скачать книгу бесплатно
Потом они долго сидели, пили кислую брагу, закусывая недоваренными бараньими ребрами. Старуха сидела рядом и в разговор не вмешивалась. Разговаривали о тяжелых нынешних временах, о том, что вольному человеку даже в степи трудно, о войне с германцем не вспоминали: та война для них была далекая и чужая. А вот про японцев обмолвились не раз и наконец дошли до главного – до сапожника Тушеинова:
– Доржо, – подбирая слова, спросил Гомбоев, – а ты каким боком знаком с этим Тушеиновым?
– Да никаким! Мне говорят, сходи туда, сходи сюда, передай сверток или бэшэг (письмо – бурят.). А кто говорит и где, не скажу, мне моя голова дорога. – И он засмеялся. Содном понял, бывший лама связан с японцами за кордоном.
– Деньги-то хотя бы платят?
– Ой, много вопросов задаешь, дружок! – Доржо опять засмеялся. Эта манера улыбаться или хохотать почти по любому поводу стала раздражать Гомбоева.
– Сходи в Оловянную на рынок, там найди этого сапожника. Он ждет тебя. – И, потеряв интерес к собеседнику, лег на постеленный овчинный тулуп возле очага и уснул. Гомбоев еще немного попыхтел, добивая остатки браги, и вскоре прямо сидя уснул, скрестив ноги и опустив голову.
Глава 6
Младший лейтенант Перелыгин и другие военнослужащие РККА
Дневное сообщение Совинформбюро 03.11.1942 г.:
«В течение ночи на 3 ноября наши войска
вели бои с противником в районе Сталинграда,
северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика.
На других фронтах никаких изменений не произошло».
Потекли недели и месяцы службы, которая в основном состояла из проверок военнослужащих, ответов на всевозможные запросы и своих запросов в различные ведомства и учреждения, получения объяснений от бойцов и командиров РККА своей дивизии и гарнизона по разным поводам. К серьезным делам Перелыгина пока не допускали. А дел серьезных не было, как пояснил старлей Хандархаев, все солидные сведения реализует или армейский отдел, или управление фронта.
В войсках настроение было напряженное: сводки Совинформбюро голосом Левитана сообщали, что в Сталинграде идут кровопролитные уличные бои. Здесь, на участке Забайкальского фронта, начали перемещаться воинские подразделения. Несколько частей были по тревоге подняты, в основном артиллеристы и минометчики, и, погрузившись в эшелоны, уехали. Все понимали, что они убыли под Сталинград. Их пустующие казармы и бараки вскоре наполнились другими солдатами, в основном призывниками из Бурятии, Красноярского края, города Читы. Японцы вели себя тихо, без обычных мелких провокаций, но и у них тоже постоянно слышался звук моторов. По оперсводкам, поступающим в особый отдел, у них активизировались радиопереговоры. Создавалось впечатление, что японские войска, на той стороне границы, также находятся в каком-то особом напряжении. Об этом никто не говорил ни на совещаниях, ни в солдатской среде, но это напряжение носилось флюидами по обе стороны границы.
Только спустя десятилетия, после Второй мировой войны, историки расскажут, прочитав рассекреченные документы воевавших сторон об этом периоде противостояния. С момента гитлеровского вторжения в СССР многие руководители Японии стали высказываться за нападение на восточные территории Советского Союза. Уже 25 июня 1941 года на заседании Токийского правительства министром иностранных дел было заявлено: «Когда Германия победит и завладеет Советским Союзом, мы не сможем воспользоваться плодами этой победы, если ничего не сделаем для нее… Лучше пролить кровь… Неужели мы не вступим в войну, когда войска противника из Сибири будут переброшены на запад?» И Квантунская армия, полностью нацеленная на вторжение в Советский Союз, ждала только приказа о наступлении. Японский генералитет, осуществляя военную, политическую и экономическую разведки, составлял реальные планы перехода границы. В то же время, помня о фиаско в конфликтах на озере Хасан и на реке Халхин Гол, японцы заняли выжидательную позицию. А именно, ждали исхода Сталинградской битвы. Представитель генерального штаба японских вооруженных сил посетил театр военных действий на южном участке советско-германского фронта, от его сообщения во многом зависело, начнет ли Квантунская армия активные действия против СССР. Однако, увидев, что Красная Армия переломила ход войны в свою пользу, оценив действия советских вооруженных сил, работу тыла и другие факторы, он не рекомендовал своим начальникам военные действия в Забайкалье и в Приморье. После этого Квантунская армия начала создавать действительно мощные укрепрайоны, перейдя от демонстрации наступательных действий к концепции эшелонированной обороны.
Младший лейтенант Перелыгин полностью втянулся в службу. Письма от родных получал регулярно, но сам писал нечасто. В один из дней перед ноябрьскими праздниками его к себе вызвал капитан Луговой, где он застал весь оперсостав и незнакомого высокого подтянутого капитана.
Командир разрешил войти и сказал:
– Проходи, лейтенант, садись, это как раз тебя касается. Сейчас капитан Алифоренко из управления особых отделов фронта, нам кое-что сообщит, – и жестом дал капитану понять, чтобы тот начинал. Тот встал, кашлянул в кулак:
– Товарищ капитан, те документы и указания, что я вам привез, они совершенно секретны. – Хотя представитель большого начальства в принципе держался по-свойски и в его словах не было ни капли высокомерия, но фразой (и Перелыгин это понял): «Прошу вас ознакомиться сейчас же и расписаться!» – дал понять всем присутствующим и особенно его начальнику, что он птица очень значимая и представляет высшие инстанции. Луговой, помакав перо в чернильницу, в нескольких местах нацарапал свою подпись, потом достал пачку папирос «Казбек» и угостил ими гостя. Кабинет сразу затянуло голубоватым табачным дымом. Хозяин кабинета помахал рукой у себя перед лицом, разгоняя дым, а капитан Алифоренко произнес:
– Я всем оперработникам вкратце доложу достаточно некоторые серьезные сведения. По оперативным данным, в Германию зачастили японские представители, эти данные особо секретные, видимо, координируют планы, и наше командование считает, что здесь, у нас, на Востоке, наступает критический момент, если фашисты захватят Сталинград, то японцы нападут на СССР. В связи с этим японские разведорганы начали переход от непосредственного изучения наших сил к подготовке к началу вторжения, то есть готовится для перехода границы СССР некоторое количество диверсантов и есть уже зафиксированные погранслужбой переходы. Это, как правило, бывшие белогвардейцы, бывшие белоказаки и завербованные китайцы. Эти группы, просачиваясь на нашу территорию, создают схроны с запасом взрывчатки и оружия, подбираются к стратегически важным объектам, то бишь мостам, заводам, железнодорожному полотну. Поэтому я передаю прямой приказ командования Забайкальского фронта и Управления особых отделов РККА – усилить мероприятия по обнаружению, выявлению японских диверсантов и шпионов.
Никто из присутствующих контрразведчиков не знал, да и не мог знать, что через несколько дней начнется знаменитая операция «Уран» по окружению и уничтожению фашистских войск на берегах Волги. У них были свои задачи и своя война.
В расположении четвертой роты второго батальона пехотного полка 210 дивизии произошел пожар. Сгорела половина барака – казармы, несколько построек хозяйственного назначения, огонь перекинулся на часть домов поселка, прихватил местный клуб культуры и быта. Четвертая рота в полном составе дружно боролась с огнем и затушила пламя. На следующий день после происшествия Перелыгина вызвал начальник отделения Луговой. «Товарищ младший лейтенант, вы в курсе, что пожар был в расположении гарнизона? – и, получив утвердительный ответ, отправил Перелыгина на проверку этого факта, напутствовав: – Тщательно изучите причину возгорания, нет ли злого умысла, к вечеру жду рапорт».
