Любовь служанки

Я поправляла складки на платье, протирала от пыли нитки жемчуга, вставляла невидимые шпильки, чтобы корсет сидел безупречно. Каждое движение должно было быть незаметным – такова была моя работа, и в этом одиночестве за спиной леди я училась прятать своё тело и свои чувства. Боль в животе пришла ко мне несколько дней назад тихой, как холодный голос, но сегодня она была особенно настойчива – как будто кто-то внутри пытался вырваться наружу. Я сжимала зубы, не позволяя лицу выдать слабость: служанка не плачет при госпоже.

– Ты смотришь на меня слишком долго, – сказала леди Элизабет, не оборачиваясь. Она играла с подвеской на груди, смотря на себя в зеркале. – Что у тебя на душе, Аполлинария?

Я хотела спросить, любит ли она принца Александра. Это слово горело у меня на губах, и я не знала, почему оно вдруг стало важнее всего на свете. Может, потому что мысли о любви – это то, что отделяет людей от своих ролей: быть не просто леди или служанкой, а кем-то, кто может выбирать.

– Леди, примерка ещё не закончена, – ответила я уклончиво, заранее зная, что правда найдёт себе иное время, если найдёт вовсе.

Но вопрос вырвался сам собой. Я чуть наклонилась, чтобы поправить шлейф, мои пальцы дрогнули, и я спросила тихо, почти шёпотом:

– Вы любите его, правда?

– Кого? – не поняла Элизабет.

– Принца. Александра.

Элизабет посмотрела на меня с лёгкой усталой насмешкой. В её взгляде не было злости – только спокойное, отстранённое знание собственной выгоды.

– Любить? – тихо рассмеялась она, бросая в воздух слово, словно пуговицу, которую можно отдать кому угодно. – Я не знаю хочу ли себе его любви. Брак – это роль, Аполлинария. Роль, которую я сыграю без возражений. Мне не нужны чувства, мне нужна свобода выбора того, чем я распоряжаюсь: своим именем, своим будущим, своей безопасностью. И богатсвом, которое я получу.

Её смех был лёгким, как серебряная ложка по фарфору, но я почувствовала внутри вспышку, которую позже пойму как гнев. Это было не к ней – не совсем. Это было как удар по самому корню: кто дал этим женщинам право торговать сердцами? Но я промолчала. Нахлынувший гнев застрял где-то в глотке потому что место моего голоса было низко – между полированными ботинками и готовыми платьями. Служанка не спорит со своей госпожой.

– А почему ты вдруг спросила меня об этом? – поинтересовалась она, когда я только-только надела на нее платье.

– Просто хотелось узнать, – я прикусила губу. – Вы…очень красивая женщина.

– Благодарю, – она улыбнулась, но ее голос оказался совершенно сухим.

Когда примерка окончилась, и за окном почти стемнело, я отправилась убирать за ней комнату, подбирая с пола маленькие золотые осколки бус и мысли, которые нельзя было никому рассказать. Боль в животе усиливалась, становилась тупой и постоянной – как будто кто-то плотно зажал внутри меня нитку, из которой вот-вот выскользнет что-то тёплое и чуждое. Временами приходило головокружение: мир накренялся, стены клонились, и я держалась за край стола, чтобы не поскользнуться.

В покоях я встала у окна и дышала в ладони. Несколько дней подряд тошнота и головокружение не отпускали меня, и я стала бояться каждого вздоха, каждого шага, как будто каждый из них мог стать последним, который я сделаю на пороге своей прежней жизни. Я не могла лечь раньше времени, ведь служанка – это фабрика бесконечных дел.

Лиза заметила меня почти сразу. Её глаза, такие простые и живые, всегда читали меня лучше, чем зеркало. Она подошла без шума, схватила мою руку и её прикосновение было твёрдым и тёплым, как у человека, который не привык смотреть на страдания с сочувствием, а действует.

– Ты снова бледна, – сказала она коротко. – И не в состоянии продолжать так. Пойдём к тетушке Пламп. Она знает своё дело и травы, и снадобья. Не нужно терпеть боль. Пойдем.

– Лизонька, не нужно. Это просто усталость. Так бывает, – я хотела возразить, рассказать ей, что мне стыдно, что я не могу тратить ценные минуты на свою боль, что у каждой из нас есть своё место и свои обязанности. Но её лицо не давало мне права отказываться: в нём не было надменности, только решимость.

– Не хочу ничего слышать! Тебе явно не хорошо, Аполлинария. Я не хочу, чтобы ты потом упала в обморок.

