скачать книгу бесплатно
Алекс медленно кивнул и уже не пытался отталкивать Нику. В ванной она первым делом открыла на всю кран с горячей водой, затем помогла Алексу стащить с себя одежду. Нагота его была совершенной и прекрасной, как у статуи, и, как статуя, не вызывала ни смущения, ни желания.
Усадив его в ванну и полив водой из душа на голову, чтобы поскорее привести в чувство, Ника схватила валявшиеся на полу грязную футболку и шорты и понеслась через весь коридор к стиральным машинам. Она не помнила, когда и где сбросила туфли, и теперь бежала по холодному полу, выложенному плиткой, в чулках. Но можно было уже не торопиться: когда она вернулась, Алекс так и сидел, не шевелясь, обняв колени руками, и мокрые его волосы завивались темными кольцами. Время от времени по телу его пробегала дрожь, потом он снова затихал, упираясь лбом в колени, изогнув шею, отчего на загорелой спине проступали бугорки позвонков.
– Вставай… Вода почему-то не горячая… Ложись, я тебя укрою, – Ника накинула на парня махровый халат, снова подставила плечо, проводя к кровати. Она набросила на него все, что было в номере – и одеяло, и покрывало, но он все равно дрожал крупной, лихорадочной дрожью.
– Выпить дай мне… Чего-нибудь крепкого… – чуть слышно попросил Алекс. – У тебя бар тут есть…
Бара она не нашла. Впустую открыв пару дверец в обширной тумбе под телевизором, Ника вспомнила про пакет, который вручила Татьяна. Щедро налив коньяку в стакан для воды, Ника протянула его Алексу. Он выпил залпом, и затих, зарывшись лицом в подушку.
Она ждала в нерешительности, стоя у кровати. Молодой человек лежал неподвижно, туго завернувшись в одеяла, словно спеленутый, пряча лицо от света. Ника подождала еще пару минут, потом попыталась вытащить у него из руки стакан. Алекс только пробормотал что-то, продолжая цепко сжимать уже пустой стакан в тонких сильных пальцах. Он повернулся на спину, и Ника поняла по запавшим глазницам: он спит, и спит крепко, как младенец. Дождавшись, когда пальцы его разжались, осторожно забрав у него и поставив на место стакан, Ника выключила ночник и присела на край постели. Окно номера выходило на улицу, и в него проникал слабый отсвет тусклого фонаря. Делать нечего, отвести парня домой, как рассчитывала Ника, сейчас не получится. Пусть поспит пару часов, потом она разбудит его. Пускай идет к себе, если не хочет, чтобы о происшествии узнали родители.
Приняв решение, Ника немного успокоилась. И тотчас же вернулась усталость, настоящая, тяжелая. Нестерпимо захотелось прилечь, вытянувшись, и согреться – сильно похолодало, как оказалось, в конце сентября и на побережье ночи уже не жаркие. Укрыться было нечем, курточка из тонкой кожи, единственная верхняя одежда, взятая с собой, осталась где-то в шкафу, в прихожей. Кондиционера, который можно было бы сейчас включить на обогрев, тоже не имелось. Ника съежилась на уголке кровати, подтянув к груди колени и, как могла, прикрылась полами платья.
Подумать только, еще сегодня утром она была дома, объясняя свекрови, переехавшей в их квартиру на несколько дней, в каком шкафу лежит спортивная форма сына и как удобнее добираться до изостудии. Потом перелет, потом Татьяна, гости, застолье… И теперь еще этот едва знакомый парень, который спит в ее постели…
Ника слабо усмехнулась, поворачиваясь. Она передвинулась поближе к незваному гостю, осторожно попыталась вытащить из-под него хотя бы краешек покрывала, но у нее ничего не вышло. Она вздохнула, и, помедлив, обхватила руками теплый кокон, в который он себя превратил. Его оказалось до странности легко обнимать, так резко сужался к бедрам треугольник его спины. Ей стало теплее, и она закрыла глаза, как показалось, всего на минуту.
