Клубок Сварогов

Борис Вячеславич, встречая Оду, заключил её в столь крепкие объятия, что та едва не задохнулась.

Сей князь обладал неимоверной силой и в свои двадцать три года мог любого одолеть в рукопашной схватке. На святочных гуляньях Борис хаживал один на стенку и ни разу не был повержен наземь. Потехи ради на многолюдных праздниках он взваливал себе на плечи быка-трёхлетка и расхаживал с ним по площади, а то принимался разгибать подковы или завязывал в узел железные прутья.

Из всех племянников Борис Вячеславич был у Святослава самый любимый. Потому-то Борис сидел князем в большом и богатом граде Вышгороде.

Ода знала, что благодаря стараниям Святослава у Бориса имеется сильная дружина, которая уже показала себя в сече во время недавнего похода на ятвягов[53]. Большой полон привели тогда русичи.

Беседуя с Борисом наедине, Ода намеренно сгустила краски, дабы выставить своего супруга в самом неприглядном свете. При этом Ода не пожалела и Ланку, назвав её хищницей, вознамерившейся отнять у неё мужа.

Слушая Оду, Борис всё больше мрачнел. Он глубоко уважал Святослава, как храброго воителя, и почитал его, как отца. Ведь именно Святослав приютил Бориса у себя в Чернигове в страшный год восстания киевской черни. Не забыл Святослав про Бориса и став великим киевским князем. Однако и Оду Борис уважал и любил ничуть не меньше. Ещё со времён пребывания в Чернигове между Борисом и Одой сложились дружеские доверительные отношения. Этому способствовало то, что матерью Бориса была немка, благодаря которой он неплохо знал немецкий язык. Ода, порой скучавшая по родной речи, часто разговаривала с Борисом по-немецки. Борис знал и греческий язык. Иногда он называл Оду греческим именем Филотея, то есть «прекрасная богиня».

Разлад между Святославом и Одой был воспринят Борисом с большим огорчением ещё и потому, что любовь к Святославу в его душе не перевешивала его любви к Оде. Эти двое были одинаково дороги Борису.

Поэтому, дослушав Оду до конца, Борис принялся ругать Ланку и всю её венгерскую родню, которая, по его словам, «вечно лезет на Русь со своими дрязгами».

– Будь моя воля, я не допускал бы дальше Буга ни венгров, ни поляков! – горячился Борис. – С ними не токмо ересь латинская на Русь проникает, но и возникают распри среди русских князей по вине польских и венгерских государей. Ну, чем прельстила Ланка Святослава Ярославича?

– Она красива, – задумчиво произнесла Ода. – К тому же Ланка моложе меня на пять лет.

– Ничего, Бог даст, пресытится Святослав прелестями Ланки и спровадит её в Германию с глаз долой, – сказал Борис, желая ободрить Оду.

– А коль не пресытится? – Ода вскинула голову. – Коль поведёт Святослав Ланку под венец, что тогда?..

– Значит, Ланку надо убрать. – Борис сделал жест рукой, будто пронзал кого-то ножом. – Это самое верное дело.

Ода с сомнением покачала головой.

– Я думаю, Святослав уже позаботился о безопасности своей возлюбленной. Его не надо учить осторожности.

– Тогда… – Борис запнулся.

– Мне уготована участь монашки, – скорбно добавила Ода.

– Ну что ты, Филотея! – воскликнул Борис. – Не верю я, что Святослав пойдёт на такой шаг. Ты же прожила с ним столько лет!

– Кто знает, может, Святослав решил заново перекроить свою жизнь и прожить с Ланкой до самой смерти, – хмуро проговорила Ода. – Святослав в отличие от меня властитель своей судьбы.

– Не иначе, Ланка опоила Святослава приворотным зельем, – заметил Борис и выругался.

– Может быть и так, – печально вздохнула Ода, – но мне от этого не легче.

Борис ласково взял Оду за руку.

– Не будем отчаиваться раньше времени, Филотея. Сатана и святых искушает, а супругу твоему далеко до святого. Время пока терпит, будем ждать вестей из Киева. По весне Святослав поведёт полки в Болгарию, ему тогда будет не до Ланки.

Оде не понравился выжидательный настрой Бориса, ибо она знала, как порой бывает скор на решения её муж. Святослав может запросто растоптать все приличия и сделать Ланку своей законной женой, не дожидаясь весны и не обращая внимания на то, что у Ланки уже есть муж, который дожидается её в Германии.

