Мозес. Том 2

– Куда вы, собственно говоря, меня тащите? – спросил Амос, удивляясь глупости собственного вопроса. – Послушайте, вы сейчас помнете мне костюм, а ведь он является собственностью компании…

Голос его, тонущий в звуках Моцарта, был, однако, едва слышен.

– Лучше воспользуйтесь выпавшим вам случаем, герр курьер, – сказал мужчина, почти втаскивая за собой на сцену растерявшегося Амоса и сразу поворачивая с ним в правую кулису, в небольшое помещение, где горела, пожалуй, сотня свечей, а на столе, – над котором висело большое медное распятие с раскинувшим руки фюрером, – стояли сотни мелких безделушек, имевших, по всей видимости, какое-то сакральное значение.

– Алтарь Победы, – произнес Карл Ригель так, словно сказанное им легко и просто все объясняло, устраняя все возможные сложности и недоразумения.

Тут, на столе, были расставлены без всякой системы разные фигурки Адольфа, сделанные из меди, пластика и глины.

Адольф с няней, Адольф на прогулке, Адольф с любимой овчаркой, Адольф, попирающий врагов и все в том же духе, хотя больше всего было, конечно, небольших статуэток, изображавших Адольфа-Победителя, наступающего ногой на змея или прижимающего к земле костлявую Смерть, с косой и часами в руке.

– А теперь идите сюда, – не унимался Ригель, увлекая Амоса в небольшой коридорчик, на стенах которого разместились несколько десятков картин, о содержании которых можно было догадаться заранее.

– Призвание юного Адольфа, – вещал его спутник, показывая пальцем на картину, где был изображен молодой Адольф, стоящий по грудь в воде и смотрящий на луч света, который падал на него с неба. – Святой дух нисходит на него в виде орла. Вот он, орел, – добавил Ригель и перевел палец на парившую над головой фюрера птицу, как будто опасался, что Амос ее не заметит.

Следующая картина изображала того же юного Адольфа, искушаемого Диаволом, у которого было лицо Ленина. Диавол предлагал юноше отведать аппетитного поросенка, но тот только загадочно улыбался и смотрел вдаль, сквозь стены пещеры, словно видел там давно ожидаемое светлое будущее.

Эту загадочную улыбку, которая бродила по его губам, можно было легко отыскать и на других, висевших тут полотнах.

– Призвание апостолов, – мужчина перешел к следующей картине. – Генрих, Йозев, Франтишек, Вольдемар и другие.

Апостолы стояли на почтительном расстоянии от фюрера, призывавшего их всех сразу и осенявшего толпу призванных крестным знамением.

– А вот Явление святого Адольфа Франциску Ассизскому на торговой площади города Лиона. Франциск Ассизский получает новый устав братства и наставления фюрера относительно общих принципов устройства монашеской жизни.

– Понятно, – вздохнул Амос.

– Адольф Гитлер насыщает пятью хлебами пять тысяч делегатов, собравшихся на съезд Национал-социалистической рабочей партии в Нюрнберге, – пояснил мужчина, останавливаясь перед следующей картиной.

Лица изображенных были благоговейны и чисты, тянущиеся к хлебам руки одновременно вытягивались в нацистском приветствии, полузакрытые глаза напоминали тем, кто еще не совсем хорошо понял суть происходящего, что главным здесь был вовсе не хлеб, а нечто, что невозможно было ни потрогать, ни нарисовать, но что превращало отдельных, усталых и не слишком умных людей в единый бесстрашный организм, в котором исчезали все различия и сглаживались все противоречия, взамен чего на свет являлась облаченная в небесный свет Истина по имени Вечная Церковь Адольфа Гитлера.

– Адольф Гитлер закладывает первый камень на строительстве городской берлинской синагоги, – сообщил мужчина, показывая на полотно, на котором неутомимый Адольф швырял лопатой землю и смотрел на разверзшиеся над ним Небеса, откуда на него, в свою очередь, взирал с кроткой улыбкой все тот же Отец наш небесный.

– Не может быть, – сказал Амос, не веря своим глазам. – А как же… как же?

Он пощелкал в изумлении пальцами, но Карл Ригель понял все и так.

– Холокост, – сказал он, понижая голос, словно его спросили о чем-то совершенно неприличном. – Что же делать, если еще находятся среди нас те, которые хотят испортить отношения между народами и придумывает всякую несусветную чушь, вроде этого самого Холокоста, которого никто и никогда не видел?.. Ну, зачем, скажите на милость, Сыну Божьему, который мог бы попросить у Отца своего небесного легион ангелов, понадобилось уничтожать еврейский народ, который он всегда ценил, любил и уважал?.. Очень глупо, мне кажется.