Проснулась она, почувствовав, что изменилось нечто важное. Лежала она теперь на спине, левая рука ее оставалась прижатой под боком у Алекса, зато правую он крепко ухватил за запястье. От своих одеял он избавился, и свободная его рука беспрепятственно бродила по ее телу под ничего не скрывающим платьем. Ника дернулась, пытаясь вырваться, и с испугом залепетала:
– Ты что… Ты зачем…
Она замолкла, поняв, что слова бессмысленны, и молодой человек не слышит ее, как вообще не воспринимает ничего вокруг. Глаза его блуждали, словно он несколько раз перевернулся через голову и теперь не ориентируется, где верх, а где низ. От него сильно пахло коньяком, и Ника с ужасом поняла, что винить ей, кроме себя, некого: сама затащила его к себе, сама раздела, уложила, вдобавок напоив на пустой желудок. Помощи ждать неоткуда, но остается последний шанс избежать того, чего она вовсе не хотела. Почувствовав, что его длинное, твердое бедро настойчиво раздвигает ей колени, Ника громко сказала обыденным, нарочито будничным тоном, как взрослый, который обращается к набедокурившему школьнику:
– Алексей! Опомнись, ты что творишь? – и даже слегка расслабилась, перестав сопротивляться. Удивительно, но это сработало.
Он словно пришел в себя, резко отпустил Нику и сел, отвернувшись. Помолчал, низко уронив голову, и проговорил глухо, не рассчитывая на то, что она услышит:
– Я никому не нужен… И тебе тоже…
Она не столько услышала, сколько догадалась. Теперь ею овладело настоящее отчаяние, граничащее с паникой. Наружная стена номера как будто стала прозрачной, настолько явственно Ника представила кряжистое старое дерево и жуткую петлю, скрученную из слишком грубой и жесткой веревки. Должно быть, потому петля и не затянулась как следует, и Ника смогла помочь этому несчастному мальчишке не задохнуться… Но петля так и свисает, белея в темноте, с толстой ветки, и Алекс опять туда пойдет, и у Ники не хватит сил в этот раз его остановить: он намного больше нее и в несколько раз сильнее.
Ника, встав на колени, метнулась к нему, сбивая и без того мятое покрывало, вцепилась в голые плечи, едва не протыкая кожу, не замечая, что впивается ногтями, и, судорожно вдохнув, выдохнула громким шепотом:
– Мне ты нужен… Мне!..
1927 год
«Мой отец умер в самом конце 1917 года. Его жизнь прекратил грипп, прозванный испанкой. Мама пережила его всего на два месяца, унесенная тем же самым невесть откуда взявшимся поветрием. Я тогда остался совершенно один, если не считать какой-то двоюродной тетки, которая была приглашена матерью ухаживать за заболевшим отцом, да так и осталась в нашей квартире. К февралю 1918 дров совершенно не стало, и мы с теткой повадились сжигать старые бумаги, чтобы хоть час в день топить новомодную железную печку, сразу же получившую прозвище «буржуйка». Так я добрался до тетрадки, тщательно завернутой в несколько листов бумаги и залепленной сверху сургучными печатями. Уж и не знаю, какого рода любопытство заставило меня сломать эти печати.
Случись мне прочесть отцовские записи хотя бы на полгода раньше, я был бы потрясен открывшейся тайной. Но то, что происходило за стенами нашего дома, да и внутри его, было так страшно, что события двадцатилетней давности потеряли свою остроту. После прочтения отцовских откровений я по-новому увидел его, иначе оценил некоторые его взгляды, но и только. В дни, когда казни совершались в городе массово, когда смерть витала в воздухе так явственно, что, выходя на улицу, ты не мог знать, вернешься ли обратно домой, странное происшествие с моим отцом казалось разве что волнующим кровь приключением.
Говоря коротко, тогда собственная судьба волновала меня гораздо сильнее. Занятия в университете прекратились, студенты были распущены на неопределенное время. Делать мне было нечего, а молодые силы требовали выхода. Я прибился к одной из бесчисленных тогда организаций, носящей какое-то гордое название, не то «Союз борьбы за освобождение от большевиков», не то «Союз спасения Родины». Большинство этих групп ограничивались посиделками у кого-нибудь из знакомых, страстными речами и проклятьями по отношению к тем, кому удалось захватить власть. Но некоторые настроены были серьезно, готовили убийства лидеров новых правителей, изготавливали бомбы, а по большей части помогали формировать добровольческие части.
