РиДж

скачать книгу бесплатно

Он прекратил поиски в рюкзаке и обернулся на меня хитро, удерживая улыбку.

– А что?

– Мммм… ничего, просто спрашиваю. Вполне в духе артистов балета.

– Не помню, чтобы там были какие-то артисты балета, кроме нас, – ответил он весело.

– Кроме вас?

– Ну да, мы же с Академией ездили сюда на гастроли, – Джонатан мечтательно отклонился назад и даже присел на корточки, нежно обняв руками колени. – Хорошее было времечко! Вообще на гастролях мы всегда слушались педагогов и ходили строем, как утята. Но в Париже мы вдруг поняли.

– Что же вы тут поняли?

– Что мы в Париже! – он закатил глаза. – Город любви! А мы такие молодые! Русский балет! Академия Вагановой! Les rois du monde!

Он снова обернулся на меня, и радостная улыбка его слегка поблекла.

– Эй, Марта, а что у тебя с лицом?

– Ничего, – сказала я старательно.

– Действительно ничего, – согласился этот король мира, – ты как-то совсем не реагируешь, как будто я финансовые новости из Яндекса вслух читаю.

– Я вообразила ваш десант балерунов на Пигаль.

– Мы – танцовщики, – он вскочил на ноги и тряхнул меня за плечо, – а вот ты, Марта, ханжа.

Постоял пару секунд, глядя близко мне в лицо и не убирая руку с плеча.

Это был первый раз, когда он коснулся меня, не считая самого первого утра в Париже. Тогда мы проснулись очень рано оба, и Джонатан смотрел, как я причесывалась, а затем попросил потрогать мои волосы.

– Пойдем уже гулять, – он легко убрал руку, сгреб с кровати ключ от номера и повернулся к двери. – Пойдем гулять на Монмартр.

– Может быть, в центр? – сказала я все-таки.

– В центр успеем, туда вечером можно. Кстати, надо успеть купить еду, а то опять все закроется в шесть. Я тебя подожду в магазине, который за углом, хорошо?

Когда я зашла в магазин, Джонатан, взъерошившись и размахивая руками, подпрыгивал перед продавцом. Это было так смешно и так похоже на кино про русских туристов, что я молча прислонилась к полке и еще с минуту наблюдала за ним.

– Дайте сметану! – кричал он. – Месье! Поймите меня! Я танцор! Мне нужна сметана! Вон та одна штука за девяносто шесть центов!

Продавец с истинно французским спокойствием любезно глядел на взъерошенного Джонатана и кивал в паузах. Слово сметана он, конечно же, не знал. Я и сама не знаю, что у парижан вместо сметаны. Сливки, скорее всего.

– Добрый вечер, – сказала я, выглянув в паузе из-за стеллажа, – месье просит вас дать ему сливки с верней полки.

– Бонжур, мадам, – с явным облегчением выдохнул мальчик за прилавком, – какая цена?

– Девяносто шесть.

– К сожалению, я не знаю английский, – продолжал улыбаться мне продавец, вымученно взглядывая на хмурого Джонатана. – Месье очень волновался.

– Месье тоже не знает английский, он только думает, что знает его, – успокоила я продавца.

Джонатан смотрел на меня задиристо, но кроме слова «английский», понять явно ничего не мог. Так что оскорбление ему нанести у меня не вышло, реванш за Пигаль и Мулен Руж был взят исключительно в уме.

– Как здорово, что ты тут, – сказал он, когда мы наконец вышли из магазина. – Всякий раз забываю, что во Франции нельзя поговорить на английском нигде, кроме дьютика и Галери Лафайет. Впрочем, там с клиентом и по-русски, и по-японски, и на каком угодно языке побеседуют.

Мне хотелось спросить, что и когда он покупал в Галери Лафайет, а ещё лучше – пойти туда немедленно, потому что только в эту минуту я поняла, что мы действительно в Париже. И по нему можно бродить. Даже ночью можно бродить. В Петербурге я единственный раз гуляла ночью – на свой выпускной.

Но Джонатан сердито копался в рюкзаке, переваривая свою коммуникативную неудачу.