Боже ж, мой, подумал Амос, рассматривая детали этой удивительной картины. Похоже, мы все ищем не там и не то. Потому что мы всегда ищем что-то осязаемое, реальное, плотное, – поддающееся учету, мере и классификации, – то, за что можно ухватиться, чего можно коснуться, что с твердостью укажет, в случае необходимости, на свои основания, – и тогда какая разница, какое имя будет носить тот, кто в очередной раз пообещает нам спасение? Кто поведет за собой, заставляя в миллионный раз забыть, что мы всегда ищем не там и не то… не там и не то… не там и не то…

– Не там, и не то – повторил Амос, подходя к следующей картине.

Там он увидел повисший под Млечным Путем Крест и раскинувшего руки фюрера, одетого в белый маршальский костюм с кортиком. Голова Распятого была закинута назад, но взгляд вновь устремлен в Небеса, где души праведников и святых приветствовали его славословием и игрой на разных музыкальных инструментах.

– Распятие святого Адольфа, – пояснил Карл, но от комментариев воздержался, словно нарисованное было само себе комментарием и ни в каких подсказках не нуждалось.

– А здесь художник изобразил главное событие земной жизни нашего Адольфа, – голос экскурсовода вдруг благоговейно задрожал. – А именно, воскресение из мертвых. Напрасно силы Ада надеялись, что смерть положит предел всемогуществу Божьему. Бог оказался сильнее всяких правил и воскресил его из мертвых, что, впрочем, и не удивительно, ибо это было предначертано в Книге жизни еще до создания мира.

– Ах, вот оно что, – сказал Амос. – Стало быть – предначертано?

– С научной точностью, – подтвердил мужчина. – На третий день он явился своим ученикам и возвестил им, что под водительством Святого Духа созидает Церковь свою, а затем вознесся в обитель Отца Своего, чтобы ждать там, когда исполнится полнота времен, чтобы он мог вновь прийти на землю, но уже как грозный судия и беспощадный воин.

– Мне кажется, он уже сделал один раз такую попытку, – сказал Амос.

– Мир не принял его, потому что не понял, – и Карл Ригель закатил к Небесам глаза.

– Простите меня, герр уж не знаю, как вас там на самом деле зовут, – сказал Амос, уже не скрывая раздражения, – но все, что вы сказали, почему-то напоминает мне другую историю, которая произошла, как уверяют ее адепты, две тысячи лет назад и опять-таки именно с Сыном Божьим, распятым, умершим и воскресшим в точном соответствии со Священным Писанием… Вам не кажется, что тут есть над чем подумать?

– Все дело в том, сын мой, – сказал собеседник Амоса, улыбаясь ему открытой, всепонимающей и терпеливой улыбкой, – все дело в том, что наш фюрер как раз и является тем самым Сыном Божиим, о котором вы только что изволили упомянуть… Да, да, да, – он вновь подхватил Амоса под руку и вывел его назад, на сцену. – Именно так и обстоит дело, в чем легко убедиться, если обратиться к свидетельству своего сердца, которое никогда не обманывает!..

Он подтолкнул Амоса к середине сцены и вдруг закричал куда-то вглубь её, поднимая голову и размахивая рукой:

– Сильвия!.. Сильвия!.. Идите сюда!

В ответ на его крик, неожиданно и быстро спустившиеся с колосников качели принесли одетую в какой-то розово-голубой цирковой наряд молодую брюнетку, которая легко и непринужденно сидела на этих качелях, невольно наводя на мысль о цирковой школе.

Ее качели несколько раз пронеслись над сценой, затем умерили свой бег, потому что женщина, похоже, слегка их притормозила, а потом плавно закачались почти рядом с Карлом Ригелем и Амосом.

– Скажи нам, Сильвия, кто ты? – спросил мужчина, протягивая к пролетавшей мимо циркачке руку.

Женщина сделала серьезное лицо, как будто была не совсем уверена, что ответит правильно, а затем продекламировала неожиданно громким контральто, скрашенным легким завыванием:

– Я – воплощение Адольфа Гитлера и замещаю его на земле до тех пор, пока он не вернется назад, чтобы судить живых и мертвых.

