Пуанты для дождя

скачать книгу бесплатно


– Неправда. Мы все тебя…

– Не раскисай! – перебила жена. – Ты всегда был сильным. Ты сможешь начать все с начала.

– С начала. Ты всегда так говорила.

– Я так сделала!

– Зачем?! С какого начала? Чего тебе не хватало?! А то, что было – все к черту?

– Ну да-да, все устроено и налажено. Все главное сделано – дом, ребенок, карьера, вершины, сколько их там? Все в прошлом. Все уже было. И ты решил стареть. А я не хочу. И не буду! Я буду молодой. А ты всегда будешь меня любить. Будешь, Моцарт?

– Да…

Евгений Германович поставил портрет на пианино. Потом зачем-то поднял крышку и сыграл единственное фортепианное произведение, которое выучил за эти годы. Фа-ми-ре-до-соль-соль. Два веселых гуся. Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Один серый, другой белый… Тут он сбился и поскорее захлопнул крышку. Анна смотрела ему в глаза и смеялась.

Неудачливый исполнитель оглянулся, как будто кто-то посторонний мог его увидеть в этот момент. И не зря. Тихон и кошка сидели на диване и смотрели на него одинаково круглыми глазами, три зеленых и один голубой. У кошки они были совершенно безмятежные, а у Тихона – обеспокоенные.

– Спокойно, ребята! Я в своем уме, – сообщил им Евгений Германович. – Вот проживете хвост к хвосту тридцать лет, тогда тоже сможете друг с другом разговаривать, даже когда разговаривать-то и не с кем.

Кот и кошка по-прежнему смотрели на него так пристально, что ему стало неловко.

– Эй, вы, один серый, другой белый, Тихон и… Маруся! Пошли спать, что ли. А завтра с утра распечатаем объявления и будем искать Марусиных хозяев. Они скучают, наверное. Любят тебя. Любовь и разлука, понимаешь…

А в Тель-Авиве торжествовал закат. Анна сидела у окна и смотрела, как тяжелый багрово-красный шар тяжело и торжественно опускается за горизонт, отражаясь и дробясь в зеркальных фасадах многоэтажек. Анна всегда мечтала жить именно здесь, она любила Тель-Авив за его вопиющую молодость, ну что такое сто с небольшим лет для города, стоящего в том месте, где счет истории идет на тысячелетия? Нахальные и талантливые архитекторы, подгоняемые состоятельными заказчиками, создавали небоскребы и простенькие двухэтажки, виллы и пагоды, башни и храмы – легко и как будто не задумываясь обо всяких там генпланах и концепциях. И город получился разноцветным, открытым и радостным, как будто его нарисовал счастливый и любимый ребенок, не знающий, что за его спиной стоит Вечность и с интересом заглядывает ему через плечо.

Здесь было все, что она любила: солнце, море, бесконечно-длинный променад Таелет вдоль пляжа, деревья, не знающие, что такое осень. Осень – это печаль, это умирание, что бы там ни сочиняли поэты. А здесь не было поводов для печали. Анна смеялась, когда прочитала в каком-то туристическом справочнике, что «самый холодный месяц в Тель-Авиве – январь, когда воздух прогревается до всего до плюс 19.7°C». При плюс девятнадцати она всегда была счастлива, но на Урале это счастье выпадало нечасто. Анна ненавидела зимы, как ненавидят личного врага. Женщина должна носить легкие платья, соломенные шляпки и изящные туфельки, а не упаковывать себя в шубу, сапоги на овчине и, прости Господи, в термобелье. Женщина в рейтузах не имеет права называться прекрасной половиной человечества, и тот, кто утверждает иное, лицемерно врет. Все любят говорить, что лето – это маленькая жизнь, но почему все молчат о том, что зима – это маленькая смерть?!

Зима-лето, жизнь-смерть. Как легко здесь, на Земле обетованной, перебирать эти понятия – как бусины четок. Тук-тук, зима-лето, жизнь-смерть. Наверное, потому, что это небо, это море и это солнце видели столько зим и лет, столько рождений и смертей, что они слились в один стремительный поток, в котором не различить ни дат, ни лиц, ни слов…

– Странные рассуждения для жены, сбежавшей от мужа с любовником в город своей мечты, – хмыкнула она, отходя от окна. – Мечта сбылась, но как-то набекрень. Сама виновата, значит, надо было точнее мечтать.

