скачать книгу бесплатно
Многоточие росы. Серия «Трианон-мозаика»
Марина и Маргарита Посоховы
Одно из значений слова «Trianon» – трижды тайный, трижды неизвестный. События рассыпаны на мелкие осколки, и зачастую герои, даже находясь в центре действия, не могут охватить всю картину происшедшего. Тайна открывается лишь читателю.Несколько поколений этой семьи совершали убийство, пока не появился тот, кто уже не мог и не хотел остановиться на единственной жертве. Но и поимка маньяка – это не точка в истории, а всего лишь несколько капель холодной росы.
Многоточие росы
Серия «Трианон-мозаика»
Марина и Маргарита Посоховы
Авторы сердечно благодарят друзей и близких,
без которых эта книга не приобрела бы множества
дополнительных деталей и уточнений, характерных
для описываемых времен и мест действия.
Авторам чрезвычайно повезло, что среди людей,
связанных с ними доверительными отношениями,
имеются историк, психолог и сотрудники полиции.
Огромное спасибо Ирине Атабекян
и Сергею Набугорнову (Краснодарский край).
Отдельная благодарность магистру филологии
Ирине Романовой (Рига) за профессиональную
и творческую работу над текстом.
© Марина и Маргарита Посоховы, 2023
ISBN 978-5-0059-5276-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
1898 год
Я это совершил. Я убил её, омерзительную тварь в женском обличье. Но никаких угрызений совести, а паче того, раскаяния, не испытываю. Прошло уже несколько месяцев, в течение которых я словно замер, затаившись, и только сегодня решился записать эти строчки. Для чего я пишу – и сам не знаю, но справиться с острым желанием взяться за перо не в силах.
В мае нынешнего года я получил письмо от моего любимого профессора, который прежде преподавал у нас в Петербурге, а теперь, в видах пошатнувшегося здоровья, вынужден был уйти в отставку, и поселиться в Т.., небольшом городишке, довольно далеко от столицы. Впрочем, мне проще приложить его собственноручное письмо, нежели описывать все обстоятельства, предшествующие, быть может, самому главному в моей жизни событию. Написал его Николай Трофимович Кисловский (так звали профессора), зная мои стесненные материальные обстоятельства, усугубленные ранней и не совсем обдуманной женитьбой. Курса в университете я еще не кончил, супруга моя готовилась стать матерью, и жили мы не то чтобы трудно, а вовсе бедно. Помощи ждать ниоткуда не приходилось, и с рождением малютки грозила нам совсем уж неприкрытая нищета. Оттого я настолько обрадовался письму профессора:
«Дорогой мой ученик! Должен Вам признаться в том, что имел некоторую обиду, узнав о Вашей женитьбе. Почел это действие едва ли не предательством по отношению к науке, творчеству и проч., и проч. И вот теперь вынужден признать Вашу правоту. Здоровье мое окончательно расстроилось, невзирая на уход от преподавания и переезд в родные места. Ноги отказываются служить своему владельцу, и ныне нахожусь я в полной зависимости от дальней родственницы по материнской линии, которая взяла на себя все заботы о моей немощной персоне. Полагаю, участь моя была бы менее печальна, если бы рядом могли находиться более близкие люди. Но сделанного не воротишь…
Нет, дорогой мой юный друг, я не для того взялся Вам написать, чтобы возбудить жалость своими старческими излияниями. Помните те материалы, которые Вы подготовили для моего рассмотрения в прошлом году? Так вот, любезный мой ученик, у меня наконец имеется в достатке времени, чтобы разобраться во всех своих бумагах. Перечитав Вашу работу, я, на свой страх и риск, немного подработав, решился отправить ее в одно уважаемое издание, с редактором которого я с давних пор (хоть и заочно) дружен. Статья ему понравилась, он ее намеревается напечатать, и даже предлагает Вам несколько расширить объем печатного текста до нужного ему размера. В планах у этого издательства есть намерение выпустить целую серию брошюр по данному направлению, и первым в проэкт предполагается пригласить именно Вас, мой друг. Я вызвался быть посредником в переговорах и надеюсь увидеть Вас у себя в Т… не позднее конца мая.
P.S. Забыл сказать: господин редактор был так любезен, что потрудился выслать на мое имя аванс, а именно двадцать пять рублей, каковую сумму я намерен вручить при нашей встрече. Примите, и проч.»