Постепенно в голове Оды созрел замысел сколь дерзкий, столь и безрассудный. Она задумала соблазнить Бориса, разделить с ним постель, чтобы покрепче привязать его к себе. Ода надеялась вызвать в сердце племянника пылкие чувства, которые смогут подтолкнуть Бориса к повиновению ей. Ода знала, что Вышгород укреплён не хуже Киева. При случае здесь можно было пересидеть любую осаду. К тому же Вышгород находится всего в тридцати верстах[54] от Киева. При благоприятном стечении обстоятельств Борис мог бы запросто захватить киевский стол, когда Святослав уйдёт с войском к Дунаю.

К осуществлению своего замысла Ода приступила с присущей ей осторожностью, лелея в душе месть, как любимое дитя. Она не вешалась на шею Борису, когда они были одни, не одаривала его кокетливыми взглядами. Ода действовала, как опытный охотник, хорошо знающий повадки зверя и умело расставляющий капканы.

В один из декабрьских вечеров Ода взяла в руки лютню, чтобы спеть Борису его любимую саксонскую балладу.

Они находились в светлице, отдалённо напоминавшей сказочный чертог благодаря стенам из толстых брёвен, мощным колоннам из дуба и массивным потолочным балкам. На первый взгляд создавалось впечатление, что этот терем есть творение не человеческих рук, но неких сказочных великанов. Однако низкие дверные проёмы и удобные для ходьбы ступени внутренних лестниц говорили о том, что сей двухъярусный княжеский дом строился людьми и для людей.

Ода намеренно распустила по плечам свои длинные светлые волосы, сказав Борису, что ей хочется походить на героиню баллады, превратившуюся в русалку от разлуки с любимым. На самом же деле Одой двигало иное желание. Она надела своё любимое синее платье, расшитое цветами из серебряных ниток, причём надела его прямо на голое тело, дабы в нужный момент обнажиться без малейших промедлений. В том, что этот момент настанет, Ода была уверена.

Ни о чём не догадывающийся Борис сидел на низкой скамье и, затаив дыхание, взирал на Оду снизу вверх. Пламя свечей окутывало её неким светящимся ореолом, отчего распущенные волосы Оды казались ещё более пышными. Борис пожирал тётку восхищённым взглядом, находясь под впечатлением от её дивного пения и от её изумительной красоты.

За дверью светлицы притаилась Регелинда, которая принесла поднос с яствами, но не смела войти, дабы не прервать пение своей обожаемой госпожи. Регелинда знала, в какие сети Ода хочет заманить Бориса. Помешать ей в такой момент Регелинда не осмеливалась. В последнее время Ода была очень раздражительна.

Убаюканная печальной балладой, а точнее мелодичным звучанием родного языка, Регелинда вступила в светлицу не сразу, как смолкла песня, а несколько мгновений спустя. Служанка проделала это так тихо, что не потревожила Бориса и Оду, которые, обнявшись, стояли подле деревянной колонны и самозабвенно целовались, похожие на подростков, дорвавшихся до запретного плода.

«Эк вас разнежило, милые!» – усмехнулась про себя Регелинда, водрузив поднос с кушаньями на стол и бесшумно пятясь к двери.

Уже в дверях Регелинда обратила внимание, что пальцы Бориса бесстыдно скользят по талии Оды и ещё ниже, а та поощряет его, сладко постанывая и сильнее прижимаясь к племяннику.

«Как бы не дошло у них до греховного, – озабоченно подумала Регелинда, направляясь в погреб за вином. – Они хоть и не кровные родственники, но всё же родня. Довольно с Оды и греха с Олегом!»

Вновь вернувшись в светлицу, Регелинда чуть не выронила из рук глиняный кувшин с греческим вином, так поразил и возмутил её вид двух обнажённых тел, расположившихся прямо на полу, на расстеленной медвежьей шкуре. Борис, могучий и мускулистый, как эллинский бог, ритмично делал своё дело, навалившись сверху на Оду, полные белые бёдра которой были широко раздвинуты в стороны. Лицо Оды было наполовину скрыто растрёпанными волосами, её глаза были закрыты, а из полуоткрытого рта вырывались сладостные стоны.

Регелинда невольно задержалась на месте, залюбовавшись атлетически сложённым телом Бориса и своей госпожой, гибкой и белокожей.

«Как же молодеет женщина, сняв с себя одежды, распустив волосы и отдаваясь мужчине», – подумала Регелинда, сама удивлённая своим открытием.

