотрела на него с изумлением и с выражением недоверия.

– Вы хотите уверить меня в своем благородстве? Вы, после того, как написали столько…

– Столько гадостей? Вы это хотите сказать? Пусть так, но это совсем другое дело…

– Послушайте! – решительным тоном сказала Зоя Федоровна. – Ведь вы ко мне расположены?

– Очень! Всем сердцем, Зоя Федоровна!..

– Вы… Ну… Чего вы потребовали бы от меня?

– Как? Потребовал бы? Требовать я ничего не смею… Я хотел бы добиться вашей благосклонности, да, это так…

– Ну, что это такое значит – благосклонность? – спросила она, прищурив глаза.

– Вот вопрос! Когда добиваются благосклонности у девушки, то значит – хотят предложить ей руку и сердце. Когда же добиваются благосклонности замужней женщины, то это значит… Само собою ясно, что это значит…

– Михаил Александрыч! Милый, дорогой, голубчик! Все, что хотите! Все, что хотите! Все, что хотите… Только сделайте это.

Она стояла близ кресла, на котором он сидел. Она ему нравилась, и он давно уже настойчиво ухаживал за нею. Ему оставалось только взять ее руки и привлечь ее к себе. Он слегка покраснел, и легкая дрожь пробежала у него по спине.

Но что-то остановило его; какое-то чувство неловкости при мысли о том, что успех у этой женщины будет куплен им ценой почти гибели, ближнего. Да если б этот ближний был приятель или просто знакомый, это бы еще куда ни шло, но он враг – это уж совсем было бы низко.

Он тихонько отодвинулся от нее вместе с креслом; она посмотрела на него смущенным взглядом. Он встал, отошел к окну и что-то обдумывал.

– Знаете что, Зоя Федоровна! – сказал он наконец. – Ведь вам хочется, чтоб он понял вашу месть, то есть понял, что это дело ваших рук?

– Да, да, да!

– Ну, так видите: судьба Ползикова в нашей газете давно решена. Он нам не нужен. Он стал водянист, скучен, не работает, а делает все спустя рукава, с пьяных глаз. Имя его, некогда привлекавшее читателей, превратилось в тряпку. Но предполагалось, что он проработает еще около года, а там так или иначе его сплавят. Таким образом, разница будет только на один год, разница несущественная, как я думаю… Ну что ж, извольте, я постараюсь…

– Вы это сделаете?

Она бросилась к нему и стала крепко жать его руку.

– Знаете, я никогда не думала, никогда не думала, что вы такой благородный человек. Просто удивительно! У-ди-ви-тель-но!..

Матрешкин как-то неопределенно улыбался, скорее насмешливо, чем весело. Он стал торопиться.

– Что же вы так скоро? Посидите! – с искренним чувством промолвила Зоя Федоровна. – Я так расстроена, так потрясена… Посидите, Михаил Александрыч!.. Мне просто страшно одной оставаться…

– Не могу, не могу! Меня оторвали прямо от дела, и очень спешного… Ей-богу, я думал, что вы сломали ногу, а оказалось…

– Неужели вы думаете, что сломать ногу хуже, чем получить такое оскорбление?

– Наверное хуже. Если бы вы сломали ногу, то лежали бы в постели и стонали, а теперь очень мило принимаете гостя… Даже любезнее, чем он ожидал!.. До свидания.

Матрешкин двусмысленно улыбнулся и, поклонившись, вышел в переднюю.

– Грубиян! – сказала ему вслед Зоя Федоровна и ответила ему такой же улыбкой.

Через две минуты после того, как ушел Матрешкин, в передней опять раздался звонок. Какой-то субъект в порыжевшем от времени пальто, с подвязанной носовым платком щекой, стонущий слабеньким голосом спрашивал, здесь ли зубной врач.

– Здесь, здесь! – ответила кухарка.

– А дорого берут? – осведомился субъект.

– Не знаю, спросите у самих!..

– Ох! – простонал субъект.

Зоя Федоровна слышала этот разговор и на минуту мысленно остановилась над вопросом: "В состоянии ли она принять пациента после такой нравственной встряски?" Ей казалось это как-то удивительно неподходящим к ее настроению, даже оскорбительным. Но вспомнив, что ее планы насчет лучшего будущего позорно разбиты, она подумала: "А хлеб зарабатывать все-таки нужно, несмотря ни на что!"