Надо ли говорить, что я полетел к своему профессору как на крыльях! Раздобыв в долг денег на поездку третьим классом в один конец, я помчался в Т…, небольшой городишко на полдороге между Петербургом и Москвой.
Домик Кисловского, доставшийся ему от родителей, я нашел без труда, хоть его сложно было разглядеть из-за разросшейся сирени, в которой не было видать ничего, кроме не то террасы, не то просторного крыльца. Там, за накрытым к чаю столиком, я его и увидел. Старик изрядно сдал, похудел, еще больше поседел, но печальнее всего было то, что сидел он в кресле на колесиках, с закутанными в байковое одеяло ногами.
Профессор был не один – напротив него помещался молодой человек, вероятно, одних со мною лет, но, не в пример мне, выглядевший импозантно. Стройно сложенный, довольно упитанный, одетый чрезвычайно опрятно, даже по моде, с пушистой молодой бородкой и подкрученными усами.
– Виктор Герасимович Суханов, тоже в некотором роде мой ученик, – познакомил нас профессор, назвав и мое имя. – Приезжая на вакации, я имел удовольствие заниматься с Виктором Герасимовичем по просьбе его родителей. Теперь он кончил курс в Москве, и покамест отдыхает, набирается сил перед тем, как всерьез начать искать себе места.
Пришлось отложить начало беседы, ради которой я приехал, и обмениваться с новым знакомым замечаниями о погоде. Профессор Кисловский одобрительно кивал, похоже, соскучившись по общению, и, спохватившись, позвал:
– Прасковья Ильинична! Принесите-ка нам, голубушка, еще чего-нибудь к чаю, гости мои люди молодые, с хорошим аппетитом.
На зов хозяина из глубины домика послышалось неопределенное бурчание, и минут через десять, не раньше, выплыла монументальных размеров особа, более всего похожая на гранитную глыбу. Все, что ей принадлежало, отличалось грубостью и большими размерами: черты бледного пористого лица, руки, ноги в ботинках, подозрительно похожих на мужские, даже уши с мочками, оттянутыми круглыми дутыми сережками. Довершало сходство со скалой серое платье и серый же коленкоровый передник, пояс которого, хоть и туго повязанный, выдавал полное отсутствие талии как признака женской фигуры. Зычным голосом, тембр которого тяготел к басовым нотам, она протрубила, ставя на стол тарелку с неаппетитными на вид и тоже сероватыми пряниками:
– Говорили, что один гость приедет, на одного и накрывала…
Виктор Герасимович озадаченно смотрел на меня, а я на него, когда профессор, болезненно сморщившись, с укоризной сказал:
– Пашенька, ну зачем ты так…
Монументальная Пашенька поворотила могучий корпус в его сторону и приготовилась изречь, по всей видимости, что-то тяжелое и резкое, но ее опередил звонкий возглас:
– Ах, какая неожиданная удача! Профессор, а я не решалась вас побеспокоить, боялась, что вы нездоровы!
Голос принадлежал молодой даме, чья голова в модной широкополой шляпе возвышалась поверх сиреневых зарослей. Высота нахождения этой головы объяснялась тем, что ее владелица помещалась в экипаже, раскинувшись на сиденье с искусно-небрежной грацией. Не дожидаясь приглашения, она ловко спустилась с подножки и простучала каблучками по деревянным ступенькам крыльца, на котором мы сидели. Прасковья Ильинична, издав утробный рычащий звук, стремительно, насколько позволяли ее размеры, скрылась с глаз долой. Молодая дама, нимало не смутившись, продолжила радоваться, сияя улыбкой и рассыпая слова, словно сухой горох:
– Николай Трофимович, миленький, как же я рада вас видеть! Представьте мне своих гостей…
Виктор Герасимович опомнился первым и с готовностью подскочил, уступив даме свое место. Она поблагодарила его неторопливым кивком, глядя искоса и несколько лукаво, принявшись устраиваться в тесном облупленном полукреслице. На меня она тоже взглянула, но глаз не задержала, продолжая стрекотать:
– Выбралась в город, выпросилась у мужа на волю, побаловать себя дамскими радостями, – по магазинам проехаться, к ювелиру заскочить… Накапливаются, знаете ли, мелочи всякие – то замочки заедают, то камешки ненадежно держатся… В чистку тоже нужно кое-что отдать… А к вам, миленький Николай Трофимович, у меня просьба, – она обвела сияющими глазами нашу честную компанию и улыбнулась особенно искательно. – Не могли бы вы порекомендовать молодого человека из ваших учеников, хотя бы месяца на три… Моего Котеньку пора в гимназию готовить. Ему уж девять лет, а он все больше с гувернантками. Муж мало им занимается – возраст, знаете ли, дает о себе знать… Мне же хочется, чтобы сын более мужественным рос, под мужским влиянием, понимаете?
