скачать книгу бесплатно
Фёдор Басманов. Опричная жар-птица. Книга первая
Марина Анатольевна Пономарёва
Исторический любовный роман «Фёдор Басманов» – попытка совершенно новой интерпретации жизни многократно оболганного политического деятеля эпохи правления Ивана Грозного.Роман раскрывает тему становления личности главного героя. Молодого воина, сына талантливого русского воеводы. Пройдя путь от дерзкого, светлого и восторженного отрока до хладнокровного исполнителя жестоких царских приказов, Фёдор Басманов смог сочетать в себе Бога и дьявола, порочность и добродетель. По разбойничьи нарушая мораль своего времени, герой остается защитником Отечества и становится сакральной жертвой политического проекта "опричнина" в тот момент, когда служебный долг сталкивается с необходимостью христианской добродетели и человеческого благородства.В центре сюжета – любовь мужчины и женщины, русских «Ромео и Джульетты», из двух враждующих между собой родов.
Марина Пономарёва
Фёдор Басманов. Опричная жар-птица. Книга первая
ПРОЛОГ
Белое озеро
Август 1570 года…
… На Руси все закаты – червчатые, все звонницы – высокие.
Коль столкнут – падать долго и больно. Даже если внизу заросли можжевеловые. А падать будешь снова и снова. Покуда участь свою не примешь.
Эх, сквозь воду смотреть трудно. Наплывает, глаза застилает. Руками не взмахнёшь, как махал, когда с высоты падал, воду не разгонишь.
Небо северное и отсюда видно. Всё звездами усыпано, особливо в августе.
В августе особенно маетно. Когда яблоками пахнет и дымом из дымниц посадских. Наглядеться на это небо – жизни не хватит. Что делал я в жизни своей, Господи?
Смотрел, да оказалось мало! И жизни самой – мало.
Руки выпростаешь – тянут. Иной раз думается, ангелы – вверх. А оказывается – вниз.
Сыном быть хотел Тебе и миру, что сотворил Ты.
Не рабом.
Воином быть хотел Помазаннику твоему.
За это ли плачу?
Закат только-только распластался над Белым озером, а прозрачный месяц уже выглянул и начал плутать меж крестами Успенского храма. Брежно[1 - Брежно – бережно] поддевая рогами тонкие прозрачные облака и пугая своим внезапным появлением суеверных.
Тревожным казался вечер. Небо – будто тлеющими углями кто засыпал. Тронешь – зашипят, задымятся, обожгут.
Зазвучали приозёрные заросли стрекотанием, зашуршали от ветра. Августовский день выдался солнечным, жарким, сморил всё живое. Но к вечеру Белое озеро покой потеряло. Волны шумно обрушивались друг на друга, облизывая берег тёмно-синей, почти чёрной водицей. Оставляли на каменистой земле мутные разорванные водоросли. Хоть и запахло непогодой, но не менялся привычный ход вещей. Замолчали с последними лучами заката визгливые горобцы[2 - Горобцы – воробьи], одинокая выпь закричала, тугу нагоняя на рыбаков.
Если бы захотел случайный путник, али житель местный с высоких холмов северного посада разглядеть, что происходит здесь, в укромном низинном уголке у Белого озера – глаза бы проглядел, а не смог. Да и не стремился сюда добрый человек после захода солнца. Ни разбойников, ни татей ночных боялся честной люд. Нечисти полуночной и то не боялся. Чего её, дурную бояться? От нечисти защита – молитва хорошая, слово Божие. Своих же боялись.
Узкую, поросшую ежой и сыпучим ржаником дорожку, что вела сюда от местной тюрьмы, в которую время от времени свозили опальных людей и царских изменников из града столичного, местные прозвали «безвозвратной». Онде[3 - Онде – в ином месте] чертями детей непослушных пугают, а местных – тюремщиками, столь непохожими на холёных столичных катов.
Страшные угрюмые мужики то и дело сновали по этой дороге, особливо после наступления темноты. Даже не отай, открыто – точно добрым божьим промыслом занимаются! Хотя от промыла их, жители прибрежных посёлков седели раньше срока. А мнихи, спокойные по северному, не раскидывали в этой части озера рыболовные сети, опасаясь улова после которого молиться придётся усерднее.