Сергей, заскочив к себе, взял планшет с чистыми листками бумаги и карандашом, двинулся в невезучую четвертую роту второго батальона.
Нашел командира батальона в сопровождении своего начальника штаба и командира роты на месте пожарища. Все три командира отнеслись к особисту Перелыгину с долей опаски: никак, пришел «копать» под них. Младший лейтенант сделал вид, что не заметил их настороженности и с их слов узнал о причине возгорания. Происшествие случилось следующим образом: молодые бойцы четвертой роты Доржиев, Куницын, Тюрюханов, Мухаммадиев по приказу зампотеха батальона рыли капонир для размещения временного гаража под автомобили. Принесенные лесоматериалы, доставленные для сооружения навеса над капониром, стали использовать для отогрева земли. Искры от огня попали на сухую траву, к тому же пропитанную пролитыми горюче-смазочными материалами от постоянно стоявшей на этом месте автотехники.
– Блин! Вот и загорелось! – эмоционально размахивая руками, сообщил местный комбат, мужчина среднего возраста из некадровых командиров. – А эти олухи затушить не могли. И понеслось, рядом временные склады, потом казарма для личного состава… Еле отстояли. Одним песком закидали!
– Воды мало, привозная, да и та заледенела, – басовито дополнил начальник штаба.
– Вы, пожалуйста, рапорт составьте и направьте к нам в отделение, – потребовал Перелыгин у комбата.
– Иди, эншэ, возьми ротного, пишите рапорта. Не забудь, один – в штаб полка и этим, – он покосился на Перелыгина, – в особый отдел.
– Я бы хотел поговорить с этими бойцами, – Перелыгин решил слегка припугнуть не любящего особый отдел комбата. «Пускай понервничает, пока с ними беседую», – решил Перелыгин.
Комбат позвал кого-то лейтенанта в короткой, не по росту, шинели и большеразмерной шапке, приказал отвести Сергея на местную гауптвахту. Тот козырнул Перелыгину, предложив следовать за ним. Спустя пятнадцать минут они уже были возле огороженной глухим забором территории. В заборе были покосившиеся ворота, возле них стоял часовой с примкнутым к трехлинейке штыком. В шинели, валенках и шапке-ушанке с опущенными ушами, завязанными под подбородком, что даже для Забайкалья в этот сезон было перебором.
– Вызови начкара! – потребовал лейтенант. Часовой приложил свисток, висевший на шнурке, к губам и дунул, мелодичной трели не получилось. Звук похож скорее на писк чуть придавленной кошки. Но кто-то за забором сигнал услышал, и через две минуты в воротах появился старшина в ремнях, в шапке-ушанке, но без шинели.
– Начальник караула гарнизонной гауптвахты старшина Фадеев, – представился он и отдал воинское приветствие.
– Старшина, у вас находятся бойцы нашей роты, ну те, которые… ну из-за которых пожар возник. Нам с младшим лейтенантом из особого отдела нужно с ними побеседовать. Перелыгин достал свое удостоверение. Начальник караула внимательно прочитал его и, как показалось Перелыгину, даже понюхал его.
– Проходите, товарищи командиры! – и он отворил одну створку ворот, пропуская их внутрь. Сергей вошел первым, лейтенант следом, но Перелыгин рукой его остановил. «Спасибо, товарищ лейтенант. Дальше я сам». Он про себя подумал, что в присутствии своего командира бойцы будут не столь откровенны. Лейтенант пожал плечами и, опустив голову в не по размеру для него шапке, повернулся и потрусил обратно. Старшина придирчиво взглянул на часового и, закрыв ворота на большой кованый засов, повел Перелыгина по двору гауптвахты к бревенчатому зданию, все окна которого были зарешечены. Начальник караула теперь уже сам постучался в самодельную дверь, набранную из толстых досок, и крикнул дежурного выводного, который и открыл доступ в место отбывания наказания военнослужащих, совершивших мелкие дисциплинарные проступки.
– Давайте я вас сразу в камеру отведу, товарищ младший лейтенант, к проштрафившимся. Они у нас в четвертой.
– Так ведите в четвертую!
Перелыгин вошел еще в одну самодельную дверь из тех же толстых досок с отверстием посредине на уровне человеческого глаза и оказался в камере гауптвахты. Старшина, стоявший сзади Сергея, рявкнул команду «Смирно!» Сидевшие на полу бойцы вскочили, вытянулись по уставу и доложили поочередно: рядовой Доржиев, рядовой Куницын, рядовой Тюрюханов, рядовой Мухаммадиев. Все они были без ремней, звездочек на шапках – так положено для арестованных. В камере было холодно почти как на улице, изо рта у арестованных шел пар. Перелыгин отпустил начальника караула и скомандовал «Вольно!» бойцам. Видно было, что они замерзли, сидя в неотапливаемой камере. «Вот как получается. Сначала побывали в огне, теперь в холоде. Прям закалка какая-то, как в песне», – про себя решил младший лейтенант и спросил штрафников:
– Замерзли, товарищи бойцы?
– Никак нет, товарищ младший лейтенант! – отозвался рядовой Мухаммадиев, видимо, самый смелый и бойкий, хотя их внешний вид говорил о другом: все находились в специфическом положении, как его прозвали армейские остряки – «забайкальская стойка», когда при низкой температуре, стоя, военнослужащий слегка сгибает руки и ноги и, чуть сгорбившись, глубоко втягивает голову в плечи.
– Стойко переносим все тяготы и лишения воинской службы! – басом добавил самый возрастной из четверки красноармеец Тюрюханов.
«Держатся бодряком, – решил Перелыгин, – значит, совесть чиста».
– Ну что, товарищи бойцы, расскажите, как было дело.
За всех ответил опять Тюрюханов:
– Да не было никого зломыслия, товарищ младший лейтенант. Копанили (рыли, копали) яму под автотехнику и траншею к ней по распоряжению командира взвода. Землица-то каменистая и подмерзла еще. Ну, мы решили и разжесть (разжечь – просторечие) костер. Прогреть землю-то, чтоб легче копалось-то. Натаскали горбыля (обрезки неструганных досок), распалили, сами перешли траншею долбить, тут ветер – забайкалец. Бурьян-полынь сухая, мигом одним понеслось, рядовой Доржиев Жалсанка – лопух, который приглядывал за огнищем, не успел толком затушить. И полетело-поехало. Мы прибежали, стали тушить, шинелками огонь сбивать, кто лопатами землю кидать. Ветер, будь он не ладен!.. Скоро весь взвод прибежал. С трудом сбили пламя. Загорелись и несколько поселковых домов, и клуб тоже. Я вот подскочил к пожарному щиту, а там багры и топоры прибиты гвоздями оказались. Насилу оторвал. Вот вроде и все.