– Так вы для сына воспитателя ищете? – кашлянув, прервал ее Кисловский. – Я ведь от дел отошел, преподаванием более не занимаюсь… Можно в местную гимназию обратиться, там вам точнее подскажут.
– Что вы, профессор! Я только вам доверяю. И потом, в здешней гимназии одни замшелые сухари водятся. А мне… то есть, Котеньке, необходимо движение, общее, так сказать, развитие, а не только грамматика там или арифметика… Я не поверю, что у вас нет среди знакомых подходящего молодого человека, хоть бы и из другого города. Содержанием он доволен останется, дом в имении у нас прекрасный, повар на всю губернию славится. Парк, речка с купальней – пусть бы Константин плавать научился, как у древних греков говорилось? «Неумеющий плавать подобен слепому»
– Неграмотному, сударыня… – вздохнув, поправил ее Кисловский. – Простите, господа, я не назвал имени нашей гостьи: Елена Сергеевна Хвалынова, супруга одного из самых наших уважаемых…
– О, да-да, именно так! – перебила его дама, едва поклонившись. – Разумеется, кто же еще лучше разбирался в развитии ума и тела, как не прекрасные эллины! Они и гимнастику изобрели, и за телом ухаживать умели, как никто после них. Только уж будьте добры, миленький Николай Трофимович, аттестуйте письменно своего протеже, так, несколько слов на бумаге, – не для меня, для моего мужа… Он человек старых взглядов, ретроград, можно сказать… Вам он доверяет как никому на свете!
Кисловский глубоко вздохнул, поправляя одеяло у себя на коленях. Неуверенно качнул головой, но сказать ничего не успел – сияющая Елена Сергеевна положила беленькую ручку на его плечо и проворковала:
– А найти меня проще простого. Я остановилась в гостинице «Палас», пробуду здесь дня три. Оказывается, в городе ярмарка, а я и забыла совсем, одичала в деревне. Боюсь, модистки меня на смех поднимут, настолько я от моды отстала! Ну, миленький, не откажите, ждать буду весточки от вас с нетерпением. Не провожайте меня!
Так же неожиданно, как и появилась, госпожа Хвалынова процокала по ступенькам в обратную сторону, и экипаж, скрипнув рессорами, унес ее, покачиваясь на ухабах немощеной улочки. Мы молчали, глядя, как вишневая бархатная шляпа скрывается за поворотом, только тогда Виктор Герасимович вернулся на свое место. Он слегка кашлянул и провел пальцами по верхней губе, расправляя ухоженные усики.
Николай Трофимович смущенно развел руками:
– Не научился, судари мои, обращаться с прекрасным полом! Вьют они из меня веревки, словно из пеньки. Даже не знаю, как удобнее этой барыньке отказать.
– Зачем же отказывать? – спросил Виктор Герасимович, не поднимая глаз, разглаживая заштопанную скатерку. – Просьба из самых обыкновенных.
– Да не скажите… Давненько вы в родных пенатах не были. Я анахоретом полнейшим живу, и то слухи до меня дошли, какой грандиозный скандал приключился в прошлом году. Воспитатель в имении Хвалыновых уже бывал, и едва, сказывают, ноги унес. Старик Хвалынов его чуть ли не арапником отстегал.
