Верховье

Еще мама говорила, что однажды при ней бабушка Тая оживила мертворожденного теленка, всего лишь прошептав ему что-то на ушко. А еще было, что у соседей стадо поросят по лесу разбрелось, найти никто не мог. А бабушка Тая отправилась одна в лес, там что-то сказала, что-то сделала, и все до единого поросята вернулись и после этого только у дома своего хозяина гуляли.

Иза ненавидела эти истории, поэтому мы с мамой закрывались в комнате и шептались, лежа под одеялом, оставив включенным только торшер. Тогда у нас над раскладным диваном на стене, как и у многих, еще висел ковер, и я рисовала на нем пальцами узоры, бродила по извилистым дорожкам, представляя, что я бреду все дальше и дальше по пинежскому лесу и спасет меня только колдовство.

А еще я любила, когда мама читала сборник пинежских загадок, который назывался «Загадки северных рек». Я постоянно загадывала маме что-нибудь оттуда.

– Мама, угадай. Что на сарай не закинешь?

– Дым, – отвечала мама.

– А что к стене не приставишь?

– Дорогу!

– Какая глупость, – вставляла Иза.

– Никого она не обижает, а все ее толкают, – не останавливалась я.

– Дверь! – смеялась мама.

Ответы, как и сами загадки, мы знали наизусть.

Все это осталось в глубоком детстве, и ни про каких леших и полудниц я не вспоминала, как и про бабушкино колдовство, пока не увидела все эти травы. Мне захотелось подкрасться к дому Алексея и заглянуть в окно – посмотреть, что делает бабушка Тая. Про икоту я от мамы никогда не слышала. Что это за болезнь, которая заставляет съесть целую курицу до последнего перышка?

Я сделала несколько фотографий на телефон. Изба бабушки Таи на переднем плане, слева заросшая тропинка, а дальше – все дома, дома, все меньше и меньше, упираются в золотистое небо, исполосованное проводами электропередачи. Если бы не эти столбы и телевизионная тарелка на одном из домов, можно было бы сказать, что с тех пор как Пришвин побывал здесь сто лет назад, ничего не изменилось. Лавела была настоящей глухой деревней, в Карпогорах по сравнению с ней жизнь просто кипела. В одном только доме творчества, да даже в одном только кабинете Веры Павловны, звуков было больше, чем во всей Лавеле. Даже собаки не лаяли, здесь вообще, кажется, не было собак, кроме соседской. Телевизор тоже выключили, может быть, из-за приближающейся грозы?

Облако комарья, которое вилось надо мной, куда-то сдуло, тучи тяжелым одеялом опустились на лес. Я вернулась в дом, пока не ливануло, села за стол и набрала маму.

– Ну как там мой ребенок? – раздался ее веселый голос.

– Мам, знаешь что-нибудь об икоте?

– Как перестать икать? Целые сутки прошли, столько нового должно было у тебя произойти, а ты об этом!

– Нет, я про другую икоту. Бабушка Тая сказала, что у ее соседки икота, но это что-то другое.

– А-а… Что-то такое было, да. Но ты лучше расскажи, как в редакцию съездила.

– Дали первое задание. Взять интервью у студента из Питера. Он приехал сюда на реставрацию храма в Суре.

– Надо же, храм наконец реставрируют?

– А ты там была?

– Да, мы ездили туда. Ты тоже там была. Мы тебя крестили в этом храме.

– Вера Павловна, мой редактор, сказала, что помнит тебя.

– Да? Интересно. Не думаю, что мы встречались. Но все может быть.

– Они с отцом были одноклассниками.

– Понятно. Ну, я ее не помню.

– А в редакцию меня возит Алексей, сосед.

– Алексей? Точно он?

– Да, а что такого?

– Странно, он же пил. Думала, теперь уж совсем спился.

– Нет, бабушка Тая говорит, завязал…

– Ну раз так говорит. Она уверена, что тебе не опасно с ним ездить?

– Думаю, да, раз она его попросила.

– Хорошо. Но я ей все же позвоню.

– Ладно, мамуль. Мне надо придумывать вопросы для интервью. Скажи только, что там с Изой?

– Целый день спрашивала, не звонила ли ты. Сейчас пойду обрадую ее, что все хорошо.

– Да уж, обрадуется она.

– Прекрати. Она за тебя переживает.

– Знаю. Все хорошо.