Выбравшись из светлицы в тёмный коридор, Регелинда присела на ступеньку лестничного перехода, ведущего вниз, в мужские покои. Она не хотела, чтобы кто-то из слуг, случайно заглянув в комнату, узрел её госпожу в столь непотребном виде.

На другой день с самого утра Регелинда стала укорять Оду в разврате.

– Я понимаю, что с таким крепким да ладным молодцем любая возжелает согрешить, – сердито говорила служанка. – Однакож и о приличии подумать не мешает. Ведь ты, милая моя, не токмо намного старше Бориса, но и доводишься ему тёткой. Гляди, утонешь в грехах! Омут греховный затянет, не выберешься!

– Опять подглядывала, негодница! – недовольно проворчала Ода, без тени смущения на лице. – И всюду-то ты успеваешь!

Регелинда возмущённо фыркнула:

– Ты же сама велела мне вчера принести вам с Борисом вина и сладостей. Запамятовала, что ли?

Ода пропустила вопрос Регелинды мимо ушей.

– На кого ещё я могу опереться, дабы противостоять Святославу? – сказала она, заглянув в глаза верной служанке. – Олег далече. Сын мой Ярослав ещё дальше. Глеб недалече, но он не отважится выступить против отца ни в большом, ни в малом. Остаётся лишь Борис…

– Так ты задумала стравить Бориса со Святославом? – испуганно произнесла Регелинда. – Страшное дело затеваешь, душа моя. Не сносить Борису головы и тебе тоже, коль встанете вы оба на пути у Святослава. Не спасут вас ни стены вышгородские, ни Борисова дружина. У Святослава Ярославича ныне великая сила! Он прольёт море крови, но до вас доберётся. Иль не знаешь ты норов супруга своего!

– Знаю, – огрызнулась Ода. – Потому и собираюсь защищаться. Умру, а в монастырь не пойду!

Регелинда в отчаянии зашептала молитву Деве Марии, прося Её либо образумить Святослава, либо предостеречь Оду от ужасных замыслов, которые грозят ей неизбежной смертью.

Ода прогнала служанку прочь, поскольку сама уже не верила в заступничество Божественных сил, коим и она молилась до поры до времени. Ныне Ода уповала на заступничество Бориса, который после вчерашней ночи казался ей живым воплощением силы и красоты.

Теперь Ода отдавалась Борису без всяких ухищрений в любом месте и в любое время суток. Язык взглядов и жестов, которому Ода в своё время обучила Олега, ныне с лёгкостью перенял Борис. Частые соития с молодым мужчиной, который был не только силён, но и неутомим, закружили Оду в блаженном круговороте. Ей казалось, что до этого она не жила, а прозябала, то подстраиваясь под прихоти мужа, то стараясь удержать подле себя Олега, то изнывая от одиночества и мучительного зова плоти, требующей мужских ласк. Ода погружалась в такую пучину сладострастья, что всё пережитое ею с супругом и с Олегом казалось теперь слабым подобием истинных наслаждений. Порой Ода не узнавала саму себя, позволяя Борису любые вольности в постели с нею, даже откровенную грубость, желая испытать новую остроту интимных ощущений. Их отношения зашли так далеко, что вскоре вся челядь в тереме знала о греховной связи изгнанной из Киева великой княгини с её юным племянником.

Но внезапно всё закончилось. Из Киева прибыл гонец от Людека, известивший Оду, что Святослав находится при смерти.

Услышав об этом, Ода тут же вскочила с постели: было раннее утро.

Гонец, юноша лет двадцати, покраснев, мял в руках соболью шапку, не смея поднять глаз на полуодетую княгиню, которая металась перед ним по комнате, не в силах сдержать торжествующую радость. Ода требовала от гонца вновь и вновь повторить сказанное.

Посланец, запинаясь, молвил снова и снова, что лекарь Арефа, повинуясь воле Святослава, срезал желвак с дурной кровью с шеи князя. Утро и день Святослав чувствовал себя неплохо, хоть и не вставал с ложа, но под вечер ему стало хуже. Лекари со своими снадобьями не отходили от Святослава. Около полуночи Святослав погрузился в глубокое беспамятство и жизнь стала быстро покидать его сильное тело.

– Сегодня утром Арефа объявил, что… – Гонец замолк, поскольку Ода остановилась прямо перед ним раскрасневшаяся, со вздымающейся грудью.

– Ну? – нетерпеливо проронила Ода. – Что объявил Арефа?..