– Ну скажи, неужели он не может хотя бы деньги запомнить по-английски? Я ему так ясно говорю: take me this sour cream, ninety-six, ninety-six, ninety-six euro cents!

– Ты очень ясно говорил, – согласилась я, – но раз ты не знаешь по-местному, как будет 96, то с чего им знать это по-английски?

– Кстати, кстати, – он даже остановился, – повтори, как будет девяносто шесть?

– Quatre vingt seize.

– Эммм… а что из этого девяносто?

– Ничто не девяносто, – терпеливо сказала я, вспоминая, с какими усилиями я зубрила французские числительные в школе. – Quatre vingt – это четыре раза по двадцать, то есть восемьдесят, а вот seize…

Джонатан зажал уши и отчаянно замотал головой.

– Так, дальше не надо, я проживу без этих знаний.

– Как хочешь.

– Хотя бы слово сметана он мог бы знать, раз работает в магазине.

– Вряд ли.

Мы спустились по какому-то переулку с готическими балконами и вышли на круглую площадь, уже неизвестно какую по счету. У меня кружилась голова от Парижа, мотоциклов на улицах, солнечного ноября и буйного Джонатана, который, кажется, говорил со мной за этот день больше, чем за всю неделю кастинга.

– Так что, навестим Галери Лафайет? – спросил он буднично.

– Куда? Как?

– Ну вот, мы же пришли. Вот она. И вот Опера.

Он стоял посреди этого Парижа из картинок моих учебников и иллюстраций к текстам на DELF, с хвостом, в разодранных ниже колена джинсах, не зная ничего сложнее bonjour по-французски, и чувствовал себя как дома. У меня был красный диплом филологического факультета, C1 по французскому, В2 по английскому и испанский как третий иностранный. И я была как в неизвестном космосе, не узнавая ни бульвар Осман, ни здание Гранд-опера, ни себя саму здесь.

– Не хочешь, не пойдем внутрь, только давай на витрины поглазеем, они каждый сезон разные, – он потянул меня за локоть к светофору, из витрин была слышна музыка, явно классическая и наверняка мне знакомая, но я не могла её узнать.

– Ты устала? – он отпустил мой локоть и заглянул мне в лицо. – Что ты все молчишь и молчишь? Я просто так соскучился по Парижу, и такое облегчение после кастинга, что мне хочется до ночи ходить. Но если ты не можешь, давай сейчас вернёмся. Только до смотровой дойдём.

– Это где?

– Ну, где Эйфелева башня.

Я вдруг поняла, что он останется здесь жить. В настоящем Париже. И Эйфелева башня – ничего особенного. Но куда деваться мне.

– А во сколько у тебя ночь?

Он посмотрел на телефон.

– Вообще уже восемь… Ну, часов до десяти хотелось быть проболтаться. Ты уже спать хочешь? Мне казалось, ты днём отдыхала.

– Просто слишком много всего. Много Парижа на одну меня.

– По-моему, ты не одна, а нас тут двое, – весело возразил Джонатан.

Повисла неловкая пауза, потом он отвернулся к витрине, сунул руки в карманы и несколько долгих секунд смотрел на заводных белых медведей, поднимавшихся по горке и выглядывавших из нор.

– Пойдем на смотровую, – сказал он затем настойчиво. – Неделя в Париже без Эйфелевой башни – это прямо-таки плохая примета.

– И чем это грозит?

– Много работы и мало Парижа. Хотя вряд ли даже французы будут давать передышку в работе, всё-таки этот РиДж – очень коммерческий международный проект.

– А в Михайловском вам давали передышки?

– Нет, – хмыкнул он с какой-то не затихшей обидой, – если стоишь в кордебалете, то танцуешь 19 спектаклей в месяц.

– А если не в кордебалете?

Мы поднимались по очередной Парижской улочке, и я уже не следила за временем, солнцем, шумом и светофорами. Я видела только его, чайку Джонатана. Как он идёт, держа спину очень ровно, оборачивается на меня через плечо, зацепляясь хвостом за рюкзак, наклоняет голову и все время щурится, точно солнце ему в глаза, а не из-за его головы.