Голова вдруг закружилась так, что она едва дошла до постели. Заколотил озноб, пришлось посреди жары кутаться в одеяло. Анна долго лежала, закрыв глаза и пережидая противную слабость. Потом, чтобы отвлечься, нащупала на тумбочке телефон и стала просматривать сообщения в соцсетях. От Моцарта ничего, впрочем, как и ожидалось. Написано, что был в сети вчера. Почему сегодня не заходил, интересно? Хотя зачем? Он мало с кем переписывался, в основном с ней, с Анной. Но он понимает, что она ему не напишет, беглым женам не положено вступать в переписку с брошенными мужьями. А он тем более ей писать не станет, да и что он может написать? Привет, как дела? Или – чтоб тебе пусто было? Незачем все это. Она и так знает, о чем он думает. И лучше бы не знала.

Задумавшись, Анна взяла несколько нот правой рукой, лежавшей поверх одеяла. Ре – ми-бемоль – до – си. Получился Шостакович, знаменитая тема, записанная на его надгробном памятнике. Только этого не хватало. Потом вдруг, без всякого перехода – фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Ре-ми-фа-ре-до-до. Анна улыбнулась, вспомнив: в прошлом веке, когда и она, и Моцарт были совсем молодыми, глупыми и оттого ужасно счастливыми, они впервые встретились в одной пестрой и веселой компании. Еды было мало, зато вдоволь дешевого вина, музыки и танцев, поцелуев и флирта. Анна, разумеется, была в центре внимания, кокетничала напропалую, не пропускала ни одного медленного танца – уж ее-то всегда приглашали наперебой самые завидные кавалеры. Поэтому высоченного и от этого немного нескладного парня она заметила только в самом конце вечера. Он сидел возле пианино и одним пальцем, сбиваясь, играл детскую мелодию про гусей. Над ним нависали две девчонки (стоя, они были вровень с ним, сидящим), мешали ему и хохотали так, будто он делал что-то невероятно смешное.

Она спросила, кто это. Кто? Вон тот длинный? Кажется, он инженер. А ты не слышала, как он играл на гитаре? Анна фыркнула – уж человек, освоивший гитару, в состоянии сыграть про извалявшихся в луже бабкиных гусей, а этот… Ее подружка, хихикая и предвкушая удачную шутку, тут же потащила Аню знакомиться.

– Женечка, познакомься, это Аня Берштейн

Странно, зачем она называет фамилию, – подумала Анна. – Всех по имени, а меня объявляют, как на концерте.

Но выяснилось, то объявляли не ее.

– Евгений. Евгений Моцарт, – он вскочил и теперь говорил откуда-то сверху, так что Ане пришлось запрокинуть голову.

Вид у Моцарта был немного виноватый.

– Правда – Моцарт?! – не поверила Анна. – Или врете?

– Правда-правда, – засмеялись девчонки, все трое. – Никто не верит!

– А вы что-нибудь, кроме этого, умеете играть, товарищ Моцарт? – рассердившись на свое глупое удивление, заносчиво спросила Анна.

Моцарт признался, что нет, не умеет, и вид у него стал еще более смущенный. Аня взяла на клавиатуре несколько аккордов, повернулась и ушла. Новый знакомый не произвел не нее большого впечатления. Однако, к ее большому удивлению, как-то так вышло, что из всех кавалеров, увивавшихся вокруг нее весь вечер, провожать ее отправился именно Евгений. Возле дома поцеловал ей руку и сказал, что завтра придет опять. Она не спросила куда и когда, и как он ее найдет, если даже номера ее телефона не знает. И отчего-то не стала привычно кокетничать, она просто поняла, что он на самом деле придет, раз обещал. Такие, как он, всегда выполняют свои обещания…

Фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ми-ре-до-соль-соль…Солнце зашло. Как мгновенно здесь темнеет… Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Зачем-то надо доиграть до конца… Ре-ми-фа-ре-до-до… Надо же, глупость какая. И слезы подступают. Плакать нельзя. Нужны силы для новой жизни.

Ночью Тихон почти не спал, разрываясь между новой обитательницей дома, пожелавшей устроиться на ночлег в гостиной, в уголке кресла, и хозяином, которому опять было плохо. Моцарт метался по кровати, стонал, вскрикивал, потом бормотал невнятное. Просыпался, включал свет, ходил на кухню, возвращался в спальню и опять устраивался спать, и все повторялось сначала.