– И правильно сделал! – Прасковья Ильинична ввалилась с поспешностью, выказав, что она слышала весь недлинный разговор с гостьей от слова и до слова. – Чтоб другим неповадно было! Это ж какую наглость иметь надобно, чтобы опять… Да ее после того скандалу ни в одном порядочном доме не принимают. Слыхали, в гостинице остановилась, стало быть, даже родня, и та…
– Ну, родни у нее немного, – примирительно вступил Николай Трофимович. – Росла сиротой, опекал дальний пожилой родственник…
– То-то что пожилой, да, в свое-то время, тот еще бонвиван был… Девчонка бойкая росла, и при таком воспитателе…
– Прасковья Ильинична, что-то вы расходились не в меру… – попытался урезонить Кисловский домоправительницу. – Ничего такого здесь не…
– Здесь-то – да! После того, как ее вывозить начали, да никто в женихи не сподобился, хоть и вились роем, как мошкара! Приданого-то за нею никакого… Укатила в Париж, для виду только тетку какую-то семиюродную прихватила, целый год в заграницах прожили. На какие шиши, спрашивается? Вернулась – батюшки-святы, разнаряжена, расфуфырена! Даже предводительша, говорят, завидовала…
– Прасковья Ильинична, самоварчик остыл, – напряженно проговорил Кисловский, делая еще одну попытку остановить словоизлияния своей родственницы. Она вскинула голову с туго зачесанными в крохотный пучочек серыми полуседыми волосами, и ушла, упрямо выпятив тяжелую нижнюю челюсть.
– М-да… – профессор смущенно погладил клетки на одеяле.
– Однако какие страсти кипят в нашем городке, – попробовал перевести все в шутку Виктор Герасимович. – А что, муж у… этой особы… такой уж самодур?
– Говорят, крут бывает… Герой Плевны, как-никак…
– Плевны? Так ведь лет двадцать прошло, если не более! – Виктор Герасимович насмешливо хмыкнул, но не стал долее расспрашивать, потянувшись за шляпой, лежащей на скамейке рядом с перилами. – Забыл сказать вам, Николай Трофимович, я ведь забежал ненадолго, хочу в Москву проехаться, на вечерний поезд успеть. Сейчас домой заскочу за вещами и…
– Что ж так заторопились? – Кисловский несколько виновато протянул к нему руку. – А я уж собрался историей вас развлечь, заодно, глядишь, совет получу от вас, молодежи, как мне барыньку отвадить. Очень уж щекотливая ситуация, знаете ли…
Виктор Герасимович положил шляпу на место и вернулся на свой стул. Профессор, неловко кашлянув, пояснил:
– Был уж один, был… Из этих, которые на катках обучают.
– Конькобежец? – не совсем впопад подсказал я.
– Как-то это нынче иначе называется… И не каток теперь, а на английский манер…
– Скэйтин-ринг? – спросил Виктор Герасимович, и, видя, как профессор согласно кивает, пояснил мне, словно провинциалу:
– Круглый год раскатывают, и не только на полозьях, но и на специальных колесиках. Говорят, в инструкторы не гнушаются идти даже молодые люди из хороших фамилий. Занятие не из трудных, а плату за час берут такую, что только состоятельным людям не в тягость. Дамы тоже охотно обучаются катанию, для фигуры полезно, и вообще…
– Дамы в особенности! – подхватил профессор, улыбаясь. – Такого-то красавца наша Елена Сергеевна и выписала прошлым летом якобы для сынка. Я этого господина даже издали видел, – тогда еще вывозила меня Пашенька на бульвар прогуляться. Все наши приказчики его жилеты вкупе с пиджачными парами копировать пытались, да где там! Он ведь еще и с мускулами, на зависть лавочным сидельцам… И вскоре тот знаменитый скандал разразился. Что уж там на самом деле произошло – бог весть, но слухов по городу было! Оттого я в великом затруднении…
– Гони ты ее в шею, Николай Трофимович! – раздался возглас Пашеньки. Она встала, уперев руки в бока, совершенно загородив собою проход и тем самым отрезав путь к отступлению для Виктора Герасимовича. – До чего дожили, я вас спрашиваю! – она грозно обвела взглядом нашу присмиревшую троицу. – А как иначе, если даже на картинах таких стали рисовать, совсем стыд потеряли! – она явственно изобразила плевок, благо, что в сторону. – Бывала я на вернисаже, так народ только над нею и толпился!
– Прасковья Ильинична не чужда искусству, на выставку художников-передвижников ходила, и мне подробнейше все пересказала, – постарался придать шутливый характер разговору Кисловский. – Кисти Крамского работа наибольшее впечатление на нее произвела…
– «Неизвестная»! – с ненавистью продолжила домоправительница, ничуть не сбавив тона, – может, она кому и неизвестная, да только с первого взгляду ясно, что за птица: кокотка из дорогих. Порядочная-то дама, коли случается ей в одиночку в людном месте проехаться, сидит в экипаже скромнехонько да посередочке, а эта… Разлеглась скраешку, глядите, мол, все! Местечко рядом пустует, налетай, пока подешевело! И нагло прямо в глаза пялится, так бы шею ей и свернула… И вот эта тоже, даром что мужняя жена! А сын до смешного на отца не похож… – подвела итог Пашенька, сгребая самовар со стола и уходя, оставив после себя неловкое молчание.