Последние дни затишье стояло. Дремала захудалая обитель, при которой нечастные и проклятые находились. Название обители людская память для потомков не сохранила. Да и зачем? Ежели при виде острожных стен и тогда осеняли лоб крёстным знамением, в глубине души понимая – толку не будет.
Нынче – тишина вокруг озёрная. Даже криков, что обычно можно было расслышать сквозь ветряную немоту, не доносилось. И мучителей людских никто не видал ни в городе, ни на берегу.
Лишь этим вечером камышовую солёную тишину нарушил навязчивый скрип телеги. Когда телега остановилась, вспугнув стайку поток, клюющих у обочины ржаник, худая лошадёнка, почти до костей прозрачная, заржала. Тут же получила кнутом от раздраженного возничего.
Он потрепал рыжую густую бородку, всмотрелся в бесконечную озерную даль, словно просчитывая что-то в уме. Оставшись довольным своими измышлениями обернулся, сердито окликнул тех, кого вёз:
– Слезай! Прибыли.
– Нань? – в телеге завозились.
Старик зевнул, с ворчанием потёр затёкшую поясницу и ногой, растолкал человека, что забился в самый угол, где навалена душистая солома.
– Меркушка, подымайса!
– Не сплю я – раздался молодой голос – С таким грузом поспишь разве? Это вам, всё одно. Хоть репы мешок, хоть…
– Помолчи! Одна звяга[4 - Звяга – пустая болтовня] от тебя, остолбень.
– А ты что хотел, Спиридон? Что я вас по всему Белоозеру катать буду? – хмыкнул рыжебородый возничий – Живее дело делайте и разойдёмся. Мне утром в столицу выезжать, светлому князю объяснять, как же так вышло. Поблагодарите, что без ваших имен обойдётся. Да не мерекайте, что об вас пекусь. О себе. Мне помощников нынче новых искать – хлопоты лишние. Тем паче, здесь одни мнихи, дьяки, пьяницы и рыбаки. Никого путного. Из столицы привозить? Кто сюда захочет? Уж сколько раз сбегали. Ищи их потом…
– А вышло что? – тот, кого возничий назвал Спиридоном, слез с телеги – В воду сейчас сбросим и дело с концом. Найдёшь что сказать, Григорий Лукьяныч. Первый раз что, ли?
Мужичонка попытался всмотреться в грубое лицо возничего. Недовольный, злой, но песочные желтоватые глаза – немы. Темнил что-то, столичный гость. Допрежь не случалось чтобы так серчал, будто к праотцам отправили не отверженного Богом шлынду, потерявшего всё что имел, а важного кого. Тюремщикам нынче объяснял, как «робить надо», так две палки о хребты поломал. Скулёж на весь острог. С чего осерчал? Раз темнит, значит лишнюю монету можно выпросить, ежели с умом подойти. За молчание дорого дают.
– Искать будут? Тех, кого к нам присылают, таких уж не ищут, не дозываются. Семья-то была него? Всё батюшку перед смертью звал, да девку какую-то в темноте выискивал, помешался видать.
– Такой раз – точно первый – подумав немного, ответил возничий – Дай Бог, чтобы последний. Семья была. Токмо в наказанье, видать, такая семья даётся – он отмахнулся – Всё у него было. Слишком много и всё не по заслугам. С другими делиться нужно. «Найдешь, что сказать»… Экий ты умный, Спиридон. Всё – то у тебя просто. Не то, что у нас, грешных.
Возничий покинул место, обогнул телегу, заглянув в неё. Цепко ухватил крупными мясистыми пальцами тяжёлый вытянутый тюк обёрнутый мешковиной. Потянул поклажу из телеги.
Спиридон суетливо присоединился. Негоже ворон считать, когда господа робят. Зло окликнул Меркушку, который молча продолжал сидеть в телеге, обхватив колени и старался не смотреть на поклажу.
– Помогай давай! Расселся, как невеста на смотринах.
– Уйду, хватит! – внезапно прошептал юноша, вцепившись пальцами в борта телеги – Надоела работа проклятущая…Поганым себя чувствую!