– Арефа объявил, что князь Святослав Ярославич более не жилец на этом свете, – еле слышно вымолвил гонец, часто моргая белёсыми ресницами.

– Ах! – Ода с улыбкой положила руки гонцу на плечи. – Какую радостную весть ты привёз мне, дружок. Как тебя зовут?

– Баженом, – пробормотал юноша, смутившись ещё сильнее.

– Ты боярич? – Ода мягко коснулась пальцами локонов на его лбу.

– Тятя мой в боярской думе состоит, – ответил Бажен. – Я же служу в молодшей дружине у великого князя.

– Кто отец твой? – опять спросила Ода.

– Боярин Богуслав, – сказал Бажен, чувствуя игривые пальцы Оды на своей щеке.

– Я знаю боярина Богуслава, это славный муж, – улыбнулась Ода. – Да и ты, дружок, младень хоть куда. За добрую весть проси у меня чего хочешь. – Ода вплотную придвинулась к Бажену. – Проси же, не стесняйся! Я дам тебе всё, что пожелаешь!

Бажен растерянно молчал, чувствуя дыхание Оды на своём лице. Полуобнажённые плечи и грудь великой княгини были так близко от него, и он, к собственному стыду, никак не мог оторвать от них взгляд. Вдруг Ода стиснула ладонями голову Бажена и впилась своими сочными губами в его несмелые уста. Долгий поцелуй пробудил в Бажене его мужское естество. В этот миг он осознал, на какую именно награду намекает ему великая княгиня. Бажен крепко вцепился в округлые ягодицы Оды и притянул её к себе, при этом их поцелуй не прервался.

Внезапно на пороге опочивальни возникла Регелинда, которая разразилась яростными ругательствами на немецком языке. Бажен вздрогнул и отскочил от Оды, как ошпаренный. Он с изумлением взирал на то, как княгиня и её служанка бурно объясняются по-немецки, наступая одна на другую.

Наконец Регелинда принялась выталкивать Бажена из ложницы.

Ода торопливо сунула сконфуженному Бажену что-то из своих золотых украшений, успев шепнуть ему, чтобы впредь он не терялся в подобной ситуации.

Бажен без промедления отправился обратно в Киев.

В этот же день, сразу после утренней трапезы, поспешили в Киев и Ода с Борисом. Перед отъездом из Вышгорода Борис, по просьбе Оды, послал гонцов к Олегу в Ростов, к Давыду в Новгород и к Ярославу в Муром.

«Скачите, быстрые кони, чтобы братья Святославичи успели собраться в Киеве до того, как весть о кончине их отца достигнет изгнанника Изяслава!» – думала Ода, трясясь в крытом возке на заснеженной ухабистой дороге.

Глава девятая. Неудавшийся заговор

По Киеву гуляла декабрьская вьюга, заметая снегом улицы и переулки. Небо было затянуто плотным пологом из тяжёлых туч, словно траур, царивший среди киевлян, передался и природе.

Над городом плыл заупокойный звон колоколов.

В Софийском соборе, главном храме Киева, священники отпевали великого князя Святослава Ярославича, покинувшего сей бренный мир сорока девяти лет от роду.

Был год 1076-й, конец декабря.

Службой руководил сам митрополит и вместе с ним все архиереи[55] не только из Киева, но и из Вышгорода, Белгорода, Юрьева, Чернигова и Переяславля.

Огромный храм был полон людей. Напротив гроба с усопшим князем стояли бояре киевские и черниговские. Тут же находились и многие переяславские бояре, приехавшие сюда вместе с Глебом. Из всех сыновей покойного к отпеванию успел прибыть только Глеб. Рядом с Глебом стоял Всеволод Ярославич с поникшей головой. Было видно, что его терзают невесёлые мысли. Чуть в стороне стояли Давыд Игоревич и юные братья Ростиславичи, все трое. У этих на лицах была видна тревога. Как повернётся в дальнейшем их судьба? Будут ли они в милости у нового великого князя, как были в милости у Святослава Ярославича?

Особняком от всей знати стояла Ода в чёрном траурном платке и круглой тёмной шапочке с опушкой из меха куницы. Её лицо было бесстрастно, губы плотно сжаты. Ода не отрываясь глядела на умершего супруга. Время от времени синие глаза Оды мстительно сужались, выдавая её потаённые мысли. Рядом с Одой возвышался плечистый красавец Борис Вячеславич, на которого заглядывались боярские жёны и дочери.

