Небо напрокат

Наконец я не выдержала, подошла к женщине в платочке, которая продавала свечи, и почти выкрикнула:

– А где отец Александр?

– Так уехал он, – последовал ответ.

– Как уехал?

В глазах у меня помутнело, и ком подкатил к горлу.

– Перевели его в другой город, – участливо объяснила женщина.

Я тупо смотрела в одну точку. Он уехал и ничего мне не сказал. Он подло бросил меня. Где его теперь искать? Да и стоит ли? Но без него мне ничего не нужно. Без него мне одиноко. Как он мог? Почему он не пишет?

Я вернулась домой. Запустила пальцы в густую теплую шерсть Артюхи. Мне было холодно.

18

Все последующие дни я пролежала в кровати. Болела. Ко мне вызвали доктора, но он никаких отклонений не нашел. Долго удивлялся: вид болезненный, но все показатели в норме. Температура, давление – все в порядке. Разве мог он понять, что у меня сердце разрывалось от тоски, истекая кровью от подлости и предательства близкого человека? Мог ли он это увидеть? Мог ли излечить? Нет. Медицина была бессильна.

Ослабленная и бледная, я с трудом поднялась на ноги через несколько дней. Каникулы заканчивались, и надо было уезжать. Я была рада, что эта пытка подходит к концу.

Откуда мне было знать, что в общежитии меня ждет окончательный удар в спину?

– Тебе письмо, – радостно сказала вахтерша, увидев меня, – пляши.

– Спасибо! – подпрыгнула я на месте и помчалась вверх по лестнице.

На конверте был почерк отца Александра, и я торопилась прочесть его содержимое. «Наконец-то он вспомнил обо мне! Наконец-то!» Вбежав в комнату и бросив сумку на пол, дрожащими руками я вскрыла конверт. Внутри был маленький клочок бумаги. Странно. Отец Александр всегда писал мне длинные, обстоятельные письма. Я еще раз взглянула на конверт: все правильно, письмо от него – и тогда уже прочла:

«Ты мне не нужна. Не пиши и не звони. Исповедайся, покайся и причастись. Отец Александр».

Наверное, я забыла русский язык. Я не понимала ни одного слова. Снова и снова перечитывала записку: «Ты мне не нужна».

«Не нужна, не нужна, не нужна», – стучало в голове. Прислонившись к холодной стене, я медленно съехала вниз. «Не пиши, не пиши… Не пиши и не звони… Не звони, не звони, не звони», – ударял молоточек по мозгам. «Покайся». Тело горело, словно в огне. Я задыхалась. Мир рушился. Голова сильно кружилась. Образ отца Александра меркнул, а на его место приходили пустота и боль. Я стискивала пальцами этот крошечный клочок бумаги, не зная, что с ним делать дальше. Немного подумав, я аккуратно убрала записку обратно в конверт и вложила его в кипу толстых учебных тетрадей.

19

Дни проходили размеренно и спокойно. Острая боль постепенно утихала, оставляя кровоточащую рану. Я старалась занять себя, загрузить, чтобы не вспоминать о том, кто еще совсем недавно был близок и дорог. С учебы на работу, с работы на тренировку. Свободного времени практически не оставалось. Я возвращалась в общежитие поздно вечером, ложилась и мгновенно засыпала, ни о чем не раздумывая.

Вскоре мою размеренную жизнь нарушила телеграмма от матери. Умерла бабка, нужно было срочно выезжать на похороны. Уже через несколько часов я мчалась в ночном поезде. К утру я была дома. Посреди зала стоял гроб с бабкиным телом. В квартире было невыносимо много народу, все суетились, переговаривались, бросая на меня равнодушные взгляды. Я ходила как неприкаянная. Смерть бабки меня нисколько не тронула. Я равнодушно смотрела на мертвое разлагавшееся тело и не испытывала абсолютно никаких эмоций по этому поводу.

