РиДж

скачать книгу бесплатно

– Что? – Джонатан поднял брови. – От рук и волос иммунитет вырабатывается быстро. Поддержкам учишься еще в подростковье, они максимально контактные, да, но это очень сложный элемент, и там некогда… ммм… слушать свое сердце. Волосы, кстати, вообще бесят. Они глаза выхлестнуть могут. И запутываются в долю секунды. Я до сих пор не научился так, как надо бы, танцевать с этой гривой. К премьере бы успеть, а то, пожалуй, отменят дреды и велят налысо побриться.

– А ты не умел?

– Нет, – он пожал плечами, – в балете я стригся, как все. Там гриву не носят. Хвост уже после Академии отрастил. Но такого, как здесь, мне делать не приходилось. Никто из балерин не смог бы так резко махать головой, как делают наши девочки. Я первые дни постоянно подходил и просил мне показать, как они это делают. Всю голову открутил, пока начало получаться. Ну да это с любым элементом, не привыкать. А к раздетости тем более привыкаешь. Когда кругом тебя с пяти лет девочки в шортах и купальниках, через десять лет у тебя прививка от излишней впечатлительности. Тело само по себе ничего не значит.

Он встал, потянулся, подошел к окну.

– Я не знаю, как это объяснить. Тому, кто в этом не варился, наверно, не поверить, действительно. Со стороны – легкость, флер и какие угодно соблазны. Не знаю уж. Никогда не мог смотреть РиДЖ как источник мечтаний. Всегда видел в нем только хореографию, всегда прикидывал, мог ли бы я это, это и это. Видишь, и слов не выучил, только постановку. Думаешь, это легко и красиво? Ну, думай. Хочешь меня ревновать к каждому из состава? Ревнуй, что я сделаю. Но ты же не к девочкам меня приревновала сегодня, а к самой этой сцене. К этой музыке. Видела les rois du monde? «Королей мира»? Хотя бы на ютубе? Разврат и ужас, да? Но вообще-то это невероятно сложная акробатическая схема на дикой скорости. Вот на дикой. Три минуты гонок по сцене. А знаешь, сколько там элементов, в которых мне кажется, что вот прямо сейчас я убьюсь об эту сцену, паркет или партнершу? Так это мы в кроссовках репетируем. А девочки будут в самом спектакле танцевать в латине, – ну, на каблуках. Угадай, о чем они думают? Не о нашем прессе и не о наших волосах, я уверен. Я всегда хотел в «Ромео и Джульетте» выступить в составе Монтекки, именно ради «Королей мира», но когда этот кусок ставили, я был близок к тому, чтобы вообще от всего отказаться. Потому что самые откровенные и быстрые сцены – самые технически сложные. Помнишь, с какими синяками я приходил?

Я молчала и смотрела на него, не отводя глаз. У него светились глаза, и хотя вся набранная усталость словно придавливала его к земле, он снова был артистом. На сцене сегодня я видела у него именно такие глаза.

– Марта, я ведь ничего не знаю о том, как живут в религиозных семьях. Если бы ты хоть что-нибудь про себя рассказала, я бы этот разговор раньше завел. Но я решил, что девушка, способная уехать с первым встречным в Париж на неделю, сама разберется во всем. А ты молчишь. У тебя внутри этот кипяток, а ты молчишь. Как будто говорить не умеешь.

– Кипяток? – я поднялась с колен и подошла к нему. Он не поворачивался.

– Теперь ты решил на меня обидеться, чайка Джонатан? Я не умею говорить. Сам видишь.

– Нет, – просто сказал он, – я не решил обидеться, но мне трудно. Мне здесь каждую минуту трудно. Мне трудно в чужом языке, который я не знаю и который учу на ходу. Мне трудно в чужом городе, я много раз был в Париже, но жить здесь – совсем не то, что красиво гулять. Мне трудно жить вдвоем на этих двадцати метрах, потому что я всегда жил один в своей комнате, а с восемнадцати – один в квартире. Мне трудно на сцене, потому что я никогда такое не танцевал и репетирую даже во сне, и боюсь травмы, потому что она все перечеркнет. И больше всего мне трудно, что ты молчишь и молчишь, и я ничего о тебе не знаю, а сегодня я пришел – и тебя нет, и телефон выключен, и я не знаю, что случилось.