Нравились особисту Перелыгину эти солдаты, простые деревенские мужики. Он про себя уже принял решение: никакой тут диверсии нет, но, сделав голос суровее, приказал написать объяснение одно на всех, в целях экономии бумаги, но чтобы в нем все расписались. Пока писал, опять же Тюрюханов, он у себя в блокнотике отразил биографические данные бойцов. И надо же – этот Тюрюханов оказался его земляком. Малахольный Доржиев тоже был из Бурятии, но родом из далекого Баргузина. Двое других оказались уроженцами Казахстана. Закончив с четверкой арестантов, он прошел в комнату начальника караула и попенял старшине, что арестованные сидят в холоде и могут простудиться, а это подрыв боеготовности. Старшина сделал испуганные глаза и, заверив особиста, что сейчас же исправит положение в лучшем виде, проводил того за ворота гауптвахты. Перелыгин, бодро шагая за обещанными рапортами местных командиров, никак не мог представить, что его замечание будет исправлено в несколько странном виде, а именно: скоро вся четверка огнеборцев добросовестно занималась строевой подготовкой во дворе под зычные команды старшины службиста. Еще через полчаса лейтенант Перелыгин был бараке злосчастной роты, а четверка штрафников и их уставной мучитель, разгоряченные, усердно отрабатывали команду «Кру-гом! Шагом… марш!», а изо рта у всех валил пар.
В наполовину обгоревшей казарме, точнее, в ее оставшейся части проходило ротное комсомольское собрание. Перелыгин тихонько встал за спинами комсомольцев, которых оказалось не так уж и много в четвертой роте – человек сорок, ну никак не больше. Импровизированный президиум в виде трех табуреток занимали совсем молоденький, худосочного вида младший сержант – лет двадцати пяти, чернявый, с тоненькими усиками – и два политрука – один с двумя кубарями, значит, младший политрук, а второй – в звании политрука роты с тремя малиновыми кубарями. Комсомольцы расселились кто как мог. Немного постояв и послушав, Сергей вник в повестку дня: разбирали личное дело комсомольца Дугарова, невысокого крепкосложенного бойца, который стоял с левого фланга президиума повесив голову и теребил бляху на ремне. Худосочный младший сержант оказался секретарем комсомольской организации роты. Он звонким, как показалось Перелыгину, даже поставленным голосом, без волнения и запинки (видимо уже привык) произнес в продолжение ранее сказанному:
– А теперь, товарищи бойцы! Обсудив боеготовность комсомольцев и всего личного состава нашей роты при возникновении очагов пожара и их тушении, перейдем ко второму вопросу. Нужно обсудить персональные действия бойца нашей роты комсомольца Дугарова Баира. Все вы знаете, что, рискуя здоровьем, все как один, личный состав тушил пламя. В это время боец Дугаров из пристройки дома культуры, где находился склад ненужных вещей, спасал статуэтку божка чуждого нам религиозного культа. Комсомольский актив роты считает, что его поведение не соответствует моральному облику комсомольца и бойца Рабоче-крестьянской Красной Армии.
Тут поднялся политрук, который был с двумя кубарями, кашлянул, прочищая горло, произнес небольшую речь. Суть ее состояла в том, что коммунистическая партия и комсомол, несмотря на тяжелое военное лихолетье, напрягают силы на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, успевают обращать внимание на духовное развитие молодежи, в том числе и в вооруженных силах Союза Советских Социалистических Республик. Но некоторые личности, несмотря на то что им Родина дала образование и сейчас доверила оружие, проявляют несознательность, руководствуются в своей жизни устаревшими старорежимными догмами. Еще допускают религиозные акты.
«Ни хрена себе загнул политрук!.. – подумал Сергей. – Так и под трибунал подведет». Но политический работник, видимо, выдохся и, сев на табурет, предложил секретарю продолжить собрание. Тот с благословения своего старшего политического товарища продолжил:
– Так, товарищи комсомольцы! Для объективности давайте выслушаем рядового Дугарова!
Тот стал совсем бледным, только уши горели цветом полкового знамени. Он еще сильнее стал теребить пряжку ремня и с заметным бурятским акцентом глухо выдавил из себя:
– Я тоже тушил. Смотрю, горит склад. Стал тушить. Стал доски горящие бросать. В складе вещи лежат, я стал вещи выносить на снег. Огонь все больше. Смотрю, в огне лежит будда, такой я видел дома в Бурятии, в Иволгинском дацане, я его взял и тоже вынес.
– Дугаров, не лукавь! – секретарь встал с места и обвел рукой стоявших бойцов, добавил: – Поясни товарищам своим, зачем ты его за пазуху положил, а потом спрятать хотел, у тебя его же помкомвзвода в вещмешке нашел!
Тут прорезался голос помощника командира взвода:
– Так точно! Эту статуйку я у него нашел при проверке чистоты и порядка в расположении. Она килограмма полтора весом, медная али бронзовая, может, позолоченная.
Дугаров склонил голову, вот-вот, видимо, заплачет, но глаза исподлобья смотрели упрямо и честно:
– Я его руками брал, рукавиц не было, обжегся, – действительно, Перелыгин увидел, что у красноармейца ладони рук в свежих коростах, – положил за шинель. А потом положил к себе в мешок, хотел отдать кому-нибудь.
Тут в дело вмешался политрук с тремя кубарями. Это был заместитель командира батальона по политической части. Глаза у него были внимательные, необычного желто-зеленого цвета, от уголков отходили добродушные морщинки. Роста высокого, подтянутый, в новеньких командирских ремнях, он производил впечатление серьезного и умного человека. «Все! Сейчас под статью подведет!» – подумал Перелыгин, но ошибся полностью и во всем.
– Товарищи бойцы! – политрук обвел всех присутствующих глазами. – Всё сказанное здесь в отношении рядового Дугарова правильно, – комсомольское собрание притихло в ожидании судьбы Дугарова. – Но товарищи комсомольцы! Почему вы оцениваете действия вашего товарища как-то однобоко, с обвинительным уклоном, что ли? А вот если посмотреть с другой стороны. Первое – не испугался рядовой Дугаров, когда полез в самое пекло? Имеет ли право родину защищать?
– Нет, не трус! Ни разу замечен не был! Свой парень! – раздались голоса из рядов.
– Хорошо. Второе – имеет ли ценность вещь, которую Дугаров спас от пожара?
– Наверное, имеет!
– Статуэтка это. Да и красиво сделанная. Может, даже из золота, – это секретарь подал свой голос, выражая мнения товарищей.
– Вот именно! Значит, имеет историческую и художественную ценность, и место ей в музее.
– Точно! Точно! – зашептались солдаты.
– Поэтому я как представитель партии и командования нашей части не вижу в поступке Дугарова ничего предосудительного. – Он сел, хитровато вновь оглядел присутствующих, а Перелыгину, видимо, как свежему человеку подмигнул. Тут подал голос и младший политрук: вскочив с места, фальцетом выкрикнул:
– Все-таки я считаю, что нужно Дугарова наказать как тайно верующего, что не совместимо с комсомолом! Он заслуживает наказания в виде выговора с занесением в личное дело. Давайте голосовать!
Секретарь посмотрел на заместителя командира батальона и, получив согласие кивком головы, закричал:
– Кто за то, чтобы наказать комсомольца рядового Дугарова? Поднимите руки! – И сам поднял левую. Руки подняли еще три человека. – Кто за то, чтобы не наказывать Дугарова? – Тут поднялся частокол мозолистых обветренных, обожженных солдатских рук. Два взводных лейтенанта, тоже комсомольцы, подняли руки. – Большинство против, – объявил секретарь несколько обескураженно. – В таком случае собрание считается оконченным!
Ротный политрук вскочил, крикнул:
– Всем выходить строиться перед казармой!
Младший лейтенант Перелыгин через два дня окончил дознание по факту возгорания построек в поднадзорной части, вложил туда все объяснения, схему возгорания, рапорты командиров батальона и роты, написал рапорт, в выводе которого значилась фраза: «Таким образом, мною, младшим уполномоченным особо отдела в/ч номер… младшим лейтенантом Перелыгиным С. И., в ходе дознания не установлено признаков воинского преступления или диверсии. Полагал бы военнослужащих, виновных в неосторожном обращении с огнем, привлечь к дисциплинарной ответственности». Копию его отправил в районный отдел НКВД. Подшил материал черной сапожной ниткой: очень ему не нравилось выражение «Дело шито белыми нитками», хотя он не совсем понимал смысл его, но чувствовал нехорошее. Это уж так, для полного ажура.
ГЛАВА 7
Лейтенант Одзима, инженер Лялин
Дайгоро Одзима. офицер императорской армии и потомственный самурай, не считал, как многие японцы, европейцев низшей расой – гайдзинами, а китайцев вообще не людьми. Скорее, наоборот, он понимал, что любая нация, любой народ имеет свою культуру, знания, умения, историю, и поэтому всегда нацеливался на то, чтобы обучится у чужих чему-то особенному, чего не умеют японцы. Да и вообще, научиться чему-то новому всегда приветствовалось в стране восходящего солнца. А его наставник, господин Ишимура-сан, любил повторять что любое ремесло почетно. Так, к своему удивлению, находясь в Китае, он быстро обучился ремеслу сапожника и иногда, в свободное время, ремонтировал обувь сослуживцам-офицерам. В конечном итоге это занятие и послужило основой его легенды. Полунищий бездомный китаец-сапожник, рабочий-пролетарий ни у кого не вызвал бы подозрения в Советской России. Помимо обучения ремеслу сапожника, он неплохо овладел северным диалектом китайского языка, привык к фунчозе (сорт лапши) по китайскому рецепту и другим неаппетитным блюдам. Во время окончательной подготовки майор из военной миссии, с лицом, лишенным мимики, по просьбе полковника Ишимуры приходил к нему на квартиру, занимался основами русского языка, приносил советские и китайские газеты, выдал несколько книг, рассказывал об обычаях жизни за северной границей. И в целом лейтенант Одзима был в курсе событий, происходящих в Азии и СССР. Однажды принес кусок соленого свиного сала на куске черного засохшего хлеба, пояснил при этом, что это отвратительная пища входит в рацион питания жителей России. Одзима попробовал необычное угощение, но оно ему понравилось – сытное, с ароматом чеснока, намного вкуснее, чем вареная бутабара (свинина – яп.), от которой щекотно в глотке.
Поезд прибыл в г. Иркутск, здесь был центр Восточной Сибири. Здесь и началось перевоплощение мелкого китайского дипломата в советского пролетария. Железнодорожный вокзал был шумный, полон военных. Одзима в купе переоделся в простую рабочую одежду, надел кепку, до этого все три дня пути не брился, отчего стал похож на местного аборигена, бурята, рабочего- путейца, достал мешок на лямках с необходимыми вещами, чемодан убрал наверх, цивильный костюм положил в рундук под сиденье. Осторожно выглянув, убедился, что никого нет в коридоре, а толстый проводник, как предписано, стоит на входе в вагон. Он проскользнул в тамбур, противоположный от проводника, открыл дверь вагона и спрыгнул на пути, оставив перрон на другой стороне. Изображая железнодорожного рабочего, кои документы у него имелись, прошел вдоль всего состава, пролез под несколькими вагонами соседнего эшелона и неторопливым шагом спустился к берегу реки Ангары. В этот момент другой человек, почти близнец Дайгоро Одзима, прошел в дипломатический вагон мимо толстого проводника, который удивился тому, что прежде просмотрел выход господина дипломата на перрон, оказавшись в его купе, достал чемодан, повесил костюм и как ни в чем ни бывало сел на нижнее место, достав газету. Двадцать минут спустя в купе появился сосед – коммунист, китаец – и мнимый Одзима, беседуя на шанхайском диалекте о победе Коминтерна в Азии, через восемь суток добрался до Москвы, где исчез за дверьми посольства Японии. О его судьбе мы ничего не узнаем, да и она для нас совсем неинтересна.
Путь настоящего Одзима Дайгоро тоже занял восемь суток. Шесть дней по документам гражданина Союза Советских Социалистических Республик он пожил в Иркутском доме колхозника, где хаотичное и массовое движение постояльцев не предполагало тесного знакомства и всем был безразличен еще один приезжий. Таким образом, согласно наставлению полковника Ишимуры, он привыкал к обстановке. Полковник поучал: «Господин Дайгоро! В новых условиях будут неизбежны просчеты в поведении, общении с туземцами, выполнении местных правил и обычаев. Поэтому первые несколько дней вы поживете в большом городе среди незнакомцев, которые не обратят внимания на ваши ошибки, а вы попривыкнете! Ну а в целом следуйте поведению этакого простачка с плохим знанием русского языка». Таким образом, Дайгоро немного пообтерся, потом купил самый дешевый билет на поезд и добрался до места своего назначения, но не в Москву, а в противоположную сторону – в г. Читу, которую недавно проехал. Там, следуя инструкции, посетил центр города и, проходя мимо японского консульства на улице Кузнецова, дом номер 72 (в настоящее время улица Бабушкина), коротко осмотревшись по сторонам, приставил палку к растущему на улице тополю, но так, чтобы ее было видно из окон посольства. Затем, не оглядываясь, двинул пешком в южном направлении, в сторону тракта, ведущего на Маньчжурию. Документы железнодорожного рабочего он сжег, выкинул одежду и в кустах на окраине Читы переоделся в наряд небогатого сельского жителя – стоптанные сапоги, застиранная русская рубаха с воротом. Это перевоплощение ему принесло некоторое удовольствие. Он на минуту почувствовал себя девятихвостым кицунэ (лис-оборотень – яп.).
Вот как добраться до станции Оловянная – была проблема. Сигнал он оставил, и об этом знаке непременно доложат временно исполняющему обязанности консула – господину Ясуми. Дайгоро знал из сообщения военной миссии в Харбине, что на пост консула в Читу прибудет кадровый разведчик господин Хисамацу, он же полковник императорской армии господин Мацудайро. Он-то сможет руководить агентурной сетью, координировать всю работу по разведке в Забайкалье, естественно, Дайгоро верил, что он не один и его миссия является важной частью какого-то большого военного плана.
Документы у Дайгоро Одзимы были в порядке – пара настоящих справок из советских учреждений, а именно: одна – из сельской амбулатории, где он якобы лечил заболевание уха, а вторая была того же Агинского сельского совета о том, что является рабочим сапожником артели кустарей Агинского потребсоюза. Этот кооператив был такой бардачной организацией, что, наверное, сам его председатель не знал, кто и какое количество народу у него трудится. Был у Дайгоро и настоящий советский паспорт серого цвета с черным гербом, выданный на пять лет в г. Чите, как обычно, затертый, с мятыми страницами, где стоял синий кривой штамп с пропиской в городе Чите. По паспорту Одзима звался Василием Тушеиновым (так малограмотным делопроизводителем в документе переделано китайское имя Ту Ши ин). В общем, с документами все было хорошо. Китайский язык, его мандаринский диалект, Одзима знал неплохо. Получается по основной легенде, был он потомком «красных китайцев», осевших в Советском Союзе в годы гражданской войны. Интернационал! Документальной проверки он не боялся. Вася Тушеинов (давайте именовать этого героя теперь так, когда он превратился в советского гражданина) имел с собой сумку с сапожным инструментом. Вообще Одзима неплохо овладел ремеслом сапожника. Это было необходимо для настоящего разведчика – иметь профессию для легенды. Например, полковник Ишимура очень хорошо знал ремесло фотографа. Даже генерал-майор Хито-сабуро Хата, начальник главной военной миссии в Маньчжурии, которому лейтенанта Одзиму Дайгоро представляли по вступлении в должность, имел профессию киномеханика. Выйдя на тракт в сторону селения Титовское, Дайгоро Одзима, теперь Василий Тушеинов, двигался по обочине дороги в надежде, что его подберет какой-нибудь попутный транспорт. На поезде он ехать не хотел. Во-первых, решил перестраховаться, вдруг кто-то запомнил его личность, а во-вторых, на железнодорожном транспорте проходили постоянные проверки документов и Одзима не хотел, чтобы его новый паспорт запомнили военные патрули или милиция, а того хуже – чекисты. Да и пешее передвижение полностью укладывалось в легенду о сапожнике китайце перекати-поле. Пройдя приличное расстояние, он сошел с тракта. И так же, пешим ходом, петляя по проселкам и дорогам, где срезая путь, а то и тропами – карту Читы и ее окрестностей он выучил наизусть, – переночевав в каком-то зимнике, к исходу второго дня по Березовскому тракту вышел к разъезду Атамановский. Тут он вздохнул свободно. «Всё! – подумал. – Теперь я предоставлен окончательно сам себе!» Пройдя по улицам Атаманки, Одзима, то бишь Василий Тушеинов, стал вспоминать, чем знаменит сей населенный пункт. Ах да! В годы гражданской войны в России здесь часто бывал белый атаман Семенов, и вроде даже его гейша (полюбовница) отсюда родом. Потом он решил окончательно вжиться в роль сапожника и, выбрав место у сельпотребсоюзовского магазинчика, сел на ступеньки крыльца, достал инструмент, вытащил сапожную лапу, стал на ломаном русском всем входящим-выходящим предлагать свои услуги. Какая-то женщина согласилась и, сев рядом на крыльцо сняла боты (женские ботинки – уст.) со стоптанными каблуками. Василий Тушеинов ловко срезал сбитую часть каблука у правого ботика, поджег палочку клея и накапал на нужное место, с силой приложил кусок резины. Так же ловко обрезал лишнюю часть, насадил ботик на лапу и пятью гвоздиками прибил приклеенную часть каблука. Затем ту же операцию проделал и с левым товарищем ботика. Все дело заняло у него пятнадцать минут, женщина в это время щелкала семечки и шелуху сплевывала перед собой на землю. Василий протер замшевой тряпочкой, пропитанной воском, пару обуви, придав им тем самым блеск и чистоту, протянул женщине. Та удивилась быстроте исполнения, сунув руку под жакет достала мятый рубль, заплатила новоиспеченному мастеру. Василий про себя усмехнулся: «Вот сдал экзамен! И жизнь налаживается». Женщина придирчиво осмотрела обувь, надела, притопнула ногой, как бы еще раз проверяя работу, ушла довольная ценой и мастером, шагая широко на всю ширину подола юбки.
Василий еще посидел около часа, новых клиентов не наблюдалось, и решил двигаться на большак (большая дорога – уст.). Трасса проходила по населенному пункту. Прождав до вечера на ее обочине, он так и не смог уехать. Пришлось ночевать в Атаманке. Он постучался в двери небольшого домика путевого обходчика на окраине. Худой шустрый седоволосый путеец и его жена, такая же худенькая седая женщина, особо ничего не спрашивали. Раз ночь застала человека в пути, то надо помочь, а не разговорами донимать гостя. Хозяйка налила Василию – Дайгоро большую глиняную кружку молока, отрезала краюху ржаного хлеба, и шпион с огромным удовольствием съел ее. Хозяин тем временем принес соломенный тюфяк, домотканное одеяло и постелил возле небольшой печи на полу, где Дайгоро с удовольствием растянулся. «Хорошие люди эти русские, – думал он. – Вот незнакомца приютили просто так. Лишь только по доброте душевной. Знали бы, кто я и зачем здесь…» С такой мыслью он и уснул.
Проснулся он очень рано – только как посветлело небо на востоке. Хозяева по-старчески неторопливо тоже поднялись, кряхтя за занавеской. Он бодро вскочил, вышел на улицу, сбегал в дощатый нужник, потом долго мылся возле колодца-журавля, набрав полное ведро холодной чистой воды. «Эй, ходя! (ходя – русское обращение к китайцам в 19—20 вв.). Иди, покушай перед дорогой!» – позвала его хозяйка. На завтрак Василий съел вареное яйцо, белый хлебец под названием «булка» и выпил ту же самую большую кружку морковного чая с медом. «Уж извини, гостюшка. Нетути заварки-то чайной по нонешним временам. Вот морковным спасаемся. Но ничего, фашиста прогоним, будет настоящий олонг (чай высшего качества). А вот медок свой, три улья держим потихоньку. Ты кушай его. Он полезней, чем сахар-то», – старушка говорила и одновременно занималась делами по дому. В благодарность за ночлег и мед, Одзима поправил сапоги старику, а старухе войлочные тапки. Прощаясь, обе стороны долго благодарили друг друга. «Совсем простые люди и хорошие, почти как дома в Японии, – решил Одзима. – Тем хуже для них и лучше для меня».
На большаке он попросился на подводу, которой управлял старик, и с ним доехал до ближайшей деревни. Этот же возница его пристроил на ночлег опять к совсем старой семейной паре. В деревеньке, а народ в ней жил зажиточный, Одзима пробыл три дня, занимаясь сапожным ремеслом, заработал 300 рублей (1 кг свинины, цена 1942 г.), еще десяток яиц, две полбуханки хлеба, кусок сала и бутыль молока. «Неплохо, теперь с голоду не умру», – про себя усмехнулся диверсант. Чтобы исключить возможное разоблачение, с собой у него была только тысяча рублей советских денег, положенных под стельку сапог. Что-то такое, что могло бы указать на него как на шпиона, он не взял, за исключением резного буддийского амулета черного дерева, с изображением колеса сансары, висевшего на шнуре из сапожной дратвы на шее. Амулет был паролем. Да и кто бы удивился, если бы увидел на шее восточного человека религиозную безделушку?
Таким образом, почти две недели Одзима добирался до станции Оловянная, где пешком, а где на попутном транспорте. В некоторых поселках и деревеньках задерживался на день-два, ремонтировал обувь местных аборигенов. За работу обычно платили продуктами, кто даст пяток яиц, а кто отрежет кусок мясца. Он уже чувствовал себя своим среди этого простого радушного народа. Конечно, им очень далеко до более аккуратных и работящих японцев, но преимущество местных было в том, что это были люди открытые и от природы доброжелательные. Одзима даже ощутил некоторую гармонию с окружающей его действительностью. От его внутренней воинственности как будто не осталось и следа. Он с удовольствием шел или ехал по этим необъятным просторам. Не избегая, общался с людьми, они ему, что-то рассказывали о себе, о своих проблемах, делились пищей и ночлегом. И он тоже относился к ним дружелюбно. Вызывая добрый смех у собеседников из-за своего акцента, искренне ругал нацистов и япошек, горячо обсуждал сводки Совинформбюро, плевался на Гитлера, обзывая его тупой обезьяной. Все это он делал искренне. Но, с другой стороны, поведение советских людей не то чтобы его пугало, а, скорее, настораживало. При своей дружелюбности и простоте, они были волевыми и жесткими людьми. Однажды на улице в селе Агинское он увидел глаза женщины, получившей похоронку на погибшего мужа, от ее взгляда Одзиме стало не по себе – столько мужества и ненависти излучали они. Как предписано жизнью, женщина сначала заплакала, даже с каким-то подвыванием, но через некоторое время он увидел это непонятное для него выражение глаз. В это время дунул легкий северный ветерок и Одзиме стало очень неуютно и зябко, и костлявая рука страха потрогала хару (живот – яп.), где находилась душа.
В общем-то народ жил небогато и даже бедно. Было видно, что еды не хватает, с трудом можно было достать фабричное – соль, спички, одежду и обувь. В магазинах в основном отоваривали по продовольственным карточкам крупу трех сортов, иногда ржаную муку, вино и мыло, которое все называли хозяйственным. Ничего другого и не было. Однако на рынке в поселке Агинское продавалось практически всё, правда по заоблачным ценам. Одзиму это несколько удивляло, но не беспокоило. К местной еде он почти привык, только иногда хотелось белого риса с соевым соусом. Риса нигде и в помине не было, а соевый соус никто не употреблял в здешних местах.
В лавках и магазинах Василий старался покупать иголки, нитки, мыло и табак. Во-первых, их нести легче, во-вторых, легко обменивались на продукты. Мыло в деревнях и на стоянках не только обменивали, а очень охотно покупали. Правда иногда торговать приходилось себе в убыток ради ночлега и новых знакомств. В один из пасмурных летних дней лейтенант императорской армии и сотрудник второго отдела Квантунской армии Одзима Дайгоро, он же Василий Тушеинов, потребсоюзовский кустарь-сапожник, отмотав пешим порядком три версты по наезженной грунтовой дороге, поднялся на сопку, откуда увидел конечную цель своего путешествия. Поселок Оловянная примыкал к железнодорожной станции, от которой расходилась однопутная ветка железной дороги. Часть ее, идущая в южном направлении, находилась на большом железнодорожном мосту, перекинутом через реку средней ширины, и все это было зажато окрестными горами – сопками. Растительности в виде лесов и полей практически не было – так, крохотные тополиные и березовые рощицы, плотные заросли кустов вдоль берега реки и маленькие огородики возле домов. Одзима сверил пейзаж с картой в своей голове, не совпадало лишь наличие длинных домов-бараков для воинских частей, видимо, они построены были совсем недавно. Одзима пошел в поселок: нужно было найти жилье, зарегистрироваться в местной жандармерии – НКВД, дабы избежать подозрений и проблем, ну а потом вживаться, осваиваться и выполнять задание.
И так получилось, что диверсант Одзима Дайгоро – Василий Тушеинов – невольно повторил алгоритм решения закрепления на новом месте пребывания-проживания, что и полтора годами ранее ключник Джу Ди. Василий прошел по убогому поселку, попетлял среди улочек и вышел к местному базарчику. Торговля там шла не особо бойко. Продавали или обменивали продукты, одежду, скудные дары местной суровой природы – ягоды, грибы, какие-то травы и корешки. Японец, недолго думая, встал за дощатый прилавок из двух неструганых досок, рядом с толстой теткой, торговавшей прошлогодней картошкой, от которой пахло сыростью и гнилью, вытащил четыре припасенных куска мыла. Разложил их на старой газете. Тетка покосилась на него, но ничего не сказала. Покупателей на рынке было мало, и половина из них состояла из военных. Тут как раз подошли два тощих солдата и купили все четыре бруска у Одзимы. Тетка с ненавистью посмотрела на удачливого торговца и, пересилив зависть, спросила: «Ты кто такой? Откель появился? Чё-то я тебя раньше в поселке не видала!» И Василий Тушеинов, улыбаясь и неторопливо, с ужасным «китайским» акцентом, поведал, что он сапожник, ходит по здешним краям, ищет заработок. Спросил тетку о возможности приобрести крышу над головой. Тетка перестала злобится на вежливого улыбчивого «китайчонка-ходю» и направила его к своей знакомой, такой же крупной и мордастой, которая торговала на краю рынка хозяйственной утварью: деревянными ложками, коромыслами, обухами топоров, березовыми заготовками для рукояток серпов, кос, деревянными корытами-долблёнками, кадками и ушатами. Василий поблагодарил соседку по торговле, та ему крикнула вслед: «Скажи, Федосья послала, а ее кличут Аграфеной!» Тушеинов нашел эту Аграфену, сослался на Федосью, в качестве презента отрезал ей кусок от бруска мыла. Аграфена, жуя кусок хлеба с солью, как должное приняла небольшое, но щедрое по суровым военным временам подношение, положила его в карман кацавейки (верхняя одежда) и отправила его на западную окраину поселку к дальним родственникам – старикам Юровниковым, у которых можно было снять угол.
Через час Василий Тушеинов стоял в небольшом дворике и разговаривал с хозяевами – добродушным, даже веселым стариком дедом Семой, на что указывали озорные глаза и от них разбегающиеся лучи морщинок, и его второй половиной, опрятной курносой старушкой Лукерьей Павловной. Везло Василию на стариков. На просьбу Тушеинова о найме крыши над головой они не задичились чужого нерусского человека, а сразу согласились, но дружно посетовали, мол, что пристройка к дому барским комфортом не отличается. Также вдвоем показали жилье, объяснили, где брать воду и дрова, как топить печурку. А когда старичок стал пояснять, где находится нужник, старушка засмущалась и удалилась ставить самовар. Одзиме все понравилось: и чистая ухоженная комната, и небольшая плата, и два окна – одно во двор, другое в огород, и самое главное – отсутствие собаки и свой отдельный вход. Он согласился на все условия хозяев. Пройдя в дом к старикам, Одзима расплатился за два месяца вперед, в добавок насыпал старику махорки целый бумажный кулек, а старушке подарил набор иголок: «Бабуська, возми позалуста иголотька сить!», чем очень растрогал стариков. Сделку закрепили крепким чаем и душевной беседой, в которой Одзима блистал красноречием и вежливостью. Договорились, что старики пропишут его у себя. А дед Сема пообещал помочь с обустройством коммерческих дел Василия как вольного обувных дел мастера. Хозяйствовали старики над двумя козами и двумя разноцветными котами. В общем, обе стороны друг другу понравились и отношения впоследствии переросли даже в некие дружеские.
Спустя неделю, после бумажных дел в поселковом совете и милиции, Василий с дедом соорудили приличную будку. Проект ее дед подсмотрел у жестянщика Ди, чье архитектурное сооружение располагалась недалеко от рынка, возле водокачки на проходном месте. Дед Сема в молодости плотничал, поэтому место будущей трудовой деятельности Василия у них получилось солидней и качественней, чем у жестянщика. Внутри они соорудили полки, узкий длинный стол и некое подобие прилавка. Тушеинов денег не пожалел на доски, две керосиновые лампы и квадратный кусок стекла для окошка, показывая, что человек он обстоятельный и мастер настоящий. Пока Василий обустраивался, подыскивал на базарчике кой-какой инструмент и материал, дед из простых ящиков от стеклотары смастерил две табуретки. А на предложенные Тушеиновым деньги отмахнулся. Вскоре Василий уже сидел в будочке при открытых дверях, так как погода в самом начале сентября была еще теплой и признаков настоящей забайкальской осени не наблюдалось. На рынке периодически работала тарелка радиовещания, прикрепленная на столбе, передавая сводки советского информационного бюро и иногда патриотическую музыку. Так что Одзима был в общем в курсе, что творилось на русско-германском фронте. Хорошо поставленный голос из громкоговорителя вещал, что очень серьезные бои идут в городе Сталинграде. В принципе это мало интересовало японского диверсанта: у Советов свои проблемы с германцами, а у него своя, и очень ответственная. На второй день работы появились первые клиенты. Ими оказались красные командиры, в основном они просили подправить каблуки или почистить ваксой черные сапоги, которые были хорошего качества, в основном хромовые или, на худой конец, яловые. На четвертый день стали заходить солдаты. Эти тоже просили зашить разбитые ботинки или сапоги, разматывая дурно пахнущие обмотки. Одзима морщился – еще не привык. Заглядывали и другие солдаты – потолще, в новых гимнастерках. Как правило, просили набить подковки на свои брезентовые сапоги – обычно новые. Одзима сразу их отсортировал к тыловикам, писарям и другой штабной камарилье. Следовало бы знакомиться с таким контингентом. От них легко было получить информацию об их воинских частях, но полковник Ишимура-сан такого задания не давал. Собирать сведения Одзиме не поручали. Он не разведчик, а диверсант. К концу первой недели работы к новому сапожнику потянулись и местные жители: жалели и берегли свою обувь обыватели в нищей воюещей Советской России. Тут уж Василий насмотрелся на всякую обувку: от войлочных тапок и штиблет начала века до дырявых валенок и зимних унтов с собачьим или овечьим верхом. Впоследствии только раз ему приносили настоящую богатую обувь: жена местного командира полка принесла лаковые туфельки-лодочки и просила затереть большую царапину.
Так и вжился Одзима в роль сапожника. Никто его не беспокоил, ни НКВД местное, ни милиция: как никак свой брат – рабочий класс. Только спустя месяц, как Одзима появился в Оловянной, произошел неприятный случай. Пришел к нему знакомиться якобы землячок жестянщик Джу Ди. Пришел стылым октябрьским вечером, после работы. Рот до ушей, полез с вопросами. Но и этот случай предусмотрел великий полковник Ишимура-сан, то есть встречу с мнимыми земляками из истерзанного войной Китая, дабы не распознали они в китайце Василии Тушеинове японского офицера. Одзима хмуро посмотрел на вошедшего жестянщика и шипя произнес: «Что тебе надо, гоминдановская сволочь?!». И действительно, этот Джу Ди шарахнулся от него, ничего не говоря, и более к Одзиме не подходил, даже не здоровался, если приходилось пересекаться в поселке или на рынке. Боялись китайцы в Советском Союзе звания буржуазного выкормыша.
Одзима освоился полностью на новом месте, но прошло почти четыре месяца, а связник пока не появлялся. «Может, не заметили в консульстве тогда в Чите мой знак – прислоненную к дереву палку?» – сомневался он. Правда, в последний месяц Одзима на свой страх и риск все-таки решил встретиться, имея компрометирующую информацию на местного инженера паровозного депо Лялина, завербовать его с целью получения сведений о железнодорожном мосте. Об этом бывшем беляке, так говорят местные жители о тех, кто воевал в прежнюю гражданскую войну против нынешней Советской власти, перед заброской Одзиме рассказал Ишимура-сан. Он дал очень много полезной информации. В том числе и про этого Лялина.
Первая встреча оказалась успешной: Одзима получил своего агента, непосредственно связанного с железной дорогой. Инженер этот был лицом осведомленным в деятельности путей сообщения и свободно посещал нужные места, в том числе связанные с эксплуатацией моста. Возвращаясь в ту зимнюю ночь из квартиры, где проживал Лялин, Одзима шел и злорадно улыбался. Злорадно, так как презирал завербованного всем сердцем, а улыбался от удовольствия сделанным делом. «Трусливый и жадный, – такую окончательную характеристику дал Одзима своему агенту. – С ним опасно иметь дело, тем более важное. Но как простого информатора его можно потерпеть, только немного снабжать деньгами и обещать их в будущем очень много. А потом? Потом избавлюсь от него». – Вот так решил диверсант судьбу несостоявшегося филолога Ильи Петровича Лялина.
ГЛАВА 8
Искатель сокровищ ключник Джу Ди
Родился Джу Ди в семье мелких мандаринских чиновников и считал себя очень умным человеком. Он знал три тысячи иероглифов, прочел тысячу трактатов и книг, знал три китайских диалекта, немного говорил на английском языке, азам этого языка научился во время своего детства в Кантоне (порт в Китае), мог изъясняться на японском, основы которого выучить заставила жизнь, после того как Япония оккупировала Северный Китай. Знал около сотни слов и на русском языке: во времена своей молодости он четыре раза пересекал границу Поднебесной с Российской империей, нанявшись спиртоносом в команду своего дяди, контрабандно носившую крепкую водку ханжу и самогон из рисовой шелухи на таежные прииски в Забайкалье, где был запрет на продажу алкоголя во время прежней большой войны. Знания ему давались легко, обучался он моментально. Незабвенный его дядя, из рода Джу, толстяк и скареда, тоже был грамотей: знал пять китайских диалектов, но еще очень ловко умел считать деньги, и не только монеты с квадратным отверстиями, подержав горсть таких, мог точно определить сумму, но и пачка бумажных купюр выглядела почти живым существом в его ловких толстеньких пальцах. Дядя-то и наставлял Джу Ди на путь знаний: «Учись, мальчик! Что деньги? Сегодня они есть, а завтра можно их потерять. А вот знания у тебя никто не украдет ночью, не отберет на пустынной дороге, и сгореть они могут только вместе с тобой, – говаривал он, – знания всегда тебе помогут обхитрить любого купца, расположить к себе чиновника. А это значит, ты всегда будешь сыт и при деньгах». Джу Ди все схватывал на лету. Хорошо он усвоил и еще одну истину: «Не бойся, что не знаешь, – бойся, что не учишься». Он читал, когда другие играли в кости или маджонг, он читал, когда другие слушали политического разного рода оракулов и ораторов. Но к пятидесяти годам не нажил себе богатства, а когда дядя скончался и кормить его стало некому, Джу Ди в силу пытливости своего характера решил овладеть каким-нибудь настоящим делом, а еще лучше ремеслом. Нужно было как-то зарабатывать на пропитание и кров. Осел он тогда в городе Хайлар, город был с железнодорожной станцией и хорошим богатым рынком. Терпения и любознательности ему было не занимать, и он нанялся подмастерьем к уважаемому изготовителю ключей и замков. Работал, не зная устали, за чашку рисовой похлебки в день, делал всю черную работу в мастерской. На улице, где он жил, многие посмеивались над ним, мол, прожил полвека и подался в ученики. Но неюный подмастерье не обращал внимания на эти ухмылки и остроты. Как говорил мудрец сотни лет назад: «Тому, кто никуда не плывет, не бывает попутного ветра!» Через год мастер стал поручать ему изготовление заготовок, а еще через год Джу Ди сам изготовил свой первый замок и к нему два ключа. Удивительно, хотя замок был сделан не на заказ, его сразу купили. Времена в Китае наступили смутные, народ стал бояться за свое имущество – замки и засовы начали пользоваться все большим спросом. Вскоре старый ключник умер и Джу Ди невольно унаследовал мастерскую, а затем так увлекся новым для себя делом, что перестал читать, а когда стал выполнять заказы на изготовление замков и засовов от состоятельных граждан, то пришла ему в голову мысль, а не зря ли он терял время, читая книги, не лишний ли груз этих знаний наполнил его голову. Оказалось, нет. Прав был покойный дядя, знания – это свет, освещающий дорогу путнику. А случилось это так. Заказало уездное начальство пять больших надежных замков-запоров, весом сто лян каждый (сто лян – кит., примерно 3,7 кг) для нового уездного архива. Гоминдановское правительство тогда активно проводило реформы и разного рода бумаг появилось много. Джу Ди в течение месяца изготовил пять однотипных замков, только ключи сделал разные. Привез на тачке заказ в управу. Удивился, что гоминдановские чиновники были высокорослыми для китайцев, шустрыми, в отличие от прежних – толстых, вальяжных и высокомерных. Сухонький очкастый чиновник в европейском костюме бегло осмотрел замки, перебрал руками связки ключей, удовлетворительно покивал головой и расплатился. Потом на гуаньдунском диалекте попросил Джу Ди вставить эти замки в двери за отдельную плату, на что он согласился. Чиновник привел его в соседнее здание без окон. Ранее, при прежних властителях здание, видимо, тоже было бумагохранилищем, куда сносили все записи и документы, которые попадали в руки чиновников