– Ну и умница. Целую, спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Только сейчас я заметила, что на столе все еще лежит вчерашний пирожок для домового. Но теперь он был как будто надкусан. Наверное, бабушка Тая отщипнула, пока я не видела. Я тоже отломила кусочек и скатала его в комок.

Бабушка Тая вернулась, когда я уже заканчивала свою работу. Было около десяти вечера.

– Антонине получше, слава богу, слава богу, – сказала бабушка Тая, присаживаясь ко мне за стол.

– А что было-то?

– Икота у ней заревела.

– Как это? Икает и не может остановиться?

– То другая икота у Антонины, болючая очень. Сидит в ней, кричит, скребется. Причитает все, а потом как заревет, захохочет. Порой бывает, заорет так, что у Антонины дыхание спирает. Потом проходит.

– А врачи что говорят?

– Да какие там врачи. Возили Антонину в Архангельск, этих самых врачей собирали, но не поняли они, что это за болезнь такая. Решили, что кликуша, да и все. Никак не помогли, не вылечили. Только мне и остается травами ее поить.

– Мама говорила, что ты могла теленка мертвого на ноги поставить. Ты вроде как колдунья?

– Не колдунья, упаси Господь. Хотя по первому времени меня колдуньей называли. Думали, я охотиться на лосей мешаю, увожу их по лесу все дальше от охотников. Думали, и рыбу я распугиваю. А мне это зачем? Я тоже есть хотела. Никому зла не желала. А потом я людей лечить стала, поросят нашла, которые разбрелись тут у нас за Лавелой. Слово правильное знала. Меня тогда уважительно знахаркой стали называть.

– А, по-твоему, икота – это что?

– Сила нечистая, что же еще. С икотницами стараются не знаться, говорят, что они с чертями водятся.

– А тебе не страшно?

– Так я же знахарка. Мне еще бояться икоты.

– А ты чего-нибудь боишься? Мама мне однажды рассказывала про Полудницу, как она испугалась тогда, а ты ее спасла.

– Нечего было нам в полдень на улицу соваться. Я с Полудницей сама тогда впервые столкнулась. Но не испугалась, нет.

– А еще ты кого-то встречала? В реке? Может быть, чертика?

Бабушка Тая полоскала руки в умывальнике над тазом. О жестяные стенки стучали струйки воды, будто дождь по шиферу. Я выглянула в окно – гроза все еще только приближалась.

– Поесть бы нам с тобой надо, – сказала бабушка Тая. – Приготовим, может, картошечку с тушеным лучком и грибами? А за ужином я тебе про русалку расскажу.

Позже, наворачивая горячую жареную картошку с маслятами, я слушала бабушкину историю про русалку. В детстве она ходила в Суру в школу, где учились дети из ближайших деревень. Одноклассницы отчего-то невзлюбили ее и после школы шли следом, выкрикивая в спину обидные слова. Тая сдержаться не могла, отвечала им той же монетой. Даже не той же, а похуже. Как-то раз обозвала их икотницами, а это обзывательство у них самое страшное. Одноклассницы нажаловались учительнице, и родители страшно выпороли Таю. Она понимала, что и в следующий раз не сможет удержаться, пусть родители хоть всю ночь до утра порют. Поэтому, выйдя из школы, шмыгала в кусты и брела домой не по проселочной дороге, а тропинками через колок. Там, в колке, она однажды встретила бледнолицую девушку с длинными волосами. Девушка спросила у нее дорогу к реке. Тая указала путь и сама пошла за незнакомкой. Но девушка быстро потерялась из виду, растворилась, как след на мокром песке. Тая вышла к реке и огляделась – ни справа, ни слева девушки не было видно, а в реке кто-то махнул рыбьим хвостом. Тая решила, что щука, но хвост был слишком длинный. А когда над рекой булькнул короткий девичий смех, она поняла, что та девушка – русалка. Тут же на камне она заметила гребень для волос и забрала его домой, но мама ее отругала и приказала отнести гребень обратно, иначе русалка им спать спокойно не даст – будет в окна колотить ночи напролет. И в самом деле, всю ночь в окно колотились. На следующий день бабушка Тая подкинула гребень своей школьной обидчице, чтобы та мучилась.

– Глупая я была и злая, – подытожила она.