– Скажите, что здесь не торгуются… Сколько может, столько и заплатит! – заявила она кухарке.

Через минуту вошел в комнату субъект, у которого, если бы даже у него щека не была подвязана носовым платком, на лице было написано, что ничего на свете он так не желает, как того, чтоб ему вырвали зуб.

VIII

Прошло четыре дня после того, как Рачеев был у Баклановых.

Он возвратился домой часов около двенадцати ночи. Его заинтересовало какое-то литературное чтение в одном общественном зале, где он мог видеть литераторов, художников и артистов. Читали в общем скверно, но аплодировали много. Публика ходит на такие вечера не для того, чтобы слушать, а чтобы видеть наружность чтецов. Все были люди с именами, и он пошел за тем же.

Едва он вошел в подъезд гостиницы, как дверь за ним опять отворилась и вошла какяя-то девушка в простой драповой кофточке, в шерстяном платке. Он непроизвольно обернулся и узнал горничную Баклановых. Это его поразило.

– Вы ко мне, должно быть? – спросил он.

– К вам. От барыни… – отвечала горничная. Щеки ее раскраснелись от холода; она тяжело дышала от быстрой ходьбы.

– А что?

– Да с барином что-то неладно… Сейчас приключилось…

– Что такое? Заболел?

– Заболели… Доктор теперь там. Сказал – нехорошо, говорит… Они, говорит, переработались… Да вот записка от барыни…

Рачеев схватил записку. Это был клочок бумаги, сложенный втрое, без конверта. Катерина Сергеевна писала карандашом:

"Дмитрий Петрович! Ради бога сейчас приезжайте! С Колей творится ужасное. Я потеряла голову. Доктор сказал: переутомление. Я в отчаянии. Я во всем виновата и кляну себя! Не медлите ни минуты. Е. Бакланова".

Дмитрий Петрович к себе не поднялся.

– Едемте! – сказал он горничной.

Они вышли на улицу и взяли извозчика.

– Вы говорите, это сейчас с ним сделалось? – спрашивал он у горничной.

– Не больше полчаса!

– Но что же именно? Какая болезнь?

– Бог его знает. Плачут, прямо, – навзрыд, все равно как малый ребенок… Ей-богу, я даже смотреть не могла, сама заплакала. Лицо руками закрывают. Они были вздремнувши, и что-то им привиделось такое… Паук, что ли, какой-то громадный… С этого паука и началось… Переработались, значит…

– Гм… А перед этим все было благополучно? Катерина Сергевна была здорова?

Он не хотел спросить горничную прямо: не было ли супружеской сцены, но, кажется, горничная поняла его. В доме Баклановых выражения "барыня нездорова" всеми понималось в том смысле, что Катерина Сергеевна расстроена и не выходит из спальни.

– Что-то было такое после обеда… Барыня что-то кричали, плакали… Барин выбежал из спальни… Руки в волосах, глаза горят, да в кабинет, да грохнулись на диван, лицом вниз, да так и пролежали до ночи… А потом это и приключилось… Это у нас часто бывает, – продолжала горничная, обрадовавшись, что спутник слушал ее, – барыня этак-то чуть не каждый день расстраивают себя, да барин сходит к ним в спальню, поговорит, и они успокоятся. А с барином это в первый раз. Не выдержали, значит… Надо полагать, они-таки переработались, потому чуть не две недели с места не вставали и пера из рук не выпускали…

Дмитрий Петрович довольно ясно представил себе картину того, что произошло у Баклановых. Двухнедельная работа должна была до крайности утомить нервы Николая Алексеевича. Он уже и тогда, когда говорил с ним после обеда, был хрупок. Эта бледность, худоба, эта болезненная нервность, которая сквозила в его словах, – все это не обещало ничего хорошего. Но он и после этого работал еще несколько дней. До какого же напряжения должны были дойти его нервы? После такой работы его мог бы укрепить ряд приятных ощущений. А тут подвернулась сцена. Он так близко к сердцу принимает настроение Катерины Сергеевны. Понятно, что это его доконало.

Однако Рачеев ни на минуту не подумал о том, что его положение внушает серьезные опасения. Человек он в общем здоровый и крепкий и, конечно, вынесет это.