Затем она улыбнулась неожиданно приятной и нежной улыбкой и помахала Амосу голой ногой.

– Однако, – выдавил из себя Амос, искоса посмотрев на стоявшего рядом мужчину, ожидая, что он скажет. Но вместо того, чтобы что-нибудь сказать, тот быстро подпрыгнул и схватился за край пролетавших мимо качелей, тем самым чуть не сбросив с них розово-голубую циркачку. При этом он умудрился быстро поменять руки и схватить ее за ногу, так что если бы она не вцепилась обеими руками в канаты, то наверняка, свалилась на сцену.

– Противный Петр, противный, противный, противный Петр! – заверещала женщина и попыталась вырваться из рук мужчины.

– Богиня, – сказал тот, и не думая отпустить ее. Потом он повернул голову к Амосу и спросил, не хочет ли он тоже подержать воплощение Адольфа Гитлера за ножку, на что Амос ответил категорическим отказом, хотя, возможно, в другое время и при других обстоятельствах он бы с удовольствием принял это предложение.

– И напрасно, – сказал называющий себя Карлом Ригелем мужчина, продолжая держать в одной руке щиколотку циркачки, не давая ей ускользнуть, а другой – защищая свою голову, которую циркачка, наклонившись, шутливо хлестала сложенным веером.

– Между прочим… да, между прочим… прикоснуться к воплощению Адольфа Гитлера, значит прикоснуться к тайне прошлого и будущего…

– Не стоит, – Амос тоже увернулся от веера, удар которого случайно достался и ему.

– Противный, противный, противный, – щебетала циркачка, пытаясь теперь достать веером до Амоса, который отошел чуть в сторону. – Пустите меня!

– Не дайте сомнениям овладеть вашим сердцем, – воскликнул мужчина, разжимая, наконец, пальцы и отпуская циркачку, которая немедленно взлетела куда-то вверх и там исчезла.

– Что если истина ходит уже где-то близко и вам следует приложить еще совсем немного усилий, чтобы до нее добраться? – продолжал он, подходя ближе и пытаясь заглянуть Амосу в глаза, словно тот сам был этой самой подошедшей истиной.

– Что если истина уже смотрит на вас сквозь всю эту внешнюю мишуру?.. Через эту вязкую повседневную обыденность, которая больше похожа на смешную иллюзию?

– Вот, значит, что вы называете истиной, – сказал Амос, обводя все видимое пространство рукой и имея в виду все то, что ему посчастливилось тут наблюдать за последний час.

– Не следует воспринимать вещи такими, какими они нам кажутся, – наставительно произнес мужчина и замолчал, словно давал Амосу время подумать над его словами.

В ответ тот уже было собрался сказать что-нибудь колкое, но в последнее мгновение не стал этого делать, опасаясь реакции, которую могли вызвать его слова. Вместо этого он пожал плечами и развел руками, что должно было означать что-нибудь вроде «чего только не бывает» или «в конце концов, мне все это все равно», или даже «оставьте меня в покое вместе с этими вашими выкрутасами»!

– В конце концов, – сказал Амос, делая равнодушное лицо, – меня это совершенно не касается.

Мужчина, называвший себя Карлом Ригелем, ничего не ответил, зато откуда-то слева вынырнул древний старичок с большой жертвенной кружкой в руках, исполненной в виде головы Адольфа Гитлера, которую старичок тряс, производя неприятный шум от прыгающих в кружке денежек.

– Жертвуем на благоустроение нашей Церкви, – негромко проговорил Карл Ригель и, достав откуда-то из-под пледа горсть словно уже давно приготовленных пфеннигов, с шумом опустил их один за другим в прорезь кружки.

– А что же Небеса? – спросил Амос, не желая отказать себе в удовольствии хоть как-то задеть кого-нибудь из присутствующих. – Неужели жмутся?

– Боги не помогают людям до тех пор, пока они могут помочь себе сами, – ответил мужчина, не скрывая удовольствия от того, что ему удалось поставить Амоса на место.

Амос почувствовал, что его затошнило.

– Послушайте, – он отстранил рукой старичка с его кружкой. – Мне действительно пора. Я потерял из-за вас кучу времени и теперь мне придется объяснять в канцелярии, где я был и почему не вернулся сразу… Умоляю вас, проводите меня, наконец, до двери!

– Как до двери? – мужчина сделал удивленное лицо. – А как же жертвоприношение?

– У вас еще и жертвоприношения есть? – спросил Амос, не веря своим ушам.