Гроза пришла в деревню ночью. Я долго не могла уснуть и слушала, как небо разрывалось над нами. Я лежала у себя под пологом, все думала и думала об икоте, об Антонине. Воображала, как она ходит под нашими окнами, стучит в них, как русалка, скребется в дверь, а потом начинает кричать, протыкая ночную тишину. Как маленький человечек бегает по нашей избе, запрыгивает ко мне на кровать и расцарапывает мне ноги, руки, грудь. Я не понимала, почему это так меня впечатлило, почему вместо того, чтобы не думать об этом, я ковыряла эти фантазии глубоко, до крови. И несмотря на то что еще недавно я дико нервничала из-за поездки в Суру вдвоем с Алексеем, я не могла дождаться, когда же наступит утро. Так я начала бояться ночи.

Глава 10

Тина

«Икота – порча, болезнь, которую на молодую девушку насылает колдун. На Пинеге говорят: «садить икоту». Колдун готовит икоту в своем туеске, а затем пускает ее по ветру в виде мушки, оставляет ее на заборе, на камне у реки, на столбе электропередачи или на плече колодца-журавля, может подмешать ее в виде соринки в еду или напиток. Икота попадает в организм девушки и начинает в нем расти. Бывает, что икота растет долго, зреет вместе с телом молодой женщины, из соринки или насекомого превращаясь в маленького человечка, похожего на чертика, с черной шерстью. Икота может сильно мешать своей хозяйке, например запрещать ей молиться, ходить в храм, может требовать определенную еду, например луковый пирог или щуку. Икота может говорить, причем отличным от своей хозяйки голосом, она может кричать, угрожать и ругаться. Часто икота впервые дает о себе знать на самых важных для тела женщины этапах – во время полового созревания, после выкидыша или родов, во время вынашивания плода.

Внутри женщины икота ощущается как чужеродный комок. Икота «ходит» по телу, вызывая сильную боль. У женщины болит голова, желудок, ломит суставы. Она плачет, а иногда и кричит днями и ночами напролет. Своими когтистыми лапами икота царапает им горло, и тогда с сильным кашлем из женщины выходит шерсть, как у кошки.

Избавиться от икоты можно с помощью колдуньи, но она должна быть сильнее колдуна, посадившего икоту. Колдунья проводит лечебный ритуал изгнания, читает заговор и поит икотницу блевотной травой, после чего икота выходит из женщины либо с рвотой, либо рождается как ребенок, только выглядит она черным шерстяным комком, а иногда как лягушачья икра. Затем икоту бросают в печку и жгут, чтобы она не переселилась в кого-то другого – в того, кто находится рядом. Обычно этот ритуал проходит в бане. Если икота не была изгнана при жизни, то она выходит сама, когда ее хозяйка умирает. В этом случае икоту тоже сжигают.

Обезопасить себя от икоты можно, соблюдая все религиозные обряды и социальные нормы, но в дополнение лучше повязать на шею атласную ленту, шерстяную нить на запястье, а перед тем как начать есть или пить в гостях – дунуть в тарелку или чашку…»

Тина в который раз перечитывает свою первую статью, чтобы найти зацепку, как дальше развивать исследование. Тина хочет удивить Виктора, преподнести сюрприз в виде пусть маленького, но открытия. Глаза болят, сотни мелких песчинок шевелятся под веками. Тина подходит к раковине и мочит кончики пальцев в холодной воде, прикладывает к глазам. Глупость. Надо сделать гимнастику, а еще лучше – выключить ноутбук и отдохнуть. Нет, последний рывок – еще полчаса и спать. Скоро будет светать. Когда Виктор у нее не ночует, она ложится в три, а иногда и в четыре утра.

Да, теперь он просто Виктор.

После Великого Новгорода отношения Виктора Николаевича и Тины натянулись тетивой от лука, готовой пустить стрелу, из-за которой пострадает, несомненно, она, не он. Но когда Тина исправила свою первую статью, тетиву отпустило. Они встретились, чтобы отпраздновать свой успех.

Отмечали с размахом, за счет Виктора Николаевича, Тина только щедро улыбалась, смеялась и раздавала комплименты его уму и мудрому наставничеству, благодаря которому статья получилась такой, какой получилась. В высшей степени достойной. Достойной лучшего научного журнала из существующих. Целовала Тина Виктора Николаевича тоже щедро – за столиком и пока ждали такси.