Такая вот организация помогла мне добраться до Москвы, и уже оттуда ожидать отправки на юг, в Белую армию. Нас было восемь человек, разного возраста и разного круга. Поселили нас в квартире одного бывшего присяжного поверенного, женатого, но бездетного. Дом нашего временного хозяина находился в центре Москвы. Точного адреса я намеренно не называю, да он никому и не нужен. Сам же я запомнил это место до конца своих дней. Москва для меня, столичного жителя, представлялась лоскутным одеялом: в одном и том же месте соседствовали дворянские особнячки, обширные купеческие дома с садом, а то и огородом, и всякого рода ветхие строения, зачастую нежилые. Наш же дом был совсем новый, построенный перед войной, с небольшими доходными квартирами.
Жили мы тесно, что не удивительно – у наших хозяев было всего пять маленьких комнаток. Одну занимали поверенный с женой, еще одну – их единственная прислуга Мотя, в одном лице и кухарка, и горничная. В остальные комнатки набились мы, восемь мужчин, каждый со своим характером, нравом и неистребимыми привычками. Ожидание давалась всем нелегко. Отъезд откладывался со дня на день, хозяева наши нервничали, и не без оснований: обыски проходили все чаще. Поверенный, а еще больше его жена, Вера Семеновна, частенько увещевали нас как можно тише себя вести, поменьше курить на черной лестнице и с уважением относиться к прислуге.
Ближе всего я сошелся с Борисом Стремиловым, вдвоем мы были самыми молодыми. Не уверен, что это его настоящее имя – мы уже к тому времени получили документы, с которыми нам предстояло пробираться на юг. (Я свои бумаги зашил в полах поношенной студенческой шинели; имя, обозначенное в них, я ношу до сих пор.)
Этот якобы Борис был всего лет на пять старше меня, но держался по отношению ко мне снисходительно и насмешливо. Мне приходилось признавать его превосходство: он успел повоевать и заслужить чин поручика, а мне из-за возраста не удалось пойти на фронт даже в качестве вольноопределяющегося. Но Борис не называл меня иначе, как «вольнопёром», а еще больше донимал меня шутками по поводу моей якобы влюбленности в Мотю. С чего он это взял – не знаю. К Моте приходил жених, солдатик из ее деревни, я как-то видел его сидящим на кухне. Был он маленький, круглоголовый, не по возрасту степенный. Вера Семеновна терпела эти посещения, ибо Мотя еще с февраля семнадцатого уверовала в свои права, «потому как трудящая», – так она заявила своей хозяйке.
В тот вечер мне было особенно не по себе. Ночью предстояло спать в коридоре на стульях вместе с Борисом – эти самые неудобные места для спанья мы, восемь скрывающихся, занимали по очереди. Почему-то не было принято спать на полу, это считалось чрезвычайно опасным для здоровья из-за сквозняков. К слову сказать, впоследствии мне приходилось неделями спать не то что на паркете, а на утоптанном земляном полу в любой нетопленной мазанке, а то и просто под открытым небом. Но я забегаю вперед.
Мои опасения оправдались: Борис готовился ко сну в особо насмешливом расположении, не переставая донимать меня шутками. Излюбленных тем у него имелось две: непригодность мягкотелой интеллигенции к любому настоящему делу, и все та же Мотя.
– А у вас, вольнопёр, неплохой вкус… Для прислуги весьма недурственна. Мордальон у нее вообще хоть куда, вот только ноги… Сейчас видно, что кухарка!
Я старался молчать, зарываясь лицом в подушку. Спорить смысла не имело, хотя бы оттого, что от моего недруга исходил отчетливый запах спиртного. Употреблять алкоголь у нас было запрещено, но все понимали, что томительное ожидание неизвестности изматывает сильнее, чем настоящие трудности, и втихомолку позволяли себе немного расслабиться. Отвечать Борису я не собирался, да и чем я мог ему возразить? Мотя и в самом деле была девушка хорошенькая, но при стройной, тонкой фигурке имела весьма толстые ноги. Юбки тогда стали носить довольно короткие, и ее широкие лодыжки в вечно сморщенных грубых чулках откровенно не радовали глаз.