И я позволила ей повести меня. По дороге к тетушке Пламп мир казался особенно громким: шуршание платьев, громкие шаги придворных, чей-то смех, который пришёлся не к месту. В кузове чиновных слов и обязанностей моя боль была как маленькая свеча, которую сейчас наконец захотели увидеть и, возможно, погасить.

Двери в комнату лекарки распахнулись, и меня окутал запах трав и дыма, запах тех мест, где путают судьбы с лекарствами. Я вцепилась в руку Лизы и впервые за долгое время позволила себе думать не о роли, а о том, что может быть дальше – каком-то ответе, который не потребует маски.

ГЛАВА 17. Страшное открытие

Я шла к тетушке Пламп с тяжестью в животе и лёгкой надеждой, что это пустяк – отравление от вчерашнего супа или просто воспаление. Уже несколько дней меня тошнило по утрам, кололо и тянуло внизу, кружилась голова, и каждое движение давалось с усилием. В голове роились глупые мысли: может, съела что-то не того, может, желудок шалит от нервов. Я была готова к банальной правде или травяному отвару, который снимет боль и вернёт мне привычную усталость.

Дом тетушки встретил меня плотным запахом сушёных трав, воска и мёда. Она, вся в полосатом платке и с умными, чуть прищуренными глазами, встречала нас, не спеша, будто уже знала, ради чего мы пришли. Лиза держала меня за руку, мягко, но твёрдо – её прикосновение давало опору.

– Аполлинария, дорогая, – сказала женщина, проводя меня за руку к старенькой кровати. На полу стояло множество банок и она следила за каждым моим шагов, чтобы я не наткнулась на них. – Тебе что-то беспокоит?

– Болит живот, – ответила я коротко. – И голова кружится. Возможно, съела что-то не то?

– Не могу сказать на глаз. Ложись, сейчас поглядим.

Пламп осмотрела меня быстро и без лишних слов: проверила пульс, послушала дыхание, положила ладонь на живот и задержала взгляд, будто считала невидимые точки на моём теле. Её пальцы были тёплы и уверены – я всегда доверяла ей больше, чем любому другому из тех, кто носил при дворе белые халаты и громкие титулы.

– Ох, деточка…ты беременна, – произнесла она просто, как диагноз, который давно ждут услышать. – Не поздний срок, но достаточно, чтобы симптомы, о которых ты рассказала, совпадали.

Слова упали на меня тяжелей камня. Я застыла, будто стекло в окно вдруг помутнело. В голове разом исчезли всякие мысли: что есть, как убирать, как справиться с головокружением. Всё сузилось до одного слова, повторяющегося как заклинание: “беременна”. Я почувствовала, как мир внутри меня поддаётся слабеющему течению, и чуть ли не услышала шаги себя прежней, уходящие прочь.

Я не могла молчать. Признание вырвалось из меня рывком, горячим и обличительным:

– Ах, тетушка Пламп! Я – грешница, – прошептала я, глотая подступившую тошноту. – У меня были ночи с принцем. Я… я знаю, что мне не заслужить просить пощады. Я – слуга и не могу требовать прощения, но я боялась сказать. Я боялась и думала, что это меня погубит.

Пламп не отстранилась и не осудила. Её лицо смягчилось. Она села рядом, обхватив меня ладонями, будто стараясь согреть не только тело, но и покинувший меня дух.

– Слушай меня, моя девочка, – сказала она чётко, но без упрёка. – Ты в беде, да. Но трусость и ошибка – не одно и то же. Сейчас важно не мораль, а тело и безопасность. Принц – дело особое, загвоздка большая, но от тебя сейчас зависит только одно: чтобы ты осталась жива и здорова. Уйти отсюда – это правильное решение. Ты не сможешь выносить это при дворе, где всё слышно и всё видно.

Её слова были как лекарство и как нож одновременно. Я знала, что Пламп права: оставаться в царящей суете и блеске для меня теперь опасно. Но куда уйти? Куда я могла пойти, если весь мир видел во мне только роль служанки?

Я думала о свадьбе – о платьях, о украшениях, о том, как Элизабет взойдёт на круг почёта и улыбнётся в ответ на похвалы. Я решила, что уйду, но не сейчас. Я не смогу бросить её накануне, не вытереть последний шёлковый след, не приколоть последнюю жемчужину. Я себе обещала: как только все приготовления завершатся – я уйду. Пусть это будет горько и жестоко, но это будет моё решение.

Лиза держала меня за плечо, глаза её были полны твёрдости. Она повернулась к Пламп и кивнула:

– Я присмотрю за ней, не волнуйтесь. Буду приносить лекарства и смотреть, как она. Тетушка, пожалуйста, помогите нам держать это в тайне.