– А чтобы быть стоять не в кордебалете, надо готовить сольные партии и ещё в конкурсах участвовать. К которым тоже когда-то готовиться надо. И делаешь это не на уроке, не на репетиции и не на спектакле, а между ними.

– То есть у вас нет выходных?

– Случаются. Но они не как в Европе. Мы на первых гастролях с академией были как раз во Франции, и я был в восторге от того, что для них рабочий день – это святое. Правда, когда мы в отеле всем скопом отправились добывать пищу и вино, потому что Париж же, – вот тут пришлось принять, что для продавцов тоже рабочий день существует. Мы все время были голодные. Круассан купить после 18.00 тут негде.

– Вы разве едите после шести вечера?

– Кто как, – Джонатан пожал плечами, – девочки обычно нет, по крайней мере, стараются. Некоторые даже после 16.00 не едят. Ребята меньше боятся, нам вес не так угрожает. Я всегда ел. И после выступления. Меня, правда, за это пытались ругать. Но в Париже невозможно было не есть и не покупать вино каждый вечер.

– И не навестить Пигаль?

– Конечно.

Мы как-то быстро и незаметно под эти разговоры дошли до площади Трокадеро. Она была настоящая, как и дворец Шайо, и Сена, и сады Трокадеро. То есть все это существовало, и кто-то мог видеть это каждый день. При виде Эйфелевой башни я почти потеряла дар речи и несколько минут не слышала, что там ещё сообщает чайка Джонатан. Достаточно было того, что по дороге он рассказал, что даже не помнит, сколько раз был во Франции.

– Марта, – позвал он откуда-то очень издалека, – ну что ты застыла? Сфотографировать тебя?

Он уселся, болтая ногами, на край смотровой площадки, и туристы почему-то фотографировали не башню, а его. И меня.

– У тебя и фотик есть? – спросила я, чтобы потянуть время и не уходить отсюда, желательно никогда.

– Да, конечно.

Он достал из рюкзака какую-то навороченную и дорогую на вид «мыльницу», поерзал опустил фотик на колено.

– Нет, так не годится. Этого не хватит.

– Что?

– Распусти волосы.

– Что? – повторила я еще раз испуганно.

– Распусти косу, Марта. Ты можешь распустить косу?

Это он сказал каким-то другим голосом. Словно дотронулся до меня этими словами, как и взглядом он иногда мог прикасаться на расстоянии, словно карандашом чиркнули по руке.

7. Джонатан. Le chant de l'alouette

T'aimer, t'aimer
Jusqu'au bout de la nuit
Dormir dans tes bras
Mourir avec toi

Любить тебя, любить тебя,
Всю ночь напролёт,
Спать в твоих объятиях,
Умереть с тобой.

Вечером шестого дня мы наконец выбрались вдвоем из хостела. Финал кастинга был только завтра, и впереди был целый вечер в Париже. У меня открылось второе дыхание, хотелось есть, гулять, танцевать, обниматься и буянить так, как мы всегда это делали на гастролях с Академией. Все это было совершенно невозможно в компании Марты. Она шла медленно, отставая от меня на несколько шагов, и все вертела головой по сторонам, как на карусели.

– Ты что-то ищешь? Не бойся, мы не потеряемся, – успокаивал ее я. – Центр Парижа я очень хорошо знаю.

Марта посмотрела на меня странно и – с заминкой – ответила:

– Я тоже.

– То есть ты знаешь, куда идти? Мне казалось, ты не была в Париже.

– И во Франции не была, и вообще в Европе, – она остановилась, не доходя до светофора каких-то пять шагов, – но о Париже приходится много узнать, когда учишься французскому. Он часть профессиональной картины мира.

– И что о нем рассказывают?

– О, все с сотворения мира, – заверила она. – Нотр Дам, Людовик XIV, взятие Бастилии, Лувр, катакомбы, алжирские мигранты, которых запрещено называть афрофранцузами. Мулен Руж, Монмартр и Галери Лафайет.

– Кстати, пойдем посмотрим их витрины, – вспомнил я, потому что мы как раз дошли до Гранд опера.

– Какие витрины?