Виктор Герасимович поспешно ретировался, а мы с профессором наконец занялись тем, ради чего я к нему приехал. После обсуждения деталей публикации статьи профессор вручил мне пять пятирублевых банковских билетов и не совсем уверенно пригласил остаться ночевать:
– Ты не смотри, мой друг, что Пашенька резка бывает… Она мой ангел и единственная опора, а в городе теперь остановиться, полагаю, негде – у нас по две ярмарки в год бывает, весной и осенью, и нынешняя как раз в разгаре. Переночуешь, и завтра отправишься в Петербург с утренним поездом.
Я представил каменное лицо Пашеньки и предпочел позорное бегство, хотя мне было жаль старика, настолько явно он стосковался по живому общению с равными по интересам людьми.
Но гостиницы, в которые я обратился, оказались переполненными.
– Ярмарка-с… – равнодушно-вежливо пояснил дежурный во второй из них, поправляя сатиновые нарукавники и украдкой поглядывая в боковое зеркало на свой безупречный напомаженный пробор.
Я вышел обескураженный. Оставалось только одно средство обрести крышу над головой: отправиться на вокзал и просидеть там до утра, хотя я не был уверен, не закрывают ли его на ночь. В этом городке поезда останавливались далеко не все, больше половины пролетало, не сбрасывая хода.
– Ищете, где остановиться, господин хороший? – послышался голос. Его подал извозчик, заросший широкой бородой наподобие лопаты. – Ярмарка-с! – сам того не ведая, повторил он за дежурным из гостиницы. – Ежели не побрезгуете, могу отвезти в номера «Версаль». А больше, простите покорно, нигде местов нету!
– Отчего брезговать? – поинтересовался я, со вздохом устраиваясь в пролетке. – Грязно, что ли?
– Да как сказать… – заметил возница, трогая с места. – Мыть-то моют… Сами увидите. Прежде был постоялый двор для ямщиков, и трактир в низке, а нынче чугунку проложили, вот конный тракт и захирел. Мы прежде ямщиками служили, а теперь по мелочи пробавляемся, по месту седоков развозим…
Всю недлинную дорогу извозчик сетовал на несправедливость судьбы, распорядившейся столь безжалостно. Железная дорога, которую он упорно называл чугункой, отняла у него не только заработок, но вдобавок изрядно ударила по самолюбию, заставив конкурировать с серым мужичьем, мнившим себя причастным к благородной ямщичьей касте.
– Вон тамочки, – показал он кнутовищем на приземистое длинное строение, видневшееся под взгорком. – Те нумера, которые окнами к леску, вроде как сверху, а пониже получается в два жилья, потому как под откос уходят.
Он обернулся и счел нужным предупредить:
– Не удивляйтесь, коли чего… Сами поймете, когда увидите. Тута леском до станции менее версты будет, вон туда, по тропке… Так и господа, и дамочки тоже… повадились, то-есть, ездить из своих мест. Должно, списываются или еще как уславливаются, и сюда… И как дела свои закончат, так прямиком на станцию, и больше поодиночке, – ухмыльнулся возничий, – чтобы не встретить кого ненароком. Оттуда и разъезжаются, кто на Москву, а кто в сторону столицы, то-есть…
Я поморщился, и задал единственный вопрос, который меня действительно беспокоил:
– Дорого ли берут?
– Нет-с, с вас не возьмут, – обнадежил мужик. – Рубля два, может, два с полтиной. Это за те нумера, которые в низке. А наверху – для парочек с разбором, там шикарнее, но и дерут не меньше десяти рублев. Да вы, барин, не вскидывайтесь, я вам как на духу: нигде дешевле сейчас не остановитесь, ярмарка-с…
Проклиная про себя дороговизну в этом подозрительном месте, я с зубовным скрежетом расстался с одним из пятирублевых билетов, оплатив и номер, и извозчика, терпеливо дожидавшегося у входа. Бойкий малый за стойкой с ключами, с плешивой не по возрасту головой, даже не спросил моей фамилии, что-то нацарапав в книге посетителей, и только поинтересовался, не жду ли я кого-нибудь. Отсутствие багажа тоже его не удивило, и ключ оказался в моих руках, сопровождаемый кратким пояснением, куда свернуть в коридоре.