Пламп кивнула в ответ, и в её взгляде промелькнуло что-то почти похожее на сострадание, но со стальным налётом – как у человека, который знает цену опасности и цену молчанию.

– Береги себя, Аполлинария и помни мои слова, – сказала она мне перед уходом.

Я приняла решение. Сказать принцу? Нет. Скрыть? Да. Я буду хранить это в тайне от того, кого люблю, потому что страх перед его реакцией и перед дворцовыми интригами сильнее всего. Я придумаю уход, отложу его до последнего дня, и Лиза и тетушка помогут мне пройти это.

И всё же в сердце осталось пустое пространство, где жили надежды и страхи, – теперь там поселилась дрожащая решимость: я выживу, и малыш будет моей маленькой тайной.

ГЛАВА 18. Прятки от правды

Работа шла как машина: каждый шов, каждая жемчужина, каждый запах шёлка – всё требовало внимания, и в этой монотонности я прятала своё самое большое сокровище. По ночам, когда дом засыпал и свечи таяли, тётушка Пламп давала мне букетик тёплых трав и тёмен отвар – горький и тягучий, который должен был унять тошноту и скрыть признаки моего состояния. Я принимала его тихо, запираясь в простой комнатёнке, и думала о том, как никто не должен увидеть то, что растёт во мне.

Я умела вести себя так, чтобы ни один взгляд не задерживался на моём животе. Я делала вид, что устала от труда, не от ожидания. Но каждое прикосновение к ткани напоминало о приближающемся конце – о том, что тайна может выплыть наружу, и последствия будут страшны. Если принц когда-нибудь узнает, весь двор и все в королевстве поднимутся волной обвинений. Меня могли объявить изменницей и наказать, а его – скомпрометировать, снять с пути наследования ради спокойствия трона. Это не были пустые страхи – судьбы при дворе плетутся быстро и беспощадно.

За день до свадьбы, когда за окнами уже мирно шумели лампы и последние ткани были упакованы, я набралась смелости и пошла в покои леди Элизабет. Сердце колотилось, будто по нему стегали уздой – стыд, страх и неумолимая необходимость сказать правду: я ухожу.

Элизабет встретила меня с той ледяной ровностью, к которой я привыкла. Ей не нравилось моё появление – это читалось в каждом взгляде – но она выслушала. Я говорила кратко, без объяснений, боясь, что дело не только в словах, но и в слезах.

– Ты уходишь? – спросила она, мало выражая эмоций.

– Да, – выдохнула я. – После свадьбы я покину дворец.

– Как же так? – всплеснула она руками. – Теперь мне снова придется подыскивать подходящую служанку. Что тебя не устраивало, дорогая? Останься, я буду хорошо тебе платить.

– Дело не в деньгах, госпожа. Просто…я соскучилась по дому и очень устала. Поймите меня правильно.

Она нахмурилась, отдала мне несколько холодных советов и, наконец, отпустила. Может, потому что ей было всё равно, а может, потому что она понимала цену одиночества.

Я ушла с пустотой в груди и каким-то странным облегчением: решение принято, но как покинуть того, кто был не просто королевским фаворитом, а частью моего сердца?

Я остановилась у дверей покоев принца. Ночь была густая, коридор – пустой; я чувствовала себя воришкой в собственной судьбе. Рука дрожала на медной ручке. Я не решалась войти: страх, что всё рухнет, что он узнает, что его имя станет причиной моего падения и его – позора, сжимал меня сильнее любых корсетов.

И всё же дверь открылась сама собой. Не глазами – сердцем: казалось, он почувствовал моё дыхание в коридоре. Принц стоял в полутемной комнате, рубаха небрежна, взгляд зиял не столько гневом, сколько усталостью.

Не дождавшись моего шага, он притянул меня внутрь. Руки были крепкими, а поцелуй – как всегда, как первый раз: захватывающий и не оставляющий места словам. Я попыталась отвести голову, прикрыть губы ложным спокойствием, но язык его поцелуя задавил всё, кроме одной мысли: он помнил. Он шептал, не отнимая губ:

– Аполлинария…я скучал…я не хочу жениться…мне так больно. Останься со мной этой…прошу тебя…

Сердце моё растаяло и тут же застыло от правды, которую нес этот шёпот. Он мог и хотел отменить всё ради чувства, а я – слуга, и моя правда весит меньше его желания. Я смотрела на него, и в глазах моих был и стыд, и ясное понимание последствий его признания. Если он откажется от свадьбы ради меня, никто не спасёт нас от гнева двора; если скажу сейчас правду – я погублю его, а с ним и себя.