К заоконному дождю добавился ветер, и теперь вместо уютного постукивания капель за окном подвывало, шуршало, скреблось, как будто кто-то огромный и страшный пытался открыть раму, просунуть внутрь огромную мохнатую мокрую лапу и… Дальше Тихон думать боялся. Он всю ночь сновал из спальни в гостиную и только под утро свалился и заснул, приткнувшись поближе к теплому белому пушистому боку.

Хозяин пришел на рассвете, посмотрел на спящую в кресле парочку, ничего не сказал, только вздохнул тяжело. Счастливый человек, он до сих пор не знал, что такое бессонница, всю жизнь засыпал, едва коснувшись подушки, и искренне не понимал тех, кто жаловался на плохой сон: не можешь спать – и не спи, делов-то. Читай, гуляй, телевизор смотри, стихи сочиняй или звезды на небе рассматривай. Надоест, и уснешь как миленький. Теперь он понял, какое это мучение, когда ненадолго проваливаешься в вязкий, обрывающийся сон, потом просыпаешься, а ночь давит, торжествует, лишает всех желаний, кроме одного – уснуть.

Теперь он вставал по утрам разбитым, вялым. Ничего не хотелось – ни делать зарядку, ни идти в душ, ни варить кофе. А уж тем более не хотелось думать о том, чем занять очередной наступивший совершенно ненужный ему день. Как, оказывается, все просто: старость – это когда у тебя нет планов на сегодня. И на завтра тоже нет. И на неделю вперед. Смысл он себе придумал, да, конечно – ждать возвращения Анны. Но вот из каких кирпичиков строить этот новый замок на песке, он не имел ни малейшего представления.

Впрочем, посмотрев на двух свернувшихся одинаковыми меховыми шарами представителей семейства кошачьих, одно дело на сегодня Евгений Германович себе все же придумал. Надо было писать объявления, распечатывать и возвращать Марусю хозяевам. Вторая кошка ему даром не нужна, а кто-то наверняка горюет о пропаже. Вот Тихон-то расстроится, – подумал Евгений Германович. Жил себе, горя не знал, вдруг на тебе, получи любовь с первого взгляда, а через день – отдай и забудь, помаши лапой на прощанье. Собственно говоря, его история, только в миниатюре.

Эта мысль его неожиданно расстроила, настроение совсем упало. Был один горемыка, станет два. Впрочем, возможно, он все это придумал и валит со своей больно головы на Тишкину здоровую. Итак – зарядка, душ, завтрак, распечатать объявления и вперед!

Когда в дверь позвонила Надежда Петровна, он уже заканчивал распечатывать объявления. Он похвалил ее за полную боевую готовность: на сей раз она была в сапогах, в плаще и с зонтом. А она его – за объявления: с фотографией взлохмаченной и заспанной Маруси, с набранным крупным шрифтом текстом. В четыре руки они распихали объявления по файлам, вооружились ножницами, скотчем, и отправились в поход. Ничего не подозревающие Тихон и Маруся остались блаженствовать в нагретом за ночь кресле. Делиться с соседкой своими мыслями Евгений Германович, разумеется, не стал.

Объявлений было десять. По одному на каждый из шести подъездов, на двери магазина на первом этаже и аптеки, одно на трамвайную остановку перед домом, и одно на детскую площадку. Приклеивая седьмое объявление (супермаркет «Восьмерочка»), Надежда Петровна сообщила, что надо бы зайти и купить сметанки, пельмени без сметанки совсем не то, что со сметанкой. На восьмом объявлении (аптека) Евгений Германович стал обдумывать вопрос о том, как бы поделикатнее намекнуть своей помощнице, что обедать он предпочитает в одиночестве, точнее, общества Тихона и Маруси ему вполне достаточно. Девятое приклеивали в напряженном молчании, обе стороны обдумывали свои дальнейшие действия.

А на десятом (под грибком в песочнице) Евгения Германовича схватил радикулит.

Причем схватил не только за поясницу, но и за ногу, и за горло, потому что больно стало так, что он вздохнуть не мог. Так и остался стоять с поднятыми руками и выпученными глазами. Такого с ним тоже никогда не случалось. Вечный спортсмен, альпинист, лыжник и волейболист, он до сего момента жил в полном взаимопонимании со своим телом, и ничем, кроме нечастого насморка, оно его не огорчало (очки и зубные коронки не считаются). Новое ощущение заставило задуматься. Прежде всего о том, как добраться до дома.