Возничий выругался. Спиридон гнусно хохотнул.
– Куда уйдёшь, сукин сын? Умеешь токмо языком болтать да другим языки отрезать!
– Провались ты – прошипел Меркуша – Я много чего умею. Батюшка меня разному учил!
– Свар не устраивайте – рявкнул возничий – До ночи шимарить намерены? Уеду, хоть убейте друг дружку.
Спиридон, в порыве выслужиться, особливо после той грозы гневливой, что над головой пронеслась, чудом его не задев, сильнее потянул тюк на себя. Но не удержал, подводили уж руки. Лета-то почтенные. Силушка не та! Повалил груз на землю, грязно выругался.
– Нет, подумать… Чертовщина какая-то, прости Господи. Барчук –то тонкий был, да лёгкий, что молодняк берёзовый. Кажись, пальцем тронь – сломается. В чем только душа держалась, откуда только злость звериная?! Все зубы на нас глядючи сточил в крошево. Потом кровушки сколько вылилось! – Спиридон перекрестился не то чтобы богобоязненно, скорее по привычке – От еды сколько дней отказывался… Ещё легче должен был стать. Помирал, на отрока годков шестнадцати схожий, прозрачный весь. А словно камения тащу. Меркушка, ты кого замотал-то? Не перепутал? У нас вчера трое покойников было, так другие двое – потяжелее. Ничего тебе поручить нельзя, сколько тебя, межеумка, ни мордуй!
– Того, кого надо замотал – огрызнулся юноша – Ты один умный?
– Так вы его ещё и не кормили? – нахмурился возничий.
– Сам, он! Сам! Сам! – испуганный тем, что звякнуло металлически в голосе столичного гостя, воскликнул Спиридон – Горделивый был. За гордыню сами знаете плата какова. Что на том свете, что на этом. Брашно[5 - Брашно – пища] наше, видать, не по нраву пришлась! С блюд золочёных, видать, яство принимать привык. А где ж… Где ж мы ему тут яства-то возьмём, вкупе с блюдами?
Спиридон ехидно оскалился.
– По-хорошему с ним думали… так он в первый же день Ивашке голову миской расколотил. Вот как!
Возничий сжал кнут на поясе. Захотелось снять, да хлестнуть по морде побольнее. Презирал он зверенышей этих ещё сильнее царских изменников и охальников, с коими его разделяло пламя Пытошной избы. Те хоть за своё стояли. Кто за что. А эти чего чужим мукам радуются? Он им монету звонкую за работу платит. Делай дело, да не рассуждай много, особливо, ежели Господь способностей к хитросплетениям мысли не дал. Так нет же. Как ни приедет, так со своими разумениями набрасываются.
Спохватился столичный гость. Руку от кнута отнял. Положил на собственную щёку, точно зубная боль одолела. Вспомнил, что сам не лепше, да и участие своё в случившемся тоже припомнил. Но успокоил сам себя быстро.
«Моё дело – малое. Тоже приказы исполнять, я человечишко подневольный»
Лукьяныч обернулся в сторону Белого озера. Вспыхнуло цветом клюквенным солнце, воду окрасило. Да не впервой всё это видеть, а маята такая, будто черти смертушки Лукьяныча решили не дожидаться. Навалились нынче всем гуртом.
Закричали дурным голосом чайки. Углядели в воде добычу. Всё никак не уснут прихвостни бесовские.
«Да чей приказ нынче-то я исполнил? – подумал возничий, находясь в той растерянности, которой верный пёс государев не помнил с юных лет своих. Тёмные глаза Иоанна вспомнились, когда посылал разобраться, что к чему. Ох и страшны были глаза эти. Погибель так смотрит. А как приехать и доложить, ещё страшнее станут.
Вспомнилась и длань с перстеньком фряжским, басурманским. На перстеньке зверь диковинный, Григорий таких не видывал. Тоже фряжский. Лошадь – не лошадь, коза не коза. Рог один, изо лба растёт. По разумению Лукьяныча – забава нечистая, дьявольская, да кто он такой чтобы знати указывать что на себе носить, чем себя украшать? Кольми паче длань высыпала перед ним мешок золотых.
