Точка слома

«ГАЗ» Летова же проехал вперед и врезался в сугроб, остановившись метрах в десяти от развороченной машины Павлюшина. Крышка капота, ясное дело, выглядела словно горб верблюда, от лобового стекла осталось еще меньше, чем у павлюшинского «Москвича»; сам же Летов врезался лицом в руль, превратя свой нос в разломанную игрушку и получив себе огромный синяк на все лицо.

Ненадолго на берегу реки установилась тишина. Лишь мотор машины Летова ревел, понимая, что его верные железные кони уже вряд ли куда-то поедут. Однако ни пальбы, ни криков обезумевших водителей более не было – лишь разнесенные машины жаловались о своей участи друг другу на своем механическом языке.

«Ты меня уничтожил!» – жаловался небольшой «Москвич» с тремя передачами.

-Да ты сам виноват! – ревел в ответ вездеход – надо было падать вниз сразу!

Глава 18.

«Для одиночества нужен простор»

--БИ-2

«Серега, Серега!» – постучал Летова по плечу Леха.

-Леха! – вытянул из себя Летов, пытаясь встать. – Где мы?

-Ты не узнаешь?

Летов поднялся, потер лицо руками и увидел, что он босиком, в одной нательной рубахе и кальсонах, сидит на летней траве около какого-то оврага. Да не какого-то, а того самого мимо которого он шел в октябре 42-го, тащя на спине убитого товарища. Леха, тогда залитый кровью с головы до пят, молчаливо висел на плече Летова, а он, постоянно плача, упал около оврага на траву, положил рядом убитого лучшего друга, и стал кричать, кричать и кричать, кричать от боли, от осознания потери, уже второй серьезной потери в жизни.

И вот сейчас он вновь там сидит. Леха тоже босой и тоже в белом, без крови, на шее ни одной царапины.

Вдруг в голове Летова все закружилось в вальсе, он почувствовал холод, Леха растворился, а овраг превратился в мрак. Летов вернулся на окровавленный руль, но ненадолго – вскоре он бежал босиком по какому-то заснеженному полю, что-то кричал, но потом опять вернулся в машину. Теперь уже навсегда – сознание вернулось к нему окончательно.

Летов оторвался от руля, махнул головой и стер из под носа текущую кровь. Вокруг все было размытое, лицо и голова выла от боли, а из под капота шел пар сломанного радиатора, растворяясь в холоде сибирской зимы.

Летов вывалился из развороченной двери кабины, дополз до соседней дверцы, расцарапанном выстрелами. Из под сиденья кое-как вытащил «Наган», выбросил в бок пустой барабан и, трясущимися руками, принялся пытаться впихнуть патроны.

Павлюшин же очнулся несколько позже Летова. Он, поняв свое ужасное положение, просто дернул ручку двери и вывалился на край обрыва. Схватил с пола кабины упавший «ТТ», протер лицо снегом и сжал зубы от боли – нос, как и у Летова, тоже был разломан.

Тем временем Летов, окончательно вернувшийся на землю, осмотрелся и понял свое исключительно выгодное положение. Берег здесь делал резкий изгиб, поэтому Павлюшин по идее не должен был видеть «кортеж» Горенштейна, который уже должен был быть где-то на середине переправы. Соответственно, главным сейчас было либо сразу застрелить, либо задержать хотя бы минуты на три Павлюшина. Понимая, что Павлюшин тяжело болен, куда тяжелее самого Летова, он решил попытаться разговорить врага, заставить его изливать весь свой откровенный бред, тем самым выйграв время, дождавшись прибытия подкрепления.

Сам же капитан милиции из Первомайки уже несся по ледовой переправе на своей «Победе», таща за собой действительно кортеж из автобуса с солдатами – у «Полуторки» замерз мотор, поэтому везти солдат пришлось на обыкновенном гражданском автобусе ГАЗ 03-30, что для них было величайшим счастьем – в нем хоть снег в салон не залетает, в отличие от кузова «Полуторки» – и синего автозака, охранники которого были вооружены карабинами и, что самое важное, наручниками, которых во всем Новосибирске было не так много.

И вот эта колонна съехала с переправы, рванув вперед – еще немного и они доедут до Летова. Первой проблемой было понять, куда же поехал Павлюшин, но тут помог сержант, прервавший ненадолго перевязку раны водителя обрывками своей рубашки – он махал рукой в сторону затона, указывая Горенштейну путь.