Не смог приехать к отпеванию из-за непогоды Владимир Всеволодович. От Турова до Киева путь не такой близкий, как от Чернигова и Переяславля.

Внезапная смерть Святослава Ярославича повергла киевскую знать в состояние глубочайшей растерянности и скорби. Особенно скорбели греки, прибывшие в Киев из Константинополя и жившие на подворье у митрополита. Теперь было непонятно, кто станет великим князем и выступит ли русское войско на усмирение болгар. В гневе бояре едва не убили лекаря Арефу, который тоже приехал из Царьграда два года тому назад по просьбе митрополита Георгия, знавшего про недуг Святослава. Пришлось Оде выручать Арефу, спасать его голову от топора. Выручила Ода и Ланку, которую ушлые священники-греки обвинили в колдовстве и уже собирались сжечь её на костре.

Ланка порывалась уехать в Германию, но Ода не отпускала её из опасения, что Изяслав, узнав о кончине Святослава, поспешит вернуться в Киев. Сразу после отпевания Святослава Ода спровадила Ланку вместе с Давыдом Игоревичем в Канев. Мол, Ланке надо бы получше узнать своего будущего зятя. Ланка не стала противиться, понимая, что находится в полной власти Оды.

Поначалу тело Святослава Ярославича собирались похоронить в одном из приделов Софийского собора. Однако из завещания покойного стало ясно, что последним его пристанищем должен стать Спасо-Преображенский собор в Чернигове. В этом городе Святослав княжил дольше всего, оттуда уходил он в походы, прославившие его имя по всей Руси. Видимо, Святослав настолько сросся душой с Черниговом, что завещал и останки свои упокоить в местном кафедральном соборе.

Это было удивительно для Оды и всех тех, кто знал, сколь рьяно желал честолюбивый Святослав оказаться на киевском златокованом столе. Ведь завещание было написано Святославом в его бытность великим киевским князем.

Когда гроб с телом Святослава, установленный на санях, двинулся в путь, весь Киев от мала до велика вышел проститься с тем, кто при всей своей хитрости и жестокости всегда был надёжным защитником Руси. Всем было ведомо, что Святослава опасались и половцы, и правители соседних западных государств.

Ода ехала в крытой кибитке позади траурных саней. До неё доносились выкрики из толпы, которая растянулась вдоль улиц от княжеского дворца до Золотых ворот:

– Прощай, Ярославич!

– Прощай, заступник наш!

– Да будет земля тебе пухом!

– Райских кущ тебе, Святослав Ярославич!..

* * *

Скрипит снег под полозьями саней и под копытами лошадей. Звякают уздечки на скаку. Старшая и младшая дружины в полном составе сопровождают своего князя в последний путь.

По дороге в Чернигов Ода несколько раз пыталась заговорить с Глебом о том, как ему надлежит вести себя со Всеволодом Ярославичем, дабы тот не изгнал его из Переяславля, когда дело дойдёт до дележа столов княжеских. Однако подле Глеба всё время находился Владимир Всеволодович, приехавший в Киев в день отъезда в Чернигов траурного кортежа. Откровенничать при Владимире Ода не решалась, поэтому беседы по душам с Глебом у неё не получилось. Ода хотела и Бориса настроить против Всеволода Ярославича, но тот, как назло, постоянно находился с дружиной далеко впереди, прокладывая путь по занесённому снегом льду реки Десны.

У Оды невольно волнительно заколотилось сердце, когда она вступила в белокаменный черниговский дворец, где ныне хозяйкой была половчанка Анна, супруга Всеволода Ярославича. Всё связанное с этим дворцом, все радости и печали, постигшие Оду в этих стенах, вдруг нахлынули на неё. Поэтому Ода была так замкнута и неразговорчива с Анной, которая с искренним сочувствием отнеслась к её горю.

Тело Святослава был уже погребено, когда в Чернигов наконец-то съехались его сыновья – все, кроме Романа.

На траурном застолье во главе стола восседал Всеволод Ярославич, за которым теперь было старшинство. По правую руку от него сидели его племянники и сын Владимир, по левую руку – ближние бояре.

Ода, сидевшая рядом с княгиней Анной, почти не притрагивалась ни к еде, ни к питью. Во всём происходящем Оде чудилось недоброе. И то, как ломают шапку перед Всеволодом Ярославичем и его сыном киевские бояре. И то, что Всеволод Ярославич отдалил от себя любимцев Святослава, Алка и Перенега. Для них даже места не нашлось за столом княжеским, оба затерялись среди прочих гостей, коих набилось в гридницу великое множество. Одна за другой звучали похвальные речи в честь усопшего, вспоминались его славные дела и мудрые изречения. Слуги едва успевали наполнять чаши и кубки хмельным мёдом.