– Хватит? Подсобишь, голубь? Избавишь нас от напасти и позора, почёт тебе. Не избавишь…
– Не пугай – рявкнул Лукьяныч. Стукнул кулаком по столу так, что деньги на пол посыпались. Зазвенели, раскатились по горнице.
– Сам напугать могу – он поднял на собеседника пьяный взор. Глаза в красных прожилках все. Несколько ночей без сна. Молчаливо и мрачно сжал несколько монет в кулачище, просыпая остальное. Другой рукой – бачовочку с дурным хмельком. Вдруг отшвырнул деньжата. Попятился гость ночной.
– Зачем тебе? Никого из них больше не увидишь. Никто из них твой покой не обеспокоит. Дурь. Блажь. Забава сучья! Виданное ли дело, пропятого с креста снимать, чтобы добить? Дело уж сделано. Плохо ли сделано?
– Поднимется! Живуч. Везуч. Гадёныш, падаль худородная. Мало, Григорий? Ещё будет. Три мешка. Тридцать три! Сколько надо? Собственными руками добил бы, да…
– Да не для белой кости чёрная работёнка? – хмыкнул кат, отхлебнув хмельного – Так? Для того к Лукьянычу и ходите. Для того Лукьяныч вам и нужен в то время, когда за спиной на все лады костерите – он жутковато улыбнулся – Что бельма пялишь? Худородный, говоришь, гадёныш был? А то я не знаю…князюшка, какого ты о нас, обо всех мнения. Я местом того гадёныша меньше. А то и двумя. Но приполз ты ко мне князюшка на четвереньках, средь ночи…чтобы о помощи просить.
– Григорий…
– Помолчи!
Лукьяныч рукавом утёрся, не сводя взгляда с побледневшего гостя. Пришёл… Страшно, а пришёл. К нему, к Гришке "худородному"… Сам, поди, делать ничего не привык. Жар чужими руками лучше загребать. А кости ломать – тем паче.
С грохотом бачовку опустил на стол. Далеко плёвое дельце шутошное зашло. Не так оно Лукьяновичу представлялось. Куда уж дальше? Сами по лезвию прошли, едва курячьи шеи свои не посворачивали. А собеседник ещё дальше завести хочет.
Первый раз тогда ничего не понял Григорий Лукьянович. Что делал, зачем? Для кого? И деньгам не рад. На что ему эти деньги за гробом-то? Невесть как окончится, когда перед государем юля, отчитываться будет, сочиняя точно вшивый бахарь.
– А вот постригусь! – тихо, но с остервенелой уверенностью прошипел Меркуша, вернув Лукьяныча из его тяжких дум обратно – Постригусь, как батюшка мой хотел, видал я вас всех!
Юноша спрыгнул с телеги. Спиридон громко расхохотался. В прибрежных кустах закричала разбуженная утка. Взметнулась, покружила немного и опустилась обратно.
– Работай дурень! Ты ли монетки звонкие и лёгкие, на крест пудовый сменяешь? Через два дня обратно к нам вернёшься.
– К вам – не вернусь – отрезал Меркушка – По миру пойду. В разбойники попрошусь! Нехристи, а всё честнее…
– Пошевеливайтесь – рявкнул возничий – Мешкоту не устраивайте. Лясы точить приехали? Меж собой потом разберётесь, кто куда пойдёт. Я тут с вами до ночи торчать не намерен. Не затем ехал. Тащите к лодке! Вы лодку –то хоть приготовили?
Спиридон и Меркуша, один с ворчанием, другой с бормотанием, отдалённо похожим на сбивчивую молитву, ухватили тюк и потащили к берегу. Земля под ногами захлюпала, оказалась мягкой и скользкой. Одна из верёвок, которыми был перемотан груз разболталась, развязалась, недалеко от воды окрутила точно змея, ногу Спиридона. Мужик оступился, зацепился за что-то похожее на корень, выронил свою часть поклажи, толкнув при этом и Меркушку. Заголосив, более от испуга, заскользил, сорвавшись с невысокого берегового изгиба спиной на камни.