Летов же, еще раз обтеревшись снегом, резко вскочил из своего укрытия и вытянул ствол пистолета. Моментально из-за развороченного «Москвича» выскочил и Павлюшин, направив ствол своего «ТТ» на избитого противника. Вот такая дуэль, с грубым нарушением правил: противники стоят не ровно друг напротив друга, пистолеты разные, да и расстояние не точное.

Летов с Павлюшиным обошли свои машины, не опуская стволов. Сблизились еще сильнее, так, что их окровавленные, стеклянные и полные ненависти друг к другу лица остановились на расстоянии метров пяти друг от друга.

Летов понял, что выстрелить сейчас, значит точно обречь себя на смерть. Но волновало его, само собой, не это, а то, что он может просто промахнутся – он уже не верил в свои умения стрелять, да и кровь периодически заливала заплывшие глаза. Поэтому Летов решил действовать по плану «Б»: бросил в сторону пистолет, упал на колени, опустив голову, и прокричал: «Ну стреляй, твою ж мать!»

Павлюшин же, как и ожидал оперуполномоченный, не выстрелил, а лишь усмехнулся и пробормотал своим хриплым голосом: «Ты ж не выжил на войне».

Летов, услышав знакомые мысли, которые часто к нему приходили, решил уточнить: «Почему?»

-Ты на ней заново родился – также хрипло бросил Павлюшин.

-С чего ты взял?

-Выжил бы попытался сейчас меня застрелить, а не падал на колени.

-А ты что ж, тоже не выжил?

-Нет, иначе я бы давно тебя застрелил. А так, родственная душа. Но ты родился идиотом, тупым скотом и мразью, а я, вероятно, самым полезным человеком в этой стране.

-С чего ты взял? – повторил свой вопрос Летов.

В этот момент Павлюшин словно сломался: он топнул ногой и принялся орать: «Да потому что, мать твою, ты, гребаный урод, защищаешь этих людей, ты их любишь, ты пытаешься их защитить, а я спасаю мир от них! Ты думаешь, что люди чего-то стоят, что они для чего-то нужны, но голоса не ошибаются! Ты думаешь, что мир без людей не нужен, но голоса правы, мир без людей есть единственно нужный мир, мир необходимый! Мир без людей – лучший мир, и я нужен для того, чтоб этот лучший мир построить, спасти его от вас, уродов, тупого скота!»

Летов, даже усмехнулся, убедившись в своей теории о том, что убийца очень глубоко болен и именно поэтому использует свой топор, а после окончания ненавистнической речи душегуба, спросил: «Ты веришь в то, что это верно?»

-Что б…ь?! – еще громче прокричал Павлюшин. – Неужели ты, ты, урод который жизнь свою не жалеет, не понимаешь, такой простой вещи, что люди – это опухоль, бессмысленное дерьмо, никому не нужное, кроме меня, спасителя этого мира?!

Бог знает сколько бы еще продолжался этот «гениальный монолог», если бы его не прервал рев мотора и Горенштейн, открывший огонь прямо на ходу, как только он выехал из-за поворота.

Летов схватил свой пистолет и выстрелил, но Павлюшин, осознавший свое идиотское положение, быстро спрятался за разбитым «Москвичем», защищаясь от пальбы Летова и Горенштейна.

«Веня, у него автомат!» – проорал Летов из-за своего укрытия. Водитель развернул «Победу» поперек дороги, как недавно делал сам убийца, вместе с Горенштейном быстро выскочил из нее и спрятался, защищаясь от неприцельной пальбы убийцы. Автобус остановился как-то полу боком, командир взвода принялся поднимать солдат, чтоб те быстро вылезли из уютненького салона. В это же время Павлюшин взвел ППШ с секторным магазином, пустил очередь по «Победе», прошив ее двери и превратив в кашу стекла, а потом принялся «полоскать» своим огнем автобус. Пули, ясное дело, легко прошивали тонкие стенки ГАЗа-03-30, разносили стекла и, что самое плохое, сносили с ног солдат, иногда наповал. Салон наполнился криком, смешивающимся с треском стекол и воем ветра. Командир, получивший уже две пули в спину, принялся тащить сильно раненых прямо под огнем. В это же время в игру вступил Горенштейн, открыв по машине Павлюшина огонь, а одновременно с ним стрелял и Летов, тем самым просто зажав Павлюшина между двумя линиями огня и временно прервав его свинцовую «стирку» бедного автобуса. Вскоре автоматные пули прошили сначала машину Летова, потом горенштейновскую «Победу» и вновь пошли по автобусу, в котором уже остались лишь трое убитых, а остальных раненых дотащили до выхода во время короткой передышки. Солдаты быстро сориентировались, лязгнули затворами, а кто-то уже и вовсе принялся стрелять по машине Павлюшина.