К счастью, Надежда Петровна проявила себя опытным бойцом и настоящим другом. Без охов и ахов оценив ситуацию, она деловито поднырнула Евгению Германовичу под руку, заставила его опереться на себя и поволокла через двор, как санитарка с поля боя. Поволокла в прямом смысле: шаг за шагом, скрипя зубами, охая и шепотом поминая такую-то мать, несколько десятков метров они преодолевали, наверное, с четверть часа. Надежда Петровна уговаривала его, как маленького «потерпеть и сделать еще шажочек», обещала, что дома сразу поставит его на ноги, «делов-то, у нее весной еще и не так было, она потом расскажет», и даже зонтики не бросила – вот такая молодец! Без нее он, наверно, так и помер бы в песочнице посреди совершенно безлюдного из-за непогоды двора.

Дома мучения продолжились и даже усугубились, потому что к страданиям физическим добавились моральные. Не обращая ни малейшего внимания на его протесты, Надежда Петровна еще в прихожей стянула с несчастного скрюченного Моцарта мокрую куртку, ботинки и (о, ужас!) джинсы, уложила его в кровать, сбегала домой, принесла пригоршню коробочек и тюбиков и принялась его с увлечением растирать, мазать и пичкать. Сил сопротивляться не было, все они уходили на то, чтобы во время самых острых приступов боли не употреблять ненормативную лексику, а впрочем, остановить Надежду Петровну в ее милосердном порыве смогли бы разве что противотанковые ежи.

Остаток дня прошел в борьбе с радикулитом, которая, увы, не увенчалась успехом, и под вечер Евгений Германович согласился вызвать на дом врача из частной поликлиники, подумав мимоходом, что вот он считал – жизнь кончилась, а сегодня столько вещей пришлось делать впервые. Болеть радикулитом, вызывать врача, снимать штаны при помощи посторонней дамы. Врач прописал уколы, капельницы, мази, таблетки и постельный режим. Надежда Петровна была счастлива.

А по объявлению никто не позвонил. Так что Тихон тоже был счастлив. Двое счастливых в такой хмурый неулыбчивый день – это уже неплохо.

Надо заметить, что в последнее время не только Тихон чувствовал себя не в своей тарелке, разрываясь между чувством долга и личными интересами. Те же самые чувства испытывала и Надежда Петровна. Как женщина добрая и сострадательная, она всей душой сочувствовала Евгению Германовичу в его беде и желала ему всяческого добра, счастья и скорейшего выздоровления. А как просто женщина она подозревала, что если он будет здоров и счастлив, то перестанет нуждаться в ее помощи и заботе. Эта неоднозначность сильно беспокоила Надежду Петровну, привыкшую к мыслям и эмоциям простым и понятным, без всяких там «с одной стороны, с другой стороны, так хочу, а этак не хочу», эти интеллигентские штучки она всегда числила по Анниной части и сильно ее за это недолюбливала. Поэтому она старалась компенсировать свои некрасивые тайные мысли удвоенной самоотверженной заботой о больном и несчастном, брошенном и одиноком (ну да, да, да!) соседе. Прикованный к постели, теперь он оказался совсем беспомощен и зависим, он при всем желании не мог увильнуть от ее визитов, разговоров, указаний, наконец, от ее обедов, к которым теперь добавились завтраки и ужины. Надежда Петровна ликовала в душе, с озабоченным лицом обсуждая с Евгением Германовичем меню и наименее травматичный для самолюбия пациента способ наложения компресса. Получилось так, что ее жизнь неожиданно обрела смысл как раз в тот момент, когда Моцарт этот самый смысл потерял. Как говорится, если где-то накося, то где-то непременно выкуси. Народная мудрость.

Так или иначе, верная своему решению поменьше думать и побольше действовать, Надежда Петровна уже на следующий день нашла медсестру, которая будет приходить на дом делать уколы и ставить капельницы. Прибытия медсестры, назначенного на шесть вечера, ждали с волнением: Евгений Германович, прожив на свете почти семьдесят лет, кровь из вены сдавал неоднократно и каждый раз при этом впадал в панику, чуть не до обморока, а Надежда Петровна волновалась потому… ну просто потому, что он волновался. Минуты тянулись бесконечно и в часы складываться не желали категорически. Евгений Германович от боли и от беспокойства не мог ни есть, ни спать, ни читать, ни телевизор смотреть. Попытка его добровольной сиделки успокоить пациента рассказом о том, как лично ей «сто раз эту капельницу ставили», провалилась в самом начале, потому что на словах «девчонка попалась молодая, в вену не сразу попала» Евгений Германович позеленел и потребовал отменить визит медсестры.