– Какая же Церковь без жертвоприношений, сын мой? – Карл Ригель ласково улыбнулся, внимательно глядя на Амоса. – Дело только в том, чтобы правильно выбрать жертву.

Амос посмотрел по сторонам, взглянул наверх и спросил:

– Ну и где же она, эта ваша жертва?

– Бог усмотрит себе жертву, сын мой, – мягко сказал мужчина, беря Амоса за плечо.

– Надеюсь, что это буду не я, – и Амос сбросил его руку, делая шаг назад.

– Человеческая неблагодарность, – с горечью констатировал этот самый Карл, понимающе поднимая брови и пожимая плечами. – Она столь велика, что не умеет отличить Божественный глагол от человеческой лжи… Неужели вы думаете, господин курьер, что Бог может ошибаться, избирая для себя жертву? – Он негромко засмеялся, показывая на Амоса пальцем, а затем обернулся к сидевшим на стульях, словно приглашая их тоже посмеяться над такой вопиющей нелепостью. – Разве это не вас привел сюда Промысел Божий? И разве не вы ошиблись дверью и позвонили не в тот звонок?.. Неужели вы не чувствуете в этом Божьего промысла, который привел вас сюда, чтобы вы со смирением и благоговением послужили бы Божьим планам?.. Ах, господин курьер, господин курьер…

– Что такое? – Амос, казалось, еще не вполне понимал, о чем идет речь, но, вместе с тем, заметил, что все сидевшие возле сцены теперь поднялись со своих мест и неторопливо двинулись к нему. Тут только Амос разглядел, что у всех на лица были одинаковые неброские маски, изображающие фюрера. Свисающий чуб и тонкая щетка усов под носом. Один из них – возможно, старший – держал в руке какую-то металлическую загогулину, немного напоминающую короткий римский меч.

– Что такое! – повторил Амос, с трудом заставляя себя оторвать взгляд от этой сверкающей под софитами и, судя по всему, остро заточенной загогулины. – По-вашему, стоит человеку слегка ошибиться дверью, как Божий промысел немедленно обращает эту ошибку себе на пользу?

– А разве нет? – сказал Карл Ригель тоном, даже на мгновение не допускающим, что кто-то может думать иначе.

– Я, кажется, догадался, – Амос оставил без внимания последнюю реплику Карла и начал отступать к портрету Адольфа Гитлера. – Похоже, вы действительно хотите принести меня в жертву, черт бы вас всех побрал! Теперь я понимаю, для чего вы заманили меня сюда, в эту чертову квартиру!

– Не мы, – сказал Карл голосом, которым обычно разговаривают с непослушными детьми. – Бог избрал тебя, дабы показать всему миру, что следует доверять нашему Богу и не заботиться ни о чем… Нам следует быть благодарными за его своевременную заботу.

– Глупости! – закричал Амос, чувствуя, как холодный страх, которого он до сих пор не ощущал, дал вдруг о себе знать – Бог не требует никаких жертв! Он говорит – милости хочу Я, а не жертвы, и так написано в Танахе! Или вы слушаете только самих себя?

– Мне кажется, время диспутов прошло, – Карл медленно подвигался к Амосу. – Тем более что нам трудно сомневаться в знаках, которые нам посылает Небо. Вы сами видите, господин курьер, Бог усмотрел себе жертву и привел ее на жертвенник, какие вам нужны еще доказательства? Теперь нам остается только завершить то, что было предначертано в Божественном Совете.

Между тем, забравшиеся на сцену несколько человек, неуверенно образовали что-то вроде цепи и, взявшись за руки, двинулись к Амосу.

– Чертовы идиоты, – пробормотал Амос, ища хоть какой-нибудь выход.

– Вам не о чем беспокоиться, – продолжал Карл, делая еще один осторожный шаг по направлению к Амосу. – Поверьте мне, господин курьер, многие, очень многие хотели бы оказаться сейчас на вашем месте.

– Не о чем беспокоится? – повторил Амос, пятясь от Карла. – Хорошенькое дело. Какие-то идиоты собираются принести тебя в жертву и при этом говорят, что тебе не о чем беспокоится!.. Слуга покорный!

– Я только имел в виду, что Бог сам позаботится обо всем, как это уже много раз случалось.

– Бог!.. Бог! – закричал Амос так громко, что даже Карл Ригель попятился назад. – А как же господин Блонски? Как же господин Марк Блонски, я вас спрашиваю? Разве это порядок? Если вы меня убьете, как же я доставлю ему корреспонденцию?