В итоге Северьян, выпустивший весь магазин, оказался под градом пуль: пистолетные пули Летова с Горенштейном и водителем, винтовочные солдат, все разносили его скромное укрытие. Выхода не оставалось: душегуб спрыгнул вниз, приземлился на бок и сразу рванул в сторону дамбы, от которой наверх уходила заснеженная лестница.

«Серега, беги поверху, трое за мной вниз!» – быстро скомандовал Горенштейн, вставил новый магазин в свой «ТТ» и бросился к краю берега.

Летов выхватил у какого-то раненого в руку солдата винтовку, машинально, словно на подсознании, дернул затвор, рванув вдоль высокого берега. За ним же побежали и оставшиеся милиционеры, которые еще могли бежать, чуть позже из-за разнесенного автобуса выехал автозак и, сильно газуя, помчался за бегущими бойцами.

Горенштейн же, совершенно не боясь и не останавливаясь, спрыгнул вниз, приземлился на ноги, перевернулся и сразу же выстрелил.

«Суки!» – прокричал Павлюшин, выстрелив в ответ и быстро спрятавшись за лежащей в снегу лодкой.

«За ним, ребята, брать живым эту мразь!» – скомандовал Горенштейн, пальнув по лодке. Павлюшин выстрелил в ответ и более успешно: пуля попала точь-в-точь в колено водителю, тот закричал от боли и свалился в снег. Пустив еще пару пуль в сторону столпившихся у раненого патрульных, Павлюшин рванул к деревянной пристани.

Опять пальба, прерываемая на мат, рев мотора автозака, объезжавшего разбитую «Победу», какое-то рычанье Павлюшина который, получив порцию щепок от разбитой пулями пристани, прокатился по льду под ней и быстро вылез на лестницу.

Летов же почти подбежал к ней. Ноги жутко болели, бежать было тяжело, сердце рвалось от ударов, легкие выли от недостающего воздуха, лицо жгло попутным ветром, голые волосы окутывало снегом, а ладони сжигало холодным воздухом и ледяным прикладом. Вот и заветная лестница, сапоги давят толстый снег на ее ступенях, а приклад карабина машинально бьет по красному от холода лицу Павлюшина, уже готового выстрелить в Летова.

Ударом Павлюшина бросило на лестницу, не успел он одуматься, как получил еще один удар сапогом в лицо, пистолет его сбросили с лестницы вниз, потом перевернули на живот, опять пнули, а руки сцепили ледяными наручниками.

Летов стер с лица пот, бросил вниз карабин и уже готовился отдышаться, но не тут то было: сорвался Горенштейн.

«Дайте мне этого урода!» – закричал обезумевший капитан, лицо его покраснело от прилива крови, глаза стали огромными, на губах появилась пена, а руки, окоченевшие от холода, рвались к Павлюшину.

Летов успел остановить капитана, схватив одной рукой за талию, второй за шею, повалил на заснеженную лестницу и стал держать лежащим.

«Пусти, пусти урод, дай мне эту мразь, я убью его б…ь!» – с ужасом, выбрасывая на снег слюну, орал Горенштейн, пытаясь скинуть с себя Летова. Однако друг крепко держал своего давнего товарища, свою последнюю опору в этом мире, вдавливая лицо Горенштейна в снег, дабы его ледяной холод хоть как-то привел в чувство капитана.

Вскоре крик и дерганья сменились плачем, голова его упала в снег сама, тело вздрагивало и лишь изредка с уст срывался вой, жуткий, ужасающий и рвущий душу вой. Летов, однако, к такому вою привык и ничуть не ужасался, мрачно держа рыдающего Горенштейна.

Солдаты, стоявшие с карабинами на перевес, смотрели на эту жуткую сцену с сожалением и пониманием – все знали о том, что сделал для Горенштейна этот душегуб. Раненого водителя перенесли через Летова с Горенштейном, оставшиеся внизу солдаты тоже перешагнули через них, а окровавленного и ревущего от ненависти Павлюшина, как и несколько часов назад, просто занесли в автозак, бросив в клетку и закрыв ее на все обороты.