Они приехали. Горничная шмыгнула в ворота, а Рачеев вошел в подъезд. Когда он поднялся наверх, дверь в квартиру Баклановых была уже открыта. Его встретила Лиза. Лицо ее было красно, на нем было выражение тревожной озабоченности.

Она улыбнулась ему вместо приветствия и, не подав руки, пропустила мимо себя в гостиную. Он взглянул направо; дверь в кабинет была закрыта. Из столовой вышла Катерина Сергеевна в темном капоте. Бледное лицо ее выражало муку. Ему показалось, что она даже похудела. Под глазами образовались заметные синеватые круги.

Она подошла к нему, взяла его за руку и повлекла за собой в столовую.

– Я во всем виновата, во всем, во всем! – говорила она почти шепотом. – Если что-нибудь случится, я убью себя! Я непременно убью себя…

– Полноте, что за малодушие!? Что же с ним? Он теперь спит? – спросил Рачеев, с изумлением глядя на то, как глубоко она была потрясена. В столовой горела висячая лампа. На столе стоял потухший самовар, стакан с недопитым чаем и остатки ужина.

– Ужас! – промолвила Катерина Сергеевна. – Он вчера кончил работу… Эта глупая поездка за границу… Ах, я никогда не прощу себе этого… Нет, послушайте, я никуда не гожусь… Таким людям, как я, не следует жить, им надо убивать себя!.. Ведь мы мучаем только других!.. Я непременно убью себя…

– Это мы обсудим после, Катерина Сергевна, – промолвил с улыбкой Рачеев, – а теперь давайте говорить о нем…

– Ну да, даже и в этом я сумасшедшая… Говорю о себе! Вчера он отвез свою работу издателю Опухолеву и получил деньги. Полторы тысячи… Подумайте, он за десять дней заработал полторы тысячи!.. Сколько это надо было написать! Мы провели с ним вечер очень мило. Распределяли деньги; но я уже тогда заметила, что он был какой-то апатичный, со всем, что я ни скажу, соглашался, и все закрывал глаза, словно собирался вздремнуть. И ему надо было пораньше лечь спать, а я увлеклась и все тараторю, тараторю, как мы поедем в Рим, да что я себе куплю… Одним словом, всякие глупости!.. А он видит что я весела и прекрасно настроена, и перемогает себя… Вы не можете себе представить, какой это чудный человек – Николай Алексеич, для меня, для меня по крайней мере… Я не знаю, чем он не пожертвовал бы, чтобы видеть меня здоровой и веселой… Ах, а я… Это ужасно!.. Я его не щадила… Нет, зачем жить таким людям…

– Будем говорить о нем, Катерина Сергевна! – промолвил Рачеев. Он заметил, что как только она переводила речь на себя, то волнение ее подымалось до высшей степени.

– Да… так вот он тогда лег часа в два. Ночью он вдруг вскочил… Кошмар… Ну что ж, это обыкновенная вещь. Я не придала значения… Жаловался, что в голове какая-то тяжесть и нервы расстроены. Но лег и заснул. Спал до утра. Утром опять жаловался, что все его раздражает. Говорил, что не может мешать чай ложечкой. Звон этот ему невыносим. Я подумала: это каприз. Просто разнервничался и все преувеличивает. Человек судит по себе. Я часто нервничаю, и у меня много капризов. Часов в пять он получил записку от одного знакомого. У них сегодня соберутся, журфикс. Просил зайти. Коля выразил желание пойти. Зачем? – спросила я. – Да так, проветриться, освежиться. Я и придралась к этому. Теперь понимаю, что это было очень глупо и… несправедливо. Проветриться? Освежиться? Две недели сидел в кабинете, со мной не говорил… Не можешь двух вечеров подряд провести с женой!.. Конечно, это скучно… Прежде, бывало, когда надо было освежиться, шел ко мне, а теперь – любовь прошла, это уж неинтересно… Мне стыдно вспомнить, Дмитрий Петрович, что я говорила! Но когда у меня нервы расходятся, я иногда говорю против воли, сознаю, что вот это глупость, пошлость, а говорю, говорю… Не могу удержаться… Я не кончила обед и ушла в спальню. Он сейчас же прибежал ко мне, встревоженный, начал успокаивать… А я еще хуже… Ах, нет, я должна убить себя… Знаете, это будет хорошо, и никто ничего не потеряет…

– Нет, вы вот что: перестаньте рассказывать. Переведите дух. Я вижу, что вас расстраивают ваши же слова! – сказал Рачеев. – Налейте-ка мне чаю…

– Чай холодный! Может быть, подогреть?