Ода обратила внимание на то, что похвалы умершему Святославу рассыпают в основном черниговские бояре, а киевляне и переяславцы помалкивают, хотя пьют хмельное питьё наравне со всеми.

Неожиданно кто-то из гостей, изрядно захмелев, выкрикнул:

– А где Изяслав Ярославич? Ведь по закону он старшинство должен принять!

Ода заметила, как вздрогнул Всеволод Ярославич, как беспокойно забегали его глаза.

Поднявшийся шум и недовольные восклицания сгладили возникшее напряжение. Мол, Изяславу не место на Руси, коль он присягал на верность папе римскому!

Киевские бояре несколько раз пытались узнать у Всеволода Ярославича, станет ли он продолжателем начинаний Святослава, готовить ли по весне полки для похода в Болгарию. Спрашивали бояре Всеволода Ярославича и про союз с Гезой против ромеев и германского короля: быть тому союзу или нет?

Однако Всеволод Ярославич отмалчивался.

Покидая пиршество, Ода услышала чей-то негромкий недовольный голос:

– Всё кончено, други мои. Замыслы Святослава Всеволоду не по плечу!

Ода узнала говорившего, это был Гремысл, главный советник Глеба. Сказанное Гремыслом предназначалось Алку и его брату Веремуду.

– А я разумею, что всё токмо начинается, – бросил Веремуд, многозначительно выгнув бровь. – Не будет покою на Руси, пойдут распри за распрями на радость половцам и князю полоцкому!

– Думаешь, Изяслав своего требовать станет? – спросил Гремысл.

– Станет! И не токмо он… – ответил Веремуд.

Ода удалилась на женскую половину дворца и вызвала к себе Людека.

Дружинник пришёл вместе с Регелиндой, которая и ходила за ним.

– Ты исполнил моё повеление? – обратилась Ода к Людеку.

Тот молча кивнул.

– И что сказали сыны мои?

– Ответили согласием, – ответил поляк.

– Хорошо. Ступай.

Людек поклонился и скрылся за дверью.

Регелинда удалилась вместе с ним, чтобы неприметно вывести гридня из женских покоев.

Вернувшись, Регелинда сразу подступила к Оде с настойчивыми расспросами:

– Ну, душа моя, признавайся, что ты задумала? Какое поручение давала Людеку? Вижу по очам твоим, не печаль по мужу умершему тебя занимает, иное ты в себе таишь! Что же?

– Не время предаваться скорби, Регелинда, – сказала Ода после краткого молчания. – Пришла пора Святославичам самим о себе промыслить, ибо отцовской заботы им отныне не видать, а их дядья скоро сами меж собой перегрызутся.

– Я думаю, Святославичам нужно стоять за Всеволода Ярославича против Изяслава Ярославича, – заметила Регелинда. – Коль сядет в Киеве Всеволод, то он племянников своих без милости не оставит.

– А я так не думаю, – возразила Ода. – Всеволод воркует по-голубиному, но крылья имеет ястребиные. Всеволод не одобрял многие замыслы Святослава и о сыновьях его вряд ли станет заботиться. Замышляет что-то Всеволод! Сердцем чую, во вред Святославичам его тайные помыслы. Святославичам надо сплотиться вместе, пока не поздно. Сегодня ночью я соберу у себя всех Святославичей вместе с Борисом, дабы обсудить, как им вернее противостоять дядьям.

– С огнём играешь, душа моя, – предостерегла Регелинда.

– Знаю. – Ода жестом велела служанке удалиться.

В полночь сыновья Святослава собрались в доме, где разместился Борис Вячеславич со своими гриднями. Туда же в назначенный час пришла Ода, сопровождаемая Людеком и Регелиндой.

Из всех присутствующих на этом тайном совете лишь Борис знал, о чём пойдёт речь, но он помалкивал до поры до времени, предоставляя Оде самой начать столь щекотливый разговор.

Ода оглядела своих повзрослевших пасынков, задержав взгляд на сыне Ярославе, самом юном среди них.

Она начала без обиняков:

– Не всякое зло во зло делается, дети мои. Коль сговоритесь вы здесь против Всеволода Ярославича и его сына Владимира, то в скором времени сможете всю Русь между собой поделить. Отец ваш о том же мечтал.