– А, приехала? – походя окликнула меня мама. Она ничуть не изменилась. Все такая же энергичная, властная, она четко и коротко отдавала указания по организации похорон. – Что стоишь-то? – с укором спросила она. – Иди за священником, отпеть же надо! – И удалилась, только слышен был ее командный голос, распоряжающийся незнакомыми мне людьми.

Я покорно поплелась в церковь, к отцу Никите. Застала я его на входе в храм и буквально вцепилась в его руку.

– Отец Никита, у меня бабка умерла, вы очень нужны! – на одном дыхании выпалила я.

– Поехали, – коротко ответил он, и мы прямиком направились к дому.

– Ты когда приехала-то? – спросил по дороге отец Никита.

– Два часа назад, – устало ответила я.

Наша квартира находилась на восьмом этаже. Лифт уже года два не работал. Отец Никита, грузный и плотный, переступал ступеньку за ступенькой, часто останавливаясь и тяжело дыша. Я поддерживала его под руку то с одной, то с другой стороны, успевая вытирать выступавший на его лбу крупными каплями пот. До двери мы добрались оба обессиленные, отец Никита задыхался, а у меня тряслись руки и подкашивались ноги.

Несколько минут отец Никита молча готовился к отпеванию, а потом неожиданно сунул мне молитвенник и строго сказал: «Читай!» Я открыла страницу, но буквы прыгали перед глазами, расплываясь мелкими кляксами. Дрожащим от страха и усталости голосом я начала читать и не узнала себя. Голос был чужим. Девичья мягкость и нежность куда-то исчезли. Появились строгие, грозные интонации. Голос звучал глухо и тревожно.

Отец Никита буквально вырвал из моих рук молитвенник. Я подняла на него глаза и с трудом поняла, что отпевание закончилось. Передо мной стояло два отца Никиты и два гроба. Голова закружилась, и я невольно схватилась за спинку стула.

– Ну, ничего, ничего, – тихо сказал отец Никита, – ты молодец!

– Спасибо вам, отец Никита, – хрипло произнесла я.

Похороны плыли как в тумане: яма, гроб, земля. Как странно: была женщина, жила восемьдесят два года, к чему-то стремилась, кого-то любила, кого-то ненавидела. А потом все закончилось в один миг: она закрыла глаза и больше их не открыла. И теперь ее запихнули в ящик, зарыли в землю, на съедение червям. Могила со временем порастет травой, крест истреплется от снегов и дождей, память затрется. Потом умрут и те, кто знал ее. И ничего не останется. Все закончится. Жалкий бугорок с покосившимся крестом да сорной травой будет одиноко стоять, забытый и всеми покинутый. Вздыхать и плакать будет один лишь ветер.

Мне хотелось скорее со всем этим покончить. Я устала. Но на мне лежали обязанности, от которых я не могла отказаться.

Уже вечером, когда все разошлись, я спросила у мамы, домывая посуду:

– Ты Дэну дала телеграмму?

– Конечно. – Она подняла на меня тоже уставшие, ко всему безразличные глаза.

– И где он? Почему он сейчас не здесь?

– Не смог приехать, – отмахиваясь от меня, как от назойливой мухи, ответила мама.

– Что значит «не смог приехать»? – возмутилась я, сама удивляясь своей реакции.

– Домывай посуду и иди спать! – строго сказала мама.

Как же так? Ведь бабка его любила больше жизни! Она готова была отдать все, лишь бы Дэну было хорошо. Я всегда удивлялась, почему бабка не заботилась о маме так же, как о нем. Ведь Дэн далеко. Непонятно в каких разъездах и на каких работах. А мама здесь, рядом. Она ухаживала за бабкой и делала все возможное и невозможное, чтобы скрасить ее последние дни жизни.

Бабка очень любила книги, и мама часто, иногда на последние копейки, приобретала художественную литературу. Бабка читала запоем, не отрываясь. Мне казалось, что конец своей жизни она провела в другом, иллюзорном мире, спасаясь тем самым от болей и от жестокой реальности.