И он с таким решительным видом потряс в воздухе письмом, как будто это было вовсе не письмо, а, по меньшей мере – заверенное отпущение всех грехов.

Этот аргумент, похоже, заставил окружающих на мгновение задуматься. Многие из них перешептывались и показывали пальцами на письмо, которое Амос все еще держал в руках.

– Вот видите, вам даже нечего мне ответить на это! – торопливо проговорил Амос, пытаясь поскорее использовать эту выигрышную для себя ситуацию. – А между прочим, именно так и начинается анархия и гибель веками установленного порядка!.. Сначала курьер не приносит вовремя писем, потом забывают выключить после себя свет в туалете, затем начинают завидовать соседу, что у него столовый сервиз на четыре прибора больше, чем твой, а там уж один шаг до революции, анархии и разрухи!

В наступившей тишине, кажется, можно было услышать, как с легким шелестом бьются в головах присутствующих непривычные мысли.

– Мы передадим ему письмо сами, – сказал, наконец, один из них, протягивая в сторону Амоса руку.

– А вот это как раз не положено, – Амос быстро спрятал письмо в боковой карман плаща. – Если кто-нибудь, упаси Боже, узнает, что я передал третьему лицу или лицам письмо, которое обязался вручить адресату собственнолично, то меня могут с позором уволить с работы. А ведь я давал клятву курьера, а в ней, среди прочего, есть слова – умри, но донеси!

И с этими словами он бросился прочь, прямо к портрету Адольфа, где увидел едва заметную лестницу в виде забитых в стену скоб. Легко подтянувшись, он быстро забрался по скобам наверх и остановился там, где никто, кажется, уже не смог бы его достать.

Впрочем, краткое замешательство, вызванное его бегством, быстро сменилось криком, свистом и улюлюканьем собравшейся внизу небольшой толпы.

– Господин курьер, – закричал Карл Ригель и от огорчения даже забил руками себе по бокам, изображал петуха. – Не делайте глупостей, господин курьер! Не портите нам праздник!.. Вы только зря потратите время!

– Слезайте, слезайте! – закричали снизу сразу несколько голосов, как будто сбежавший действительно мог внять этим призывам и послушно слезть в ожидании того, что ему перережут горло. Никто, впрочем, не собирался штурмовать скобяную лестницу, зато некоторые из стоявших принялись швырять в него всем, что им под руку попалось, так что Амосу теперь приходилось еще и уворачиваться от летевших в него предметов, отбивать их рукой или ногой и при этом балансировать на сомнительной прочности лесенке. В довершение всего, с колосников вновь спустилась недавняя циркачка и принялась раскачиваться изо всех сил прямо над головой Амоса.

– Убирайся! – крикнул Амос, отмахиваясь от летавших мимо него качелей. – Кыш! Кыш!.. Чертова девка!

И вынув из кармана жилетки коробку с чернильными принадлежностями, он запустил ее прямо в голову циркачки.

Однако та легко увернулась, после чего, благодаря каким-то манипуляциям с веревками, замедлила скорость своего качания.

– Иди ко мне, глупый дурачок, – прошептала она, пролетая мимо Амоса. – Иди ко мне, если хочешь, чтобы я тебя спасла!

– Как? – не понял Амос, от неожиданности чуть не свалившись на сцену. – Вы, правда, хотите меня спасти? А почему я должен вам верить?

– Потому что кроме меня, тут больше никого нет, – сказала циркачка, вновь набирая высоту.

– Потому, – тупо повторил Амос, машинально уворачиваясь от летевшего в него ботинка.

– Потому, – сказал Иезекииль и негромко засмеялся.

– Потому, – сказал Габриэль и захихикал вслед за Иезекиилем.

– Между прочим, – покачал головой Амос, – она спасла мне жизнь.

– Вряд ли человечество поблагодарит ее за это, – усмехнулся Иезекииль.

– Тем более, даю руку на отсечение, что никакой Церкви Адольфа Гитлера, конечно, не было, – поддержал его Габи. – Ты все это выдумал, Амос, и кажется – не очень удачно.

– Ну, конечно, – сказал Амос. – Не было. Ты, наверное, просто не читаешь газет, Габи.

– Это верно, – ответил тот. – Зачем читать утром то, о чем забудут к вечеру?

– Затем, чтобы на следующее утро не вляпаться в какое-нибудь очередное дерьмо. А ты что скажешь, Мозес?