Отмечали в грузинском ресторане, тогда Виктор еще позволял Тине есть жирное – хачапури и хинкали. Пить сладкое домашнее вино. Виктор Николаевич смеялся над тем, что Тина съедала хинкали целиком и хвостик из твердого пресного теста считала самой вкусной частью. Бульон стекал по ее подбородку. Провинциалка – так Тину называл Виктор Николаевич в тот вечер. В ресторанах вести себя не умеешь, хачапури тоже ешь не так, не макаешь в серединку. Зато домашнее вино она пила правильно – обильно и большим глотками, так, что голова оторвалась от шеи и припустилась по залу ресторана сдувающимся воздушным шариком. Так быстро она улетела с двух бокалов, а впереди было еще больше.

Сели они в одно такси. Непонятно было только, куда ехать, им ведь совершенно не по пути. Тина сказала:

– Улица Федора Абрамова, дом восемь. Это метро «Парнас». ЖК «Северная Долина».

– Обоих? – уточнил таксист зачем-то. Наверное, заметил их растерянность, их вдруг образовавшуюся неловкость. Или у Виктора Николаевича в приложении стоял другой адрес пункта назначения.

Решающий момент.

– Обоих. Плачу наличкой, – сказал Виктор Николаевич.

Тина любовалась ночным городом, хотя проезжали в основном мимо спальников советской застройки. Мир прекрасен, когда смотришь на него через бокал грузинского домашнего вина. Вернее, целую бутылку. Когда приехали на Парнас, Тина снова, как несколько лет назад, подумала, как район все-таки похож на Манхэттен, где она никогда не бывала, но постоянно видела в кино. Провинциалка, сказал Виктор Николаевич, это один из худших районов города. Ей было смешно, а ему интересно, как здесь вообще можно жить.

Двадцать два этажа на лифте – слишком много от такси до постели. Успеваешь задуматься, что происходит и стоит ли этому происходить. Поэтому когда вошли в квартиру-студию, все было уже совсем не так, как в ресторане. Голова отяжелела, больше не была воздушным шариком, стала шаром для боулинга, в который кто-то пихает свои толстые пальцы.

– Ну вот. Моя квартира. Точнее, съемная квартира.

– Это не квартира, это комната.

– Это студия.

– Это суррогат. Не кровать, а диван-кровать, не стол, а барная стойка.

– Хотите чего-нибудь выпить? У меня есть вино.

Тина побежала к холодильнику, достала вино, побежала к шкафчику, достала стаканы из толстого стекла.

– Будете?

– Давай.

Тина плеснула вина где-то на треть стакана. Протянула своему научному руководителю. Надо догнаться, чтобы вернуть прежнее состояние, потому что назад пути не было. Они были в заточении на самой вершине башни без окон и дверей.

Виктор Николаевич выпил залпом и поморщился. Тина тоже выпила залпом, но не морщилась, потому что привыкла к дешевому вину. Виктор Николаевич тем временем подкрался тихо, как хищник на охоте. Тина, неуклюжая антилопа, хотела отпрыгнуть, но в студии, особенно на ее кухонном островке, особенно не распрыгаться. Снова замирать, как в Великом Новгороде, было бы очень глупо, тем более всего час назад она совершенно точно целовала его снова. Сама пересела на его сторону стола, прижалась, пока он гладил ее ногу выше колена под юбкой-колокольчиком. Теплые колготки притупляли ощущения от прикосновений, но все равно было хорошо. Пахло сладкими булочками и лосьоном для бритья с сандаловым, что ли, маслом.

Запахи родной квартиры не дурманили, отрезвляли. Тина прервала поцелуи и налила себе еще. Виктор Николаевич смотрел на нее строго, не хотел повторения Великого Новгорода. Повторения Великого Новгорода не случилось. Случилось все, что не случилось в Великом Новгороде.

Встречаться они стали регулярно, ходили в кино, иногда в театр, где Анна Каренина в зеленом балахоне странно ползала на стуле, а Алекс из «Заводного апельсина» в черной кожаной куртке садился на колени зрительницам на первом ряду и делал вид, что облизывает их, а может, и в самом деле облизывал. Им с девятого ряда видно было плохо. Во время спектаклей Тина уже знала, что вечером у себя на Парнасе повторит перед Виктором странные ерзания Карениной на стуле и будет, сидя у Виктора на коленях, облизывать его, как Алекс зрительницу. Только бы его рассмешить. Ходили они в рестораны, иногда встречались в том кафе на Среднем проспекте, но по делу. Это был сигнал. Если Виктор Николаевич зовет на Средний проспект, то будут обсуждать диссертацию, если куда-либо за пределы Васильевского острова, то напиваться и целоваться. Он говорил, что Тина делает из него подростка.