– Александр, я желаю вам счастья. Я всегда желала, – тихо сказала я, и слова рвались из меня без предисловий. Это было честное, горькое и окончательное прощание. – Мы больше не увидимся. Прощайте, ваше высочество. Забудьте меня…

Он на миг отстранился, глаза загорелись неожиданной болью, и, наверное, он хотел что-то возразить, но я уже отступала. Слезы лезли на глаза, горькие и тёплые; я ускорила шаг, и коридор поглотил мой бег. Фонари, шёпоты, приближающийся день – всё казалось теперь чужим и давно не моим.

Я бежала, не оглядываясь, с чувством, что оставляю за спиной не только двор, но и часть собственной души. Слёзы текли, но они были не только от прощания; в них была и решимость – тихая клятва выжить и защитить то, что скрыто во мне, любой ценой.

ГЛАВА 19. Утро без короны

Я проснулась до рассвета. Сегодняшний день должен был быть днём триумфа, цветом и звоном – но для меня он означал одно только: смотреть, как тот, кого я любила, идёт под венец с другой. Мысль об этом была острой и колющей, как игла в корсете, и я поняла, что не выдержу ни одного взгляда, ни одного жеста восхищения в его адрес. Решение уехать родилось спокойно и окончательно – ещё до того, как первые стражи подали знак к подъёму.

Я собрала самые нужные вещи в мешочек, прошла по тёмным коридорам, по комнатам, где ещё пахло шёлком и свечами, и не взглянула ни разу в сторону покоев, где сейчас шла бы свадьба. Лиза ещё спала у окна, тетушка Пламп уже приготовила мне травяной настой на случай, если преследующая тошнота вернётся. Я постучала в дверь, где зналась только одна опора – Эдгард. Просила его о помощи почти мольбой:

– Прошу тебя, отвези меня домой, на мою ферму.

– Домой? Вы же понимаете, что будет, если его высочество узнает, что вы ушли по собственному желанию? – Эдгард искренне был обеспокоен.

– Знаю, но я не могу тут больше оставаться. Прошу вас, Эдгард. Помогите мне.

И он все же согласился. Без лишних слов, с тем спокойным достоинством, которое всегда вызывало у меня доверие.

Карета покатила по утренним улицам, и город, еще не проснувшийся, уступал место моим шагам.

Эдгард сидел рядом, не спеша, и в дороге мы говорили мало – каждый берег своего молчания. Но с наступлением равнины он заговорил о себе. Оказалось, что он родом не из тех, кто рождён под сводами дворца: вырос на окраине, сын такого же небольшого фермера, как мой отец. Видел как семья его и соседей гнулась под бременем налогов и произволов. Он рассказывал о днях, когда пытавшаяся голова его матери не могла унять страх перед сборщиками, о брате, ушедшем на тяжёлую работу, чтобы прокормить дом. Эти обиды и бессилие стали его дорогой: он пошёл в политику не ради власти, а чтобы быть голосом тех, чьи голоса не слышали при дворах. Я слушала, и в его словах слышалась не напыщенная риторика, а усталое стремление к справедливости – то самое, что толкало его к действиям.

– Вы много достигли, Эдгард. Это достойно уважения.

– Я бы не справился один, – устало улыбнулся он мне. – Были те, кто меня поддерживали. И вы, Аполлинария, одна из таких людей.

Мы ехали долго, и дорога словно очищала меня от ночной тягости. Когда же земля смягчилась под колёсами и перед нами показались знакомые изгороди и дымок от печей, я почувствовала, как в груди растёт нечто похожее на облегчение.

На пороге фермы нас встретили простые лица – моё дитящееся прошлое. Я поблагодарила Эдгарда, слова застряли в горле, и он, не расставаясь с видом сдержанного джентльмена, взял мою руку в свои ладони. Это было не долго: он пожелал мне счастья тихим, серьёзным голосом, и его прикосновение было одновременно прощанием и благословением. Я уронила глаза и увидела в нём друга, который сделал больше, чем обещал, – и он уехал, не дожидаясь ответной речи.

Дом встретил меня громким и тёплым: мать, отец, два брата и две сестры окружили меня без докучливых вопросов, радостно и по‑своему ошеломлённо. Их прикосновения были простыми и настоящими – не те, что у двора. Они расспрашивали обо всём: про платья леди, про дворцовые порядки, про еду и шутки придворных. Я рассказывала о двух годах службы – о делах, о буднях, о маленьких удовольствиях, которые делались возможными благодаря терпению. Но умалчивала о самом главном: о том, что внутри меня тихо шевелится новая жизнь. Слова о службе казались мне теперь чем-то нереально чужим и одновременно спасительным: я сохраняла для себя лицо дочери и служанки, а не той, кто может разнести судьбы.