Я тронула его ладонью по плечу, он быстро глянул на меня и снова перевел взгляд в окно.

– Надо как-то нам языки учить, Марта. Мне французский. Тебе русский. Или, может, язык тела.

– Не знаю я твой язык тела, – убрала руку с его плеча я, – чего ты хочешь, если у меня до тебя никого не было.

– Претензия века, – рассмеялся Джонатан, – кажется, мы предъявляем ее друг другу и себе весь день. Кому рассказать.

– Никому не рассказывай… – я видела его насмешливые глаза перед собой, и – как всегда – чувствовала, что мое тело оттаивает от этого паралича и льда, в котором оно жило так долго, под его объятием.

– Дыши, – сказал он шепотом, задержав руки, – дыши, Марта, дыши, учись говорить.

– Зачем мне сейчас говорить…

– Нет, не сейчас, вообще говорить. Ты молчишь везде, потому что никогда не дышишь. Я научу тебя дышать. Это я точно умею. Это первые слова языка тела – дыхание.

Была, наверно, полночь, потому что за окном вдруг раздался далекий, но очень слышный удар колокола. Мы замерли, а потом рассмеялись, глядя друг другу в глаза, и я в который раз подумала, что мы одного роста именно для того, чтобы все время замечать глаза другого перед собой.

– Почему ты уехала со мной? – спросил он ночью, когда удар колокола донесся до нас уже в третий раз.

– Ты меня уже спрашивал.

– Ага. Ты не ответила.

– Хотела в Париж.

Он посмотрел на меня через полоску света, которая падала из-за шторы на кровать, пожал плечами.

– Ты останешься со мной?

– Je resterai.

4. Джонатан. Un jour

Она уходила тогда из зала, держась очень прямо, задирая голову, но даже спина ее была такая несчастная, что у меня заныло внутри. Я не мог успокоиться.

– Jonathan, what's it? – Реда кивнул на мой саппорт.

– The knee, – ответил я коротко.

– Ligaments? You can sit, – он кивнул на партер.

– I'm OK, nothing serious! – испугался я.

– Sit down, – повторил Реда спокойно. – Please be seated.

Я спустился в партер и стал растирать ногу, глядя, как все остальные снова прогоняют Avoir. Беспокоиться, что я не выучу эти два притопа и три прихлопа, смысла не было. И так очевидно, что это композиция на бис, и никто не будет присматриваться, насколько ярко мы попадаем в акцент. Танцем это не стоило называть. Просто композитор написал финальную веселую песню, которая без конца будет звучать из кафе, окон машин и в плеерах фанатов РиДжа.

Я представил себя Мартой. Вот я, никогда не видевший ни один мюзикл, смотрю это первый раз.

Ничего красивого. Вот Verone – это красиво, этот падающий свет, наши драки, поклоны принцу Вероны, акробатика. А Avoir – ничего такого. Все танцуют как хотят. Вернее, пританцовывают. Зато хочется подпевать, ритм простой, как пять копеек, и все счастливые. Текст… да, она что-то сказала про текст. В двадцать лет до утра меняют тела и руки. «Ты мне врешь, у тебя пресс». Глупости. Как будто тело на что-то влияет. Ну ладно, дома поговорим. У меня были не такие двадцать. В двадцать лет я уже три года как работал в Михайловском, посылал резюме и видео то в Израиль, то в Бостон, то еще куда-нибудь, но сил на перемены в жизни все еще не было.

После репетиции я ехал домой, не снимая саппорт, – врач велел носить его неделю. Еще мне дали дополнительный выходной, так что меня ждали три дня отдыха. Можно было поехать в Версаль, – она точно еще не была там. Можно было день посвятить йоге, – и надо найти для Марты занятия по йоге, она всегда смотрит, как я разминаюсь, просто стесняется делать то же. Можно, в конце концов, весь день проваляться дома, поговорить с ней, не вставать до обеда… три выходных, как вовремя растянулись эти связки!

Дома ее не было.