Весной, когда их роман только расцветал, как и все вокруг, Тина ходила в университет с удовольствием. Впервые за два года в аспирантуре. Просыпаться рано стало не так трудно, а вот путь на учебу был мучительно долгим. Поезд бежал вроде бы быстро, но толку в этом мало, если время стоит на месте. Пространство без времени ничего не значит. В метро Тина всегда читала и теперь пыталась, но получалось плохо. Собственная жизнь ей казалась интереснее книг.

Многое изменилось за три месяца их романа, но вечера в ожидании его звонков остались. Виктор редко звонит Тине, может прийти без предупреждения, может написать, что придет, и не прийти. Каждый вечер после восьми Тина начинает свой ритуал – неприкаянная, бродит по своей съемной квартирке, как тигрица по клетке, с телефоном, будто пришитым к руке. Звонить сама Тина не решается. Не хочет быть навязчивой, боится отпугнуть Виктора. Не смог прийти, ничего страшного, завтра будет новый день.

В доме номер восемь на улице Федора Абрамова слышимость невероятная, можно разобрать, как вверх и вниз ходит кабина лифта. Когда Виктор пишет, что выезжает, Тина может точно рассчитать, когда на лифте будет подниматься именно он. Еще на старте она понимает, что это Виктор. Она тихо прислушивается, ее сердце начинает биться так сильно, что ощущается в горле. Кажется, если открыть рот, Тину вывернет собственным сердцем. Когда стук родных шагов приближается к двери, не дожидаясь звонка, она бежит открывать.

Тине двадцать шесть, Виктору тридцать семь, и между ними целая пропасть. Виктор не понимает, почему Тина не копит на собственную квартиру, пусть такую же маленькую, пусть в таких же каменных джунглях с этим удручающим частоколом двадцатипятиэтажек, зато свою собственную. А еще Тина не стремится к карьере. Она пишет глупые рекламные слоганы на фрилансе, не имея стабильного заработка. Ее доход зависит от того, сколько текстов в день она отбарабанит на клавиатуре своего старенького, зависающего в самый неподходящий момент ноутбука. Виктор думал, Тина попросит устроить ее к нему на кафедру. Но Тина никогда не говорит о кафедре.

Чего еще не понимает Виктор, так это тягу Тины к саморазрушению. Она не занимается спортом и ест всякую дрянь. Сам он выходит на пробежку каждое утро – готовится к летнему марафону. Даже ночуя у Тины на Парнасе, он спускается с двадцать второго этажа и пропадает на сорок минут в каменных джунглях, где легко можно заблудиться, в этом лабиринте высоток, стоящих дом к дому, будто размноженных в компьютерной программе с помощью горячих клавиш copy-paste. Однажды он действительно заплутал и так надолго пропал, что Тина вышла его искать. Видимо, сильно перепугалась, ведь обычно ее не вытащить из постели до полудня. Нашлись они где-то на окраине Северной долины. Тина и правда испугалась. Она сказала Виктору, что в районе выросла преступность, а ближайший полицейский участок – в поселке за чертой города. Все это она прочитала в объявлении в лифте, которое предлагало жителям Парнаса вступить в народный патруль. Тина решила, что Виктора ограбили или избили, но он всего лишь не взял с собой телефон с навигатором. После Тина несколько раз выходила с Виктором на пробежку, тащилась позади, тяжело дышала и раздраженно стонала, а потом успокоилась и вернулась к своему кошачьему образу жизни.