– Нет, ничего. Я страшно пить хочу. Я только что был на литературном чтении. Видел всех ваших корифеев…

– А, да, да! Колю звали туда участвовать, но он отказался…

– Нет, сахару не кладите. Я пью вприкуску. И самый слабый, чуть-чуть, для цвета только.

– Вот так?

– Вот так, благодарю вас… Ну, теперь продолжайте ваш рассказ!

В продолжение этого короткого диалога Катерина Сергеевна в самом деле значительно успокоилась и заговорила теперь ровным голосом.

– Одним словом, я довела его до того, что он схватился за голову и выскочил из спальни. Он лег у себя в кабинете на диване и долго лежал, потом заснул и проспал часов до одиннадцати. Мы ужинали с Лизой, как вдруг слышим: он что-то говорит, и так отрывисто, тревожно; мы к нему… Он сидит на самом краю дивана, бледный, дрожащий, с испуганными глазами и плачет, рыдает, как ребенок… Коля был страшен: лицо совсем желтое, глаза воспаленные… Малейший шум раздражал его… Просил унести свечку, а когда унесли, стал бояться темноты… Ужасно… Мы послали за доктором… Полунин, наш знакомый, по нервным болезням… Он немного успокоил его, раздел, уложил на диван и как-то усыпил его. Но мне он сказал, что нужна большая осторожность; выбранил за то, что я допустила его так усиленно работать, что я не берегла его… И прав, он прав! Я казню себя, я страшно виновата… Но когда ж я такая… сумасшедшая!.. Вы простите, что я за вами послала. Но я боюсь к нему на глаза показываться… Мне кажется, что он встретит меня укором… Я думаю, он при одном моем появлении вспомнит, как я виновата, и опять расстроится… Ах, я так сегодня несчастна, так несчастна!.. Вдруг вздумала за границу ехать! Ведь это он из-за меня!.. Нет, теперь баста! Я беру себя в руки, укрепляю нервы, и мы поедем в деревню! Там жизнь стоит впятеро дешевле, и он будет работать меньше и лучше… Доктор сказал, что у него неврастения какая-то, в острой форме… Бог знает что такое!..

Дмитрий Петрович слушал ее, и ему казалось, что он попал в заколдованный круг, из которого нет выхода. Николай Алексеевич – писатель, он живет литературой. В сущности говоря, это безобразие – жить литературой. Это значит торговать вдохновением, чистыми, святыми порывами души. Но так делается во всем мире, люди пригляделись к этому и считают это естественным и справедливым. Но у человека с чуткой душой всякий раз, когда он берет плату за создание своего таланта, должно быть, бывает тайное угрызение совести, и это уже одно вносит нервозность в жизнь писателя. Между тем брать нужно, потому что жизнь ставит свои требования. Писатель уже не ждет с трепетом вдохновения, как это делали прежние авторы, а вызывает его, требует к себе, напрягает все свои силы и, быть может, обманывает себя, принимая за вдохновение простое напряжение нервной системы… Все это исподволь разъедает его организм, доводит до какой-нибудь неврастении. Заняться другим делом, более спокойным и менее ответственным, он не может – не умеет, да если бы и умел, его постоянно будет тянуть к писательству; явится внутреннее раздвоение, недовольство собой… Бакланов тогда в порыве нервного раздражения пришел к выводу, что писателю не следует жениться. Если идти дальше, то надо сказать, что ему следует отказаться от всех благ мира, от всего того, что дает современная культура, жить в бочке и питаться акридами. Но тогда писательство делается мученичеством, и такой идеальный писатель из своей бочки едва ли увидит и узнает ту жизнь, которой интересуется общество…

Дмитрий Петрович тихонько прошел в кабинет. На столе горела свеча, широкий синий абажур наполнял всю комнату тенью. Николай Алексеевич лежал на диване лицом вверх… Весь он до головы был закрыт одеялом, а голова была увязана белым полотенцем. Глаза его были раскрыты, и когда он увидел Рачеева, бледное лицо его оживилось улыбкой. Он вынул из-под одеяла руку и подал ее приятелю.