Я сначала даже решил, что ошибся двором, до такой степени странно было увидеть темные окна второго этажа. Все эти два месяца каждый вечер я заставал ее дома, ничем не занятую, и день мой начинался и заканчивался на той минуте, когда она заплетала свою русалочью косу перед зеркалом, стоя ко мне спиной.

Ничего особенного, просто она вышла в булочную. В магазин. Гулять… Какие еще магазины в восемь часов вечера, когда тут все закрывается в 18.00!

Она появилась уже почти в одиннадцать. Страшно усталая, осунувшаяся и еще более несчастная, чем днем на репетиции.

– Что случилось?

– Когда?

Я злился. Злился, что она пришла тогда, когда уже пора спать, злился, что она не дает себя обнять, злился, что она не говорит, в чем дело, и ждет, что я сам догадаюсь. Стоит нахохленная у двери в куртке и не хочет ничего.

– Ты ревнуешь меня? – спросил я наугад.

– Я? – она растерянно уселась на пол прямо в куртке. – Я… да, ревную. Наверно.

– Что ты такого увидела в этом бестолковом Avoir?

– Я же вообще никогда не видела, как ты танцуешь, – она отворачивалась и не давала даже взять ее за руку. – Это все не похоже на балет.

– Это и не балет, – сказал я очень терпеливо, – это хореография Реды, в которой сколько угодно сложностей, но к арабескам и двойным ассамбле в воздухе они отношения не имеют. Но Avoir – это и не танец, это композиция на бис. Жерар написал ее специально для того, чтобы красиво завершить аплодисменты.

– Жерар – это ваш композитор?

– Композитор. Автор проекта. Продюсер. Жерар Пресгюрвик.

– Слушай, – спросила она вдруг, резко повернувшись ко мне, – ну неужели вы привыкаете к этому постоянному контакту? Неужели можно отключить чувственность, когда трогаешь девочку-балерину?

– Да никто не отключает эту чувственность, я же говорю. Привыкаешь. Ну привыкаешь, Марта. Вот смотри, раньше тебя дергало, когда я только до твоей косы дотрагивался, а теперь тебе все равно.

– Так уж и все равно, – она убрала косу за спину, – просто меньше трепета.

– Хорошее слово трепет, – задумался я, – да, пожалуй, трепет я помню хорошо. Когда в Академии начинался дуэт, меня месяц все это тревожило и беспокоило. Да, девочку-балерину в пятнадцать лет держишь с волнением.

– Любую?

Я редко вспоминал учебу. Академия казалась осколком другой жизни, которая уже кончилась насовсем.

– Поначалу любую. Потом только ту, которая нравится.

– И что, это все время трудно – держать девушку, которая нравится?

– Значительно трудней держать ту, которая не нравится, – сказал я насмешливо, вспомнив отчаянные ссоры на последнем курсе перед выпускным спектаклем. – И не только держать, а вообще танцевать. Говорить. И даже здороваться с ней на уроке. Вот и теперь.

– А что, тебе никто теперь не нравится?

– Мне не нравится, что все говорят на французском, а я на нем в основном моргаю. Когда партнерша что-то комментирует по ходу, а я соображаю исключительно руками, возникает желание ее уронить, чтобы она ничего больше не говорила.

– И как ты борешься с этим желанием, чайка Джонатан? – ей было смешно. Она даже села поудобнее и глядела мне в лицо, как ребенок, ждущий сказку.

– Когда как. Сегодня думал, что приду домой и буду слушать только русский. Прихожу домой – а тебя нет.

– Я не могла, – она отвернулась. – Я никогда не видела такого.

– Такого чего, Марта?

– Ну… чувственности. Телесности.

– Ты же ходила в Питере на балет. Мы же познакомились на спектакле!

– Разве балет такой? – сказала она тихо и жалобно, все еще не глядя мне в глаза.

– Да неважно, какой именно балет! – вспылил я. – Балет – это все равно про отношения мужчины и женщины, хоть и как в сказке! Всегда! Танцы вообще про отношения мужчины и женщины. Жизнь вообще про отношения мужчины и женщины, наверно, так придумано, чтобы все было про любовь.