Именно от бабки я унаследовала любовь к книгам. Часто в тишине, в те моменты, когда меня никто не видел, я открывала шкаф, до отказа набитый книгами, и перебирала их, одну за другой, сдувая пылинки и разглаживая смятые листочки. Я оказывалась в мире сказок и фантазий. И, подобно бабке, начинала жить в этом мире. Это было захватывающе и увлекательно. И так не похоже на тот мир, который окружал меня в реальности.

Я вошла в комнату, где когда-то лежала бабка, читая многотомные произведения. В комнате никого не было. Постель была аккуратно заправлена. Я осторожно села на нее, и мой взгляд упал на случайно завалившуюся за кровать книгу. Я взяла ее в руки. В книге, примерно на середине, лежала закладка. Бабка, видимо, с упоением и наслаждением читала, но, увы, дойти до финала не успела.

Впервые мне ее искренне стало жаль. Я вдруг вспомнила ее ситцевое платьице, белый платок, повязанный поверх седых волос, большие, в пол-лица очки. Что она чувствовала, когда лежала здесь одна, лишенная возможности двигаться и способная только безмолвно читать и наслаждаться жизнью в несуществующем мире? О чем она думала? Что вспоминала в последние дни своей жизни? Безусловно, она ждала Дэна. Дэн был для нее светом в окошке. Она ждала его, чтобы в последний раз прикоснуться к его руке, чмокнуть по-матерински в щеку, заглянуть в глаза своего любимого чада. Она ждала и, возможно, умирая, шептала его имя. Она не дождалась. Имя застыло на помертвевших холодных губах.

– Дэн, скотина! – От злости я сжала покрывало на опустевшей кровати.

Я всегда его недолюбливала: за его ехидную неискреннюю улыбку, за его насмешки и издевательства, за его оскорбления. Но боялась в этом признаться даже самой себе. В семье о Дэне запрещалось говорить плохо. Его превозносили. Боготворили. Но я интуитивно чувствовала, что превозносить его не за что. И что под красивой оберткой кроется отвратительная, вонючая гниль. Я понимала, что, приезжая к нам в семью и унижая и высмеивая маму и меня, Дэн таким образом самоутверждался. Он постоянно был в поисках заработка и всегда приезжал к нам без денег. За годы сложилась традиция: мама с бабкой его откармливали, одевали-обували, а потом покупали ему билет и отправляли восвояси. За все эти добрые дела они получали в свой адрес едкие замечания и ехидные насмешки. Обо мне и говорить нечего. На мне Дэн отыгрывался по полной программе и виртуозно оттачивал свое «мастерство». «Не носи лифчик, – помню, сказал он мне однажды в присутствии матери. – А то сиськи отвиснут, и будешь похожа на корову!» Я вжалась в стул. Мне было стыдно, жутко стыдно. Если бы было возможно провалиться сквозь землю, я бы провалилась. Если бы можно было раствориться и стать невидимой, я бы с большим удовольствием превратилась в невидимку. Мама сделала вид, будто ничего не услышала. Она никогда не перечила Дэну и стойко и мужественно терпела все его издевки.

Теперь, когда я сидела в бабкиной комнате и перебирала эти гадкие эпизоды с участием Дэна, стало больно и обидно: за себя, за маму, за бабку. В этот день для меня вскрылась гнилая суть Дэна, и я решила, что больше не позволю ему наносить оскорбления ни мне, ни матери.

20

Безразличная, опустошенная и равнодушная, возвращалась я в общежитие. Что-то надломилось во мне. Слишком много событий случилось со мной в последнее время. Встреча с отцом Александром, переезд, предательство, смерть бабки – все это не прошло для меня бесследно. За несколько месяцев я повзрослела на несколько лет. Жизнь открывалась для меня с совершенно новой, ранее неизвестной стороны. И я, напуганная и ошарашенная ее стремительным и бурным течением, не знала, что мне теперь со всем этим делать.

Церковь больше не приносила умиротворения. Наоборот, на душе становилось тревожно и неспокойно. В каждом священнике мне мерещился отец Александр, и потому каждого священника я ненавидела.

Теперь я знала, что под рясой у всех у них кроются