Меркушка вслед за ним расцепил руки, выронил то, что нёс, попятился к камышам. Тюк шлёпнулся у самой воды.
– Дроволомы чёртовы! Псы поганые! – заорал возничий, но всё – таки кинулся не к поклаже, а поднимать голосящего от боли Спиридона.
– Вот нечистая сила! – запричитал тот, ухватившись хватаясь за возничего. Так вцепился, что и его чуть не повалил – Неладно что с вашим барчуком! Как прибыл сюда, так из рук всё валится! И помереть-то нормально, как люди, не может! Чёрт приблудный…
Меркуша и взгляда не бросил на повредившегося старика. С трудом ненависть скрывал. Не пытаясь унять сбивчивое дыхание своё, он во все глаза глядел на упавшую поклажу. В страхе попятился, наступил в воду, по щиколотку увяз в песке.
Угол мешковины, что была навёрнута его же собственными стараниями оттопырился, явив перепуганному юноше то, что когда-то было человеческим лицом.
Красивым или безобразным, ныне определить никто бы не сумел. Но Меркуша помнил прекрасно. Сам же первым и ударил после презрительного и высокомерного плевка их нового пленника. Бил с остервенением, со звериным удовольствием, старясь всё больше по лицу, пока не испугался. Чего именно, сам не понял. Даже после первых ударов, сплёвывая кровь, пленник смотрел насмешливо, дерзко, точно до сих пор у царских покоев первым человеком стоял.
Подавая раскалённые щипцы Спиридону, недолго Меркушка наслаждался криками высокородного выскочки. Странным этот их пленник был – нарушал привычный ход вещей одним своим присутствием. Не преувеличивал старик – всё с ног на голову перевернулось. Не часто таких привозит Лукьяныч, али остальные царские посланники.
Ныне, в мреющем свете, наполненном алой закатной пылью, что кружила над Белым озером, похожая на пепел, можно было разглядеть лишь кровавое месиво и широко раскрытые остекленевшие глаза.
– Кажись, спину скрутило – жалобно стонал Спиридон. Не в состоянии отцепиться от Лукьянича, едва не повис у него на плече.
– Сюда мертвеца везли, отсюда опять повезем – вздохнул возничий.
– Дурно барин заживо хоронить! Я своё еще не исходил.
– Исходишь! Скоро исходишь. Думаешь, тебе большой срок отмерян, коль так работаешь? Прибить бы тебя – процедил сквозь зубы Григорий Лукьянович – Прямо сейчас и дело с концом – он зло замахнулся на старика.
– Куда мне такому плыть? – дрожащими губами процедил Спиридон. Держась за спину, тяжко причитая, отпустил возничего, доковылял до мертвеца, не смущаясь ничем, опустился рядом на траву.
– Там же грести надоть…
– А что мне одному плыть?! – возмутился Меркуша – Как сбрасывать –то?
– Мне что ли с тобой? – рявкнул Лукьяныч – Где это видано, чтобы царский человек за холопов их работку делал?! Я и так с вами вошкаюсь больше чем с дитями своими. Соромно! Ты на меня, малец, волчонком не гляди. Благодари Спиридонку. Робь на двоих вас рассчитана была.
– Дык потонет он – запричитал Спиридон – Тело – то сбросить надо… А ежели лодка перевернется? Ох, сила нечистая!
Старик едва не плача стал раскачиваться, оглаживая себя.
– Не моя забота – отрезал Лукьянович – Кто из вас потонет, кто шею свернёт – мне дела нет.
Меркуша, почти смирившийся с участью своей, поискал взглядом, припрятанный возле камышей рыбацкий ботник.
На мертвеца он старался не смотреть, но та самая нечистая, про которую голосил Спиридон, толкала оборачиваться снова и снова.
Большие, широко распахнутые глаза с нечеловеческим ужасом взирали на Белозёрское небо, отражая бледный алый свет. Это были глаза живого человека. Покойник следили за огненно-багровым кругом. Ещё мгновение и улыбнётся, приветствуя новую ночку в своей жизни. Приподнимется на локтях, оскалившись, да плюнет как прежде в своих мучителей.