Марта уткнулась головой мне в плечо и молчала, а я медленно гладил ее по волосам, без капли чувственности, только нежность переполняла меня, как всегда, когда я думал, как мало она видела и чувствовала по сравнению со мной и моим миром.

5. Джонатан. Vеrone

Vous ?tes ? Vеrone, la belle Vеrone
La ville o? tout le monde se dеteste
On voudrait partir mais on reste
Ici c'est pas l'amour des rois

Вы попали в Верону, в прекрасную Верону,
В город, где все друг друга ненавидят,
Отсюда хотели бы уехать, но остаются.
Речь идёт не о любви королей.

В первый день кастинга я не хотел брать ее с собой ко Дворцу Конгрессов, но с самого утра она молчала так беспомощно и умоляюще, пока я собирался, что вежливое приглашение доехать вместе до центра (как будто мы не в центре) пришлось все-таки озвучить. Что она будет делать весь день, спрашивать мне не хотелось. Вообще у меня слегка кружилась голова, и я старался не думать дальше чем на минуту вперед. Собрать сумку. Взять карту. Положить воду. Второе полотенце.

Ко дворцу Конгрессов мы приехали утром за час до назначенного времени. Помню, что когда мы выходили из хостела, девочка на ресепшен дремала, положив голову на стойку, я хотел разбудить ее и отдать ключ, но Марта испуганно замотала головой, и ключ я отдал ей.

– Нельзя будить, пусть человек поспит, – сказала она возмущенным шепотом.

– Ключ тоже уносить нельзя, – возразил я.

– Ну я же скоро вернусь. Провожу тебя – и вернусь. Она и не проснется еще.

– А гулять ты не пойдешь? Я не знаю, во сколько я освобожусь. Скорее всего, мы там целый день будем.

– Нет, сегодня еще не пойду. Метро хватит. Буду им любоваться.

Как она собирается любоваться видом парижского метро, которое мне напоминало обычно Сенной рынок в годы моего детства, я не знал, но быть гидом в Париже мне не хотелось совершенно. Сама все увидит. Язык знает – вот и достаточно. Карту города она взяла со стойки из хостела.

Она часто оборачивалась и вертела головой на улице, но ничего не спрашивала. Заметно было, что Париж она видит ярче, чем меня.

– Мне тебя ждать? – только и спросила она, когда мы вышли из метро «Порт Майо».

– Нет.

Очередь на кастинг уже выстраивалась, хотя и оставался час до начала. Марта медлила, явно не желая уходить, но мне было невыносима сама мысль о разговорах. Я показал, в какую сторону ей двинуться к Булонскому лесу, и вытащил наушники, чтобы яснее намекнуть на свое желание одиночества. Она неуверенно посмотрела на меня, увеличивающуюся очередь и Макдоналдс, который довольно удачно вписывался в окружение Дворца.

– В общем, я буду в хостеле.

– Я бы на твоем месте погулял по Парижу, – не удержался я.

– Ты не на моем месте, чайка Джонатан, у тебя здесь свое, – ответила Марта, тоже вытащила наушники и направилась к Макдаку.

Было девять утра, и оставался ровно час.

Неделю отбора я прожил с тем ощущением, которое всегда охватывало меня на взлетной полосе: скорость нарастает, хотя ты сам будто не движешься с места. Остро помнился холод в животе и бешеный восторг, когда прежний состав балетной труппы (те, кто работал с Редой по 10 лет!) заходил в зал, а нас переставляли то к одному, то к другому из них. Первые два дня мне удавалось держаться довольно спокойно, пока фильтровали по принципу «слышит – не слышит музыку и акцент», «танцует – не танцует», «тянется – вообще не тянется». На проверке данных я чувствовал себя почти в составе, особенно когда хореограф, посматривая на мои шпагаты с подоконника, поднял меня на ноги и спросил, где я танцевал раньше.

– Россия. Петербург, Михайловский театр.

– Were you a soloist? – спросил Реда, глядя на меня пристально.

– Never, – ответил я честно, подавив желание приврать. Я знал, что никогда не буду премьерить в русском балете, и танцевать классический балет стало скучно уже в первый год в Михайловском, так зачем вспоминать перспективы детства.

– Do you know why?

– I can't believe in our classic dance.

– Russians have the best ballet school in Europe.