… Когда автозак, ревя мотором, скрылся за развороченными машинами, а в медицинские «ГАЗы» заносили раненых и убитых, Летов таки слез с Горенштейна и взглянул на него своим полным боли и усталости взглядом.

Горенштейн встал на ноги, снегом стер кровь с лица и сквозь слезы, которые он всеми силами пытался сдержать, пробормотал: «Прости, Серег, прости… я… я… я сорвался».

«У меня и похуже бывало» – усмехнувшись бросил Летов, тоже обтирая лицо снегом. Солдаты, стоявшие наверху в оцеплении, смотрели на эту жалкую сцену презрительным взглядом. Мол, какие у нас офицеры – алкоголики и психопаты. И никто даже не подумал о том, что с ними произошло, кто они; никто не подумал о том, что совсем недавно они в числе первых шли штурмовать вооруженного убийцу, готового на все лишь бы убежать.

«Товарищ капитан, может вам помочь?» – спокойным голосом спросил Кирвес.

-Не стоит, Яспер, не стоит. Все в порядке – ответил Горенштейн.

Летов головой показал, что Кирвесу лучше уйти – Горенштейн в это время мог находится только с Летовым, человеком, который так близок ему, несмотря на то, что опустился он гораздо глубже. Однако сломался с недавних пор также сильно, как и Горенштейн. Вернее, это даже не сломался – просто развалился, как и все его нутро, испытавшее столько ударов жизни, что, наверное, даже Выборг, по улицам которого Летов ходил еще офицером, мог посоревноваться в их количестве.

Вскоре Летов с Горенштейном и Кирвесом сели в пустую машину скорой помощи и помчались вдоль берега в отделение. Машину потряхивало, двое санитаров, молчаливо сидевших по разные стороны кузова, пытались дремать. Они постоянно закрывали глаза, голова падала на плечо, но на каждом ухабе, когда старый ГАЗ-35 вспрыгивал, просыпались, уставшим глазом обегали кузов и засыпали вновь, до следующего ухаба.

«Холодно что-то» – пробормотал Кирвес.

-На Карельском перешейке похуже было – ответил Летов.

-Помнишь, как мы тушенку мороженную ели, потому что костер развести не могли? – дрожащим голосом спросил Горенштейн.

-Было дело. У финнов помню тушенка неплохая была.

-Эх, я вот иногда вспоминаю шпроты, которые в Эстонии ел в конце 30-х, думаю, может вернуться? Вкусные они такие были и дешевые главное. Жена моя их любила покупать на все праздники.

-Красивая она у тебя была, помню по фотографиям – мрачно ответил Горенштейн. – Как Валя моя. Они похожи… были.

-У жены моей, кстати, скоро годовщина будет. Десять лет.

-Она когда умерла?

-28-го декабря. Хоронил 3-го января. Помню, когда Новый Год был, вышел из дома, дочку с мамой своей оставил, пошел по улице, упал на скамейку и зарыдал. Благо, людей не было почти, не увидел никто. А то испортил бы кому-то настроение в праздник.

-Ты к дочке на Новый Год не поедешь?

-Не хочу. Пусть уж они там сами.

Услышав сонный стон санитара, проснувшегося от их разговора, оперативники замолчали, уставив взгляды в пол.

Глава 19.

«Смерть – свобода! 

Смерть как источник в пустыне 

Смерть как тепло любимой 

Смерть как дворцы бездомным 

Смерть как хлеб голодным».

--К.Ступин.

«Составили бланк, описали его с головы до ног, обработали раны, даже пару швов наложили» – медленно говорил Кирвес, идя впереди команды оперов. Молчаливый Горенштейн, из последних сил сдерживающий свою внутреннюю смерть, шел вперед, пытаясь казаться сильным и серьезным, в то время когда внутри все разрушено и разбуровлено, а пропитое и посиневшее лицо, вперемешку с трясущимися руками, засохшими пятнами блевотины на мундире и абсолютно пустым взглядом, выдавали в нем человека пропащего и более никому не нужного, для которого смерть –спасение, единственное, которое только бывает на этой Земле. На самом деле, какие есть варианты спасения у таких людей, как они, как Летов и Горенштейн? Неужто от гибели, от чувства потери всего, что было на свете, может помочь алкоголь или память о прошлом? Неужто, потеряв два раза все самое дорогое, все, что ты строил и чего добивался всю жизнь, можно найти что-то схожее по важности в третий раз? Конечно же нет. Поэтому те, кто понимал это, никоим разом Горенштейна не винили, даже не замечая побоев на его лице, пустого взгляда, не чувствуя перегара. Единственное, за что опасался Ошкин так это за то, что Горенштейн может повести себя как Летов при допросе того коллабрациониста: набросится на Павлюшина с ревом и пеной на губах, пытаясь убить.