Уже последовав рекомендациям дежурного, я невольно обернулся на дребезжание дверного колокольчика. На входе показалась пара: молодой мужчина и дама, опускавшая на лицо густую темную вуаль. Торопливо скрывшись за поворотом коридора, я постарался отогнать от себя нахлынувшие подозрения, но все более укреплялся в них, пока устраивался в неприютном, со стылым запахом, номере. Усталость заставила меня рано улечься в сыроватую холодную постель, но долго поспать не удалось.
Разбудили меня одновременно некстати проснувшийся голод (каменные пряники Пашеньки оказались вовсе не питательны), и звуки, не оставляющие никаких сомнений в их происхождении. Звуки доносились отовсюду – и сбоку, и сверху, заставляя предположить, что только мне одному холодно в одиночестве неуютной комнаты. Лежа без сна под тонким байковым одеялом, похожем как две капли воды на то, что укрывало колени старого профессора, я не мог избавиться от лишних мыслей. А именно: едва ли тяжелая бархатная шляпа винного цвета имелась в этом городке у кого-либо еще, кроме бойкой посетительницы Кисловского. И молодой человек, сопровождающий ее, слишком напоминал другого ученика Николая Трофимовича… Бог с ними, они люди взрослые, и вправе распоряжаться собою, как им заблагорассудится (так уговаривал я себя, ворочаясь на комковатом тюфяке). Однако на рассвете сон все-таки смилостивился надо мною.
Проснулся я от неприятного чувства, будто на меня кто-то смотрит. Оказалось, что это не сонное видение: в низкое оконце, находящееся едва ли не на уровне земли, заглядывал человек, одетый в рубаху огненного цвета. Он присел на корточки, силясь рассмотреть внутренность номера, и мне удалось разглядеть его совершенно ясно. Спутанные черные волосы, вьющаяся борода с проседью, крупная серьга в ухе, – сомнения нет, в мой номер смотрел цыган. Он поймал мой взгляд и мгновенно ретировался, только мелькнули нечищеные сапоги с голенищами в сборку. Подойдя к подоконнику, я обнаружил зацепившийся лоскуток алого цвета, трепетавший от утреннего ветерка на оконной раме снаружи. Зачем-то сунув этот лоскут в карман жилетки, я торопливо собрался и вышел в коридор.
У перегородки, отделяющей закуток дежурного, стоял хорошо одетый человек. С неудовольствием оглянувшись, он узнал меня. И мне ничего не оставалось, как поздороваться с ним. Виктор Герасимович сменил на лице пару выражений: сначала промелькнула многозначительная усмешка, затем сменившаяся досадливой гримаской. Я, не желая вступать в ненужные объяснения, поспешил обратиться к дежурному:
– Ко мне в номер человек заглядывал, по виду цыган. Не похоже, чтобы с добрыми намерениями…
– В самом деле? – торопливо вступил Виктор Герасимович. – Стало быть, мне не померещилось… И к нам… ко мне… – смешался он. – Там дама одна осталась, не грозит ли ей какая опасность? – с преувеличенным, как мне показалось, участием обратился он к служителю за стойкой. Тот, привстав со своего сиденья в знак почтения к уважаемому постояльцу, ответил:
– Не извольте беспокоиться… Это, должно быть, Яшка-цыган, из ихнего, цыганского хора. Они на ярмарку наезжают кажный год, понятное дело, тут для них золотое дно, когда купцы расторгуются да кутить починают. Только, видать, проштрафился чем-нито этот Яшка, раз прогнали. Должно, у своих потырил, теперь шатается меж двор, ищет, где чего плохо лежит.
– У нас номер совсем низко, балкон прямо над землей, и дверь не затворена, – продолжил выражать благородную заботу о даме Виктор Герасимович, покосившись на меня.
– Не стоит волноваться, сударь, – вежливо ответил дежурный. – Побоится сунуться, у нас заведение приличное, никаких случаев отродясь не наблюдалось. Приглядим за порядком, – закончил он не совсем уверенно.