Но Бориса мое молчание только раззадорило. Он перешел к теме «гнилой интеллигенции», к которой несколько преждевременно причислял меня. Он утверждал, все более распаляясь, что это мы, и только мы виноваты в том, что весь прежний уклад рухнул, причем исключительно из-за того, что мы потопили Россию в волнах пустого словоблудия. Что большевики, при всей их гнусной жестокости, настоящие молодцы, и так того и надо всяким недорезанным поклонникам философии. Последней фразой, после которой я вскочил, была: «Ницше под подушкой держали, а своими руками сделать хоть что-то – дудки, кишка тонка!»
Я молча надел в рукава свою шинель, которой укрывался, и опрометью бросился на кухню. Сдернул с гвоздика ключ от черного хода, висящий на стене, вышел на лестницу, и спустился в тесный, застроенный дровяными чуланчиками задний двор. Там я забился в какую-то щель между сараями, и по несносной привычке принялся с жаром перебирать остроумные, хлесткие возражения, которые теперь беспрепятственно роились в моей голове. Больше всего мне хотелось сказать каким-нибудь особо зловещим и многозначительным тоном, что поклонники Фридриха Ницше иногда способны на самые неожиданные и радикальные действия. В полемическом запале я даже готов был привести самый убийственный аргумент: мой отец своими руками, не раздумывая, можно сказать, только из идейных соображений, убил человека. Мало того, это сошло ему с рук, и никто не пострадал невинно вместо него. Идеи Ницше о сверхчеловеке нашли воплощение, пусть даже таким причудливым образом. Так что действие было!
Несколько остынув (в прямом и переносном смысле) я начал размышлять трезвее. Тайна этого убийства вовсе не моя. Кроме того, у меня нет никаких доказательств, что мой отец действительно сделал то, о чем писал в своей тетрадке. Не плод ли это воспаленного воображения, был ли мой родитель психически здоров?
Я поежился, и впервые с момента, когда выбежал во двор, поднял глаза кверху. Ночь была сырая, темная, но в просветах между облаками проглядывали крупные мохнатые звезды. Мой отец был вполне здоров. Женщин, правда, заметно презирал. Однажды он при мне сказал матери, что наконец найдено подходящее название для того, что поэты осыпали цветистыми намеками, а врачи предпочитают обозначать только по-латыни. «Теперь все ваше драгоценное достояние именуется „женскими органами супружеской необходимости“. Вот и все. И нечего было горы литературы создавать. Только супружеской, и только необходимости».
Мать тогда испуганно закивала, и забормотала что-то неразборчивое. Она занимала мало места и в нашем доме, и в жизни вообще. Меня отец тоже предпочитал держать в строгости, на расстоянии, поэтому смерть родителей хоть и удручала меня, но из жизненной колеи не выбила.
Подул ветер, загремев плохо закрепленным листом железа на крыше. Облака пришли в движение, стало совершенно темно. Я совсем уж собрался вернуться в дом, чтобы продолжить полемику, но вдруг замер: убийство-то, похоже, нельзя в чистом виде отнести к идейным действиям! Отец писал о деньгах, достаточно крупной, особенно по тем временам, сумме. И, что гаже всего, драгоценности он тоже прихватил! Чем больше я вспоминал, тем тверже убеждался, что все описанное в тетрадке – правда. Отец плохо продвигался по службе, не умел и не желал поддерживать нужные знакомства, всегда был резок на язык и не старался никому понравиться. Жили мы, однако, в достатке, весьма скромном, но в сравнении с отцовским жалованьем, недурном. Откуда могли взяться лишние средства, если не от продажи драгоценностей убитой дамочки?
Я так увлекся своими мыслями, что не заметил, как во дворе появились посторонние люди. В темноте из своего укрытия я не мог их видеть, но слышал все. Один говорил приказным тоном, другой, сильно осипший, отвечал ему:
– Стало быть, тута стой. Как возвернется – туды его, за шкирку.
– А ежели не вернется? Или идтить не схочет?
– Штык ему между ребер. Нам и тех хватит. Непременно вернется, здесь он, ему идти некуда. И незачем.