Замок загрохотал, ключи в связке ударились друг о друга, постовые у толстенной деревянной двери камеры, опоясанной старыми железными браслетами, выдавленной, словно след на песке, яме для глазка, выпрямились, встав по стойке «смирно», дверь камеры отворилась, и в лица милиционерам пахнул мрак и холод камеры. Рядовой занес в угол небольшой столик, писарь быстро наложил его чернильницей-непроливашкой, пером и бланками допроса, а вскоре дверь снова заперлась.

Павлюшин же продолжал сидеть как ни в чем не бывало на нарах камеры. Увидев знакомые лица он лишь еле заметно усмехнулся, бросил на пыльный пол ноги и стал ждать.

«Меня зовут Вениамин Горенштейн, я капитан милиции. Сейчас мы будем проводить ваш допрос: на все вопросы отвечать четко, кратко, от ответа не уходить, ложных показаний не давать» – протароторил Горенштейн и кивнул писарю, уже макнувшему в чернильницу перо.

«Итак, ваше полн…» – уже думал начать Горенштейн, как вдруг его прервал Павлюшин.

-Какой сегодня был чудный денек – пробормотал душегуб. – Однако он был бы куда лучше, если бы вы мне сегодня не помешали, и я кого-нибудь еще убил. Все-таки голоса никогда не врут, они правы во всем и всегда, что этот мир – это какой-то идиотизм, а люди, живущие в нем, лишь мелкие насекомые, вроде тараканов, которых я столь часто давил, пока не надоело, зачем их давить, если повсюду стекло?! Вы, кстати, знаете, как интересно и прекрасно бить стеклянные бутылки? От этого получаешь такое… удовольствие и умиротворение, что чувствуешь себя абсолютно спокойным и счастливым человеком, словно ты не бутылки бьешь, а головы вам, мерзким ничтожествам, которые пришли мне задавать вопросы, но на все вопросы будут вопросы, на все ответы будут ответы, а на все просьбы будут действия, и когда вы поймете, что я был прав, и попросите меня о помощи, то первым, кого я спасу, будете вы, и ваши несчастные черепные ящики, которые так легко ломаются одним ударом топора, станут раскрошенными в пух и прах.

-Молчать! – еле сдерживая себя прокричал Горенштейн. – Я же сказал отвечать четко, что за театр одного актера вы здесь развели?

-Знаете, когда был такой театр? Когда я убивал ту бабу, из мерзкой комнаты которой вы ушли утром.

Ясное дело, что Горенштейна это вывело. Тишину камеры разорвал его крик, Летов уже изготовился поймать Горенштейна, дабы тот не удушил Павлюшина. Опять мощный рывок Горенштейна вперед, его злостный крик смешался со смехом Павлюшина и скрипом двери камеры, туда же вклеился и матерок Ошкина, и странное мычанье писаря, и рвущее всю эту цепочку звуков молчание Летова.

Он схватил Горенштейна за пояс, ударил коленом в живот и потащил к двери. От удара Горенштейна парализовало, он не мог дышать и двигаться, поэтому постовые его быстро вытащили из камеры, заперли ее дверь и оттащили куда-то к лестнице.

«Вот видишь, как слово может ранить. Я вот думаю, зачем мне топор, если я могу рубить вас словами?» – усмехнулся сам себе Павлюшин, оглядывая своего недавнего собеседника.

«Послушай, урод, я спрашиваю, ты отвечаешь, усек?» – поднимая из глубин памяти весь воровской жаргон, услышанный в лагере, злостно проговорил Летов.

-А ты мне что? Может подставишь свою голову под мой топор? – с насмешкой спросил Павлюшин.

-Ответишь сейчас нормально, быть может, приду к тебе и поболтаем за жизнь. Будешь выеживаться, до самой казни ни с кем, ни с кем, сука, не поговоришь.

Павлюшин улыбнулся, стер кровавую соплю, вытекшую из разбитого носа, и ответил: «Спрашивай».

-Ваше полное имя, год и место рождения – начал Летов.

-Павлюшин, Северьян Андреевич, 1912 год, село Пяткино, Витебской области.

-Место жительства?