– Что за оказия, Николай Алексеич? – спросил Рачеев, отвечая ему улыбкой.

– Глупая оказия! – ослабевшим голосом ответил Бакланов. – Вздумал реветь… Никогда этого со мной не бывало! А главное – ноги отваливаются… Словно чужие. Вот это самое худшее… Не следовало так напрягаться… Подумай – чуть ли не в один присест – шесть листов!.. Безобразие!..

На его желтом лице промелькнули тени – то там, то здесь, словно вздрагивали мускулы. "Раздражается", – подумал Рачеев и поспешил переменить тему.

– О чем хочешь давай говорить, только не о писанье, не о литературе, не о пере, бумаге, чернилах… Так ведь?

– Это правда, дружище!.. Обо всем этом я не могу говорить спокойно!.. Послушай, меня вот что тяготит. Жена страшно беспокоится… Я видел по ее глазам… Уж я знаю, она там бичует себя, считает себя в чем-то виноватой и говорит о самоубийстве… Выясни ей, пожалуйста, что все это вздор, никто ни в чем не виноват… Экая досада! Доктор сказал, что провожусь с этой дрянью недели две… Поездка откладывается.

– Куда поездка?

– За границу, душа моя! Мы непременно поедем… Фу ты, какая дикая головная боль! Глаза выкатываются… Погоди, помолчим минут десять…

Он закрыл глаза и неподвижно, молча пролежал несколько минут.

– Поди, голубчик, успокой жену. А то она способна бог знает до чего додуматься. Попроси ее ко мне на минуту.

Рачеев вышел, а через четверть часа они вошли опять вместе с Катериной Сергеевной. Она села на краю дивана и старалась улыбаться.

– Как только поправишься, Коля, сейчас же поедем в деревню, куда-нибудь на самый юг… Я буду отлично вести себя, увидишь! – сказала она.

– Пустяки! – ответил он спокойно. – Мы поедем за границу!

– Никогда! Ни за что! – с ужасом воскликнула она, но тотчас же остановилась, заметив, что он волнуется. – Тебе нельзя много говорить. Тебе нужна тишина!.. – прибавила она.

Он опять закрыл глаза. Раздражительность его теперь уменьшилась; он ощущал страшную слабость, каждая фраза утомляла его, а приступы острой головной боли были мучительны… Но едва приступ проходил, ему опять хотелось говорить.

К двум часам ему удалось заснуть; в кабинете погасили свечу. Рачеев собрался уходить.

– А вы ложитесь спать! – сказал он Катерине Сергеевне. – Завтра я приду часов в восемь. Он вообще молодец, и я думаю, скоро совсем оправится…

– Я спать не могу! – заявила она.

– К чему же это? Вы этим никакой пользы ему не принесете!

– Нет, нет! Я ни за что не лягу спать! Ни за что! – решительно промолвила она.

– Но что же вы будете делать? Он теперь заснул и, вероятно, проспит всю ночь… Право, лучше и вы ложитесь. Завтра будете здоровей…

– Ни за что!..

Она говорила таким упорным тоном, что он потерял всякую надежду убедить ее. "Она в самом деле не ляжет, за это можно поручиться", – подумал он.

Он простился и ушел. Катерина Сергеевна осталась одна. В кабинете было совсем тихо; очевидно, Николай Алексеевич хорошо уснул. Лиза ушла в свою комнату. Катерина Сергеевна прошла по узкому коридору и постучала в низкую одностворчатую дверь.

– Ты еще не спишь, Лиза? – спросила она.

Лиза торопливо открыла ей дверь. Комната в одно окно, выходившее во двор, освещалась небольшой майоликовой лампой, стоявшей на столе. Здесь была кровать с отвернутым одеялом, приготовленная для спанья, дамский письменный столик, этажерка с книгами, несколько стульев. На столе бронзовая рамка с портретом Николая Алексеевича, альбом с карточками писателей, артистов и знакомых. В углу круглый столик с небольшим стоячим зеркалом.