– Я? – Мозес не повернул голову, глядя в окно, за которым быстро гасло вечернее небо. – Ну, я даже не знаю. В конце концов, была эта церковь или ее не было, – мне кажется, что это не так уж и важно. Важно, что при некоторых стечениях обстоятельств, она вполне могла бы быть, и вот в этом как раз сомневаться не приходится, хотя это и наводит на грустные размышления.

– Это верно, – кивнул Иезекииль. – Люди в большинстве своем настолько не умеют думать, что готовы поверить во что угодно, лишь бы не утруждать свои мозги работой. Я знал одного русского, который был уверен, что христианский Мессия обязательно родится в Кремле, потому что моральные качества русских намного превышают моральные качества прочего человечества… И он в это искренне верил.

– Флаг ему в руки, – заметил Амос.

– Странно все-таки, как мало вы цените человека, – сказал Габриэль. – Вы говорите о нем с таким пренебрежением, словно он вообще ни на что не способен и ни для чего не годится. А, между прочим, это – венец творения, который своим трудом призван улучшить мир. Так, во всяком случае, можно понять из Святого Писания.

– Улучшить что? – спросил Иезекииль.

– Мир, – ответил Габриэль.

– Если ты будешь говорить глупости, сынок, мы принесем тебя в жертву, как Амоса, – сказал Иезекииль. – Улучшить мир!.. Вы только послушайте этого благодетеля… Куда я, интересно попал? Один собирается осчастливить мир, а другой хочет, чтобы мы поверили в то, что его принесли в жертву… Ну, что за люди, ей-богу.

– Между прочим, никто меня в жертву не приносил, – обиделся Амос.

– И совершенно напрасно, – и Иезекииль еще раз решительно подчеркнул сказанное. – Совершенно напрасно, мне кажется. Потому что если бы тебя принесли в жертву, то ты бы уже не смог досаждать нам своими дурацкими историями, в которых нет никакого, даже самого небольшого смысла.

Последнее замечание почему-то вывело Амоса из равновесия. Он неприязненно посмотрел на Иезекииля:

– Легко говорить глупости тому, кто не отвечает за свои слова…

– Я-то как раз отвечаю, – сказал Иезекииль, однако Амоса это заявление почему-то не убедило.

– Если бы ты отвечал, – он указал зачем-то на Иезекииля пальцем, – если бы ты отвечал, то, во всяком случае, не стал бы городить эту чушь про то, что в моем рассказе нет никакого смысла. Потому что то, что случается и не должно иметь никакого смысла, – во всяком случае, такого, на который каждый мог бы показать пальцем, как на свою собственность. Оно просто случается, вот и все. Просто приходит и занимает свое место, не интересуясь, есть ли в этом какой-нибудь смысл, который видит Иезекииль или его там не было сроду.

– Неужели – никакого смысла? – живо поинтересовался Иезекииль, который, похоже, даже не обратил внимания на грубый тон Амоса. – Что, совсем никакого?

– Абсолютно, – сказал Амос.

– Но что-то там все-таки есть? – не унимался Иезекииль. – Не может же, чтобы там не было совсем ничего! Так просвети нас, грешных, если можешь!

– Я не знаю, что там есть, – Амос уже немного раздражался и, возможно, жалел, что завел этот пустой разговор, – но я знаю, что оно больше любого дурацкого смысла, от которого все дураки начинают считать себя умными, писать книги и выступать на симпозиумах.

Последовавшую затем небольшую паузу, Мозес, скорее, оценил бы в пользу Амоса, чем Иезекииля, хотя и отдавал себе при этом отчет, что все подобные оценки, как правило, грешат ярко выраженным субъективизмом.

– Больше любого смысла, – сказал, наконец, Иезекииль. – Надо же… Господи, Амос! И что же это все-таки такое?

– Да откуда я знаю, – отмахнулся Амос. – Я, по-твоему, кто? Махатма Ганди?.. Спроси лучше Мозеса.

Иезекииль так и сделал. Он повернулся к Мозесу и спросил:

– Ты тоже так думаешь, Мозес?.. Что есть такие вещи, которые обходятся безо всякого смысла и в то же время представляют собой нечто существенное?

– Ну, что-то в этом роде, если я правильно понимаю, – сказал Мозес, надеясь, что в целом он, конечно, нисколько не покривил душой, что же касалось мелких деталей, то они обычно широкую публику интересовали мало.