зловредной императрицы Цы Си. Новая власть в старых бумагах разбираться не собиралась, часть, как водится, сожгли, часть лежала кучками в большом центральном коридоре, некоторое количество еще находилась на полках. Документы были разные, были книги в свитках, были европейские книги, были папки, перевязанные цветными лентами, и папки, перетянутые простыми веревками. У Джу Ди загорелись глаза от такого книжно-бумажного богатства. Чиновник показал пять дверей и, пообещав, что заглянет к вечеру, примет работу, ушел. Джу Ди поначалу решил подавить в себе давнюю страсть к чтению и рьяно занялся установкой замков. К полудню четыре его изделия уже находились на предназначенных для них местах. Но когда он сел отдохнуть и вытереть пот, все же не совладал с собой. Стал брать руками книги, свитки, альбомы, просто бумаги и даже обрывки. Это было как наваждение. Собрав силу воли, он заставил себя вернуться к своему ремеслу и через сяоши (один час) он поставил последний замок на место. Еще раз проверил все пять. Механизмы работали безупречно. Ключник остался доволен своей работой и как бы в поощрение себе взял книгу, испещренную китайскими иероглифами, но имевшую переплет как европейская тетрадь. Это оказалась книга полицейских доносов, которую вела полиция еще до того, как японцы захватили север Китая и случилась Китайская революция. На титульном листе значился год Синего кабана (по европейскому календарю 1923 год). Джу Ди стал ее листать, книга несла в себе информацию, которая совсем не красила народ Поднебесной. Чего только в ней не было: кляузы на соседей по любым поводам, доносы на родственников и коллег по работе и много другой грязи было записано четкими каллиграфически безупречными иероглифами. Тут его взгляд задержался на очень интересной записи: «В год синего водяного тигра (1902 год) месяца свиньи (ноябрь) 5 пятого дня стражей были задержаны двое. Один назвался Лю Хэнем, а второй человеческим (китайским) языком не владел, только повторял: „Би буряаад! Моришо, Моришо!“ При допросе с пристрастием обоих оборванцев выяснилось, что Лю Хэнь является подданным Поднебесной, второй был из диких азиатов северных степных районов. На допросе с пристрастием Лю Хэня тот поведал, что они сопровождали в торговой поездке достопочтимого торговца Дчажао Канга в русский город Иркутск, где тот занимался торговлей шелковыми тканями. На обратной дороге по Маньчжурии в местности „Бооржоа“ – возле соленых озер, на берегу одного из них под названием Хара-нор на них напали бандиты, угнали лошадей, убили купца и его работников. Им двоим удалось убежать, перед этим ему, Лю Хэню, удалось спрятать в кожаном мешке весь доход от торговли на южном берегу озера возле желтого камня. Рассказ его выглядел полным вымыслом. Оба были отведены к судье, осуждены за бродяжничество, наказаны пятью ударами бамбуковой палкой каждый и отправлены на постройку дороги». Рассказ Джу Ди очень заинтересовал, и он, воровато оглянувшись по сторонам, хотя в здании никого не было, вырвал страницу из книги, листок скатал в тонкую трубочку и спрятал в складки платка, который носил на голове. Ночью в мастерской, где он жил, уже улегшись на твердую, покрытую соломенной циновкой постель, он все думал об интересной записи. «Наверняка, то, что рассказали эти двое чиновнику, было правдой. Только жирный и тупой циньский бюрократ не захотел верить или проверять». Джу Ди все больше и больше, распаляя свое воображение, увлекался мыслью найти эти спрятанные деньги. «Деньги-то, наверно, немалые, шелк в Северной стране (России) всегда был дорог, – думал он, – наверняка место там приметное, раз про камень помянули. Может, попробовать поискать?» В нем стала нарастать уверенность, что если он окажется на южном берегу соленого озера Хара-нор (Черная нора или дыра) возле желтого камня, то непременно сразу найдет это место. Ему очень хотелось стать богатым. А быть богатым – это значит быть свободным. В ту ночь он так и не сомкнул глаза, все думал и думал, пока к утру у него не созрел окончательный и, по его мнению, очень реальный план. А план был таков. Поехать в соседнюю Россию, там освоиться – как-никак страна-то чужая… Взять в напарники какого-нибудь никудышного человека, одному-то боязно, а от него можно избавиться в любое время, но нужен местный – эвенк, бурят или монгол. Таких сейчас полно в степи. Может, даже поискать этого «Моришо», по возможности у него выведать про клад. Потихоньку добраться до озера с желтым камнем и забрать казну несчастливого купца. План был реален. Смущало, что прошло уже немало лет, но уверенности и вдохновения к поискам добавили высказывания мудрейших, да и клады на то они и клады, чтобы десятками или сотнями лет лежать в земле. Узнать нужно, как со степного языка переводится «Моришо». Утром он углем на дощечке написал???? (мастерская закрывается – кит.), дощечку привязал к столбу у входа в мастерскую. В этот день и вообще более он заказы не принимал – доделывал ранее принятые. Одновременно стал готовиться к дальнему и нелегкому пути. Скопленные деньги у него были. На рынке он купил пару ношеных, но крепких монгольских ичигов (сапог) толстой свиной кожи с подметками из тройной шкуры яка, большую холщевую суму с лямками для плеч. Долго искал, но все-таки нашел мастера по изготовлению документов, и тот предложил советский паспорт – китайского работника КВЖД. Джу Ди согласился, это было то, что нужно, и попросил вписать его имя, так как решил не путаться в именах. Только в русском паспорте кто-то «очень грамотный» синими чернилами вывел «Чу Диев Иван». Обладатель паспорта сначала хотел вернуть документ изготовителю, но потом решил, что ничего страшного, пусть его имя звучит как-то по-русски. А имя Иван ему понравилось – коротко и просто. В сборах прошел месяц. За это время у старого полицейского чиновника узнал Джу Ди о судьбе тех двоих, что были пойманы стражей, наказаны к побитию палками и принудительным работам. Один из них – северянин, то ли монгол, то ли бурят, как выяснилось, «моришо» на бурят-монгольском – это всего лишь «всадник», убыл на свою родину. Второй, не отбыв положенных работ, сбежал, но спустя полгода был пойман, посажен в «стоячую колодку» (ли-цзя), откуда и отправился на встречу с предками. К этим сведениям Джу Ди отнесся с двойственным чувством. Радовало то, что один покойник, который знал точное место и явно не успел добраться до сокровищ, а вот второй мог добраться до казны убитого купчишки, но опять же точного места не знал. Но Джу Ди решил: шансы есть, и немалые, может, тот, второй «моришо», тоже отдал богу душу или что там у этих кочевников…
В год Белого дракона (1940 г.) в месяц дракона (май) – дата сулила большую удачу – Джу Ди ранним утром сел в вагон третьего класса на поезд в Хайларе, произнеся изречение мудрейшего Конфуция: «Путешествие в десять тысяч ли лучше прочтения десяти тысяч книг».