-Первомайский район города Новосибирска, поселение работников ОРС Паровозоремонтного завода.

-Национальность и гражданство.

-Белорус, гражданин аСаСэР.

-Род занятий?

-Убийца… – ответил Павлюшин, потом засмеялся, таким смехом, что даже Летов ужаснулся. Лицо его было словно резиновое: постоянно дергалось, но не показывало ни единой эмоции, глаза стеклянные, всегда остававшиеся одинаковыми, смех был натянутый, полный злобы и, что самое главное, полный какой-то гордости, гордости за себя, за то, что он делал. – На самом деле безработный.

-Социальное происхождение?

-Из крестьян.

-Состав семьи?

-Никого.

-Сколько человек вы убили в период с начала ноября 1949 года?

-Ну, за точно число браться не буду, я ж не считал. Наверное, около пятнадцати.

-То есть вы признаете свою вину в этих убийствах?

-Если для вас в таких делах есть вина, то да, признаю. Хотя, скоро вы мне спасибо еще скажете.

-Что послужило причиной для данных убийств?

-Осознание вашей ничтожности.

-Конкретнее.

-Люди в этом мире ничтожества, они не имеют права жить, не имеют права существовать, они лишь жалкие отбросы, ничтожества, уроды, опухоли мира. Нет иного спасения, как очистить мир от людей.

-Почему вы убивали конкертно этих граждан?

-Кто один в доме жил, того и убивал. Женщин надо убивать последними, они слабее, приятнее наблюдать за их мучениями. Убил ты мужика, баба плачет, потом и от голода сдохнуть может. Это же прекрасно, разве не в этом блаженствие жизни?

-Тогда зачем вы убили двух женщин: гражданку Жохрину и Яковлеву?

-Первая это та, которую я зарубил, когда нарвался на двух ваших свиней?

-На двух патрульных.

-Да просто под руку попалась. Не люблю, когда кто-то видит мое лицо, в лучшие моменты моей жизни.

-А что с Яковлевой?

-Я подумал, а что если убить человека косвенно? Спросил у того придурка постового, кто меня ловит, проследил за вашим курносым кудрявликом, нашел его бабу, и, зарубив ее, убил сразу двух зайцев: ее прямо и его, как я сказал, косвенно.

Летов взглянул на часы: не прошло и десяти минут от начала допроса, а внутри него уже таился какой-то ужас: и от осознания того, что похожие мысли посещали его, и от осознания того, какой человек сейчас сидит перед ним и что он говорит. Однако Летов, чувствующий схожесть с душегубом и переживший множество ужасов жизни, не был так сильно поражен происходящим – он с самого начала представлял, с каким преступником имеет дело. Летов с самого начала знал, что этот убийца – он, только осмелившийся. Что тот, кого он ловит, такой же, как и он, только неумеющий или переставший уметь себя контролировать и сдерживать.

Ошкину же было хуже. Несмотря на долгие годы работы в органах, опыт Гражданской войны, он не был готов к такому. Летову то было легко: бери себя и просто удаляй редкие и хилые рамки, оставшиеся в своем сознании, и тогда получишь Павлюшина; а Ошкин не мог поверить услышанному: он слышал этот ненавистнический бред, видел резиновое и абсолютно спокойное лицо с глазами душегуба, рассказывающего о своих злодеяниях так весело и открыто! Если сейчас так ужасно, то что будет на следственных экспериментах?

–Скажите, когда вы поняли, что люди, как вы выразились, «опухоль на мире»?

-Хм… – усмехнулся Павлюшин, словно пытаясь вспомнить. – Наверное, когда появились Они.

-Кто «Они»?

-Голоса. С недавних пор внутри моей головы поселились голоса, говорящие мне многое. Они мне объяснили то, что я понимал сам, но боялся сказать себе. Я знал это с рождения, но сказать себе боялся, ибо мыслил вашими тупыми мозгами, но как только у меня появились Они, я стал мыслить выше вас, умнее вас, я стал знать гораздо больше и я понял, что все вы – ничтожетсва, пытающиеся скрыть это своим «мышлением».

-Как давно у вас появились Голоса?

-С октября где-то, наверное.

Ошкин переглянулся с писарем. Летов еще никогда не видел подполковника таким испуганным и изумленным: казалось, что он вот-вот закричит от нереальности услышанного и повторит судьбу Горенштейна.

–Какие ранения у вас были на войне? – уже заранее зная ответ спросил Летов.