Поначалу Тина сама не раз терялась, не могла запомнить, в каком из домов теперь живет. Каменные джунгли, рассчитанные на восемьдесят тысяч человек, казались приехавшей из маленького города Тине чем-то невероятным. Она не понимала, почему снять квартиру в этом районе небоскребов стоит так дешево, что даже она может себе это позволить. И о минусах района она особо не задумывалась. Красть у Тины нечего, да и полиции она не доверяет, поэтому в участок все равно не стала бы обращаться. О том, что здесь нет ни одной больницы, Тина даже не знала. Не волнует ее и недостаток детских садов и школ, замуж она не хочет, как и не хочет заводить детей. Однажды Виктор сказал Тине, что на Парнасе совсем нет зеленых насаждений, сама она бы и этого не заметила. Ей нравятся ее каменные джунгли. Ей нравится, что у нее в доме есть круглосуточный магазин, а курьер в любое время может доставить пиццу. Ей нравится, что хозяин квартиры не заявляется к ней без предупреждения, только ждет перевод на карточку без задержек каждый месяц девятого числа. И Тина не задерживает. Раньше было трудно, приходилось сидеть на гречке, но когда появился Виктор, стало полегче. Сперва Тина сопротивлялась, отказывалась от денег, которые предлагал Виктор. Но в конце второго курса аспирантуры ей предстояло сдать два кандидатских минимума, по английскому и философии, из-за чего она отказалась от нескольких крупных рекламных заказов, сидела и зубрила из Декарта и Поппера. Пришлось просить Виктора взять оплату ее аренды на себя. Он с радостью помог. Вопрос денег вставал между ними часто и неизбежно. Виктор привык жить хорошо, Тина привыкла себя ограничивать. Она хотела обеспечивать себя сама, Виктор же считал, что это его обязанность как мужчины. Для Тины это было дикостью, пропахшей нафталином, но если продолжать стоять на своей независимости, придется искать квартиру подешевле и снова переезжать, все дальше и дальше от центра города и факультета, вставать еще раньше, тратить на дорогу еще больше времени. Тина боролась с самой собой, но в конце концов стала брать деньги у Виктора.

За это ей стыдно еще и потому, что Виктору уже есть кого обеспечивать – свою жену. Виктор женат, и Тина об этом знает. Виктор обещает развестись сразу, как только его жена вернется с Бали, где живет уже почти год. Там они разошлись, но пока не официально.

Жена Виктора, Саша, хипповатая блондинка с татуировкой на ключице. Тина решила, что это лотосы. Чего еще ожидать от женщины, которая любит йогу и Южную Азию? Но от Виктора Тина узнала, что это цветы из Сашиного свадебного букета. Самой долговечной оказалась именно татуировка. Сначала завял букет, затем воспоминания о свадебном дне стали стираться под воздействием духовных практик по очищению разума, а затем Виктор с Сашей совсем позабыли, что свело их вместе, и брак распался. Последний отпуск они провели на Бали. Виктор вернулся, а его жена осталась, устроив себе какой-то ешь-молись-люби ретрит.

Тина не строит никаких планов, поэтому Виктора о разводе не просит. Она живет одним днем и своей диссертацией, которая застопорилась после первой же статьи.

Тогда было куда проще, после обсуждения с Виктором своей темы в кафе Тина сразу же села писать. Она решила собрать воедино все, что узнала об икоте из пинежских мифов и быличек. Статья получилась обзорная, но в этом было ее преимущество. Тина составила что-то вроде анамнеза икоты, что стало (могло бы стать) отличной отправной точкой.

Сейчас Тина сидит и перечитывает свою статью, ищет зацепку для новой. Она читает вслух, чтобы ничего не упустить, хоть и дико устала. Мозг уже не воспринимает информацию на глаз, может быть, на слух он сможет за что-то ухватиться.

Тина читает вслух, и в самом деле язык цепляется за одно слово, на которое она почему-то раньше не обращала внимания. Эпидемия. Она читает в своей статье: «Икота склонна к эпидемическому распространению».

В поисковой строке базы данных научных статей Тина пишет «эпидемия икоты», и ей выпадает несколько публикаций, в которых описывается один и тот же случай, произошедший в семидесятые годы двадцатого века в селе Суре. Самый известный, самый масштабный и самый последний случай эпидемии икоты на Пинеге.

Началось с того, что во время сенокоса одна из женщин проглотила мушку. Наученная старшими, она сразу же догадалась, что это была насланная на нее икота. Вдруг она начала истерически смеяться и кричать не своим голосом. Сразу же за ней еще несколько женщин почувствовали, что икота залетела и к ним, они все хором заревели, их рев пронесся по полям, лесам и накрыл все верховье реки. Он заставил мужчин, которые тоже находились на сенокосе, побросать свою работу, а всех остальных запереться в своих домах. Тогда эпидемия охватила почти все женское население Суры, на улице стоял гвалт голосов, которых до этого никто не слышал.

В колдовстве обвинили одну из жительниц соседней деревни, чье имя выкрикивали икотницы. Считается, что каждая икота знает, кто ее создал и наслал. Жители села решили сначала самостоятельно расправиться с колдуньей, они попытались ее задушить, а затем подожгли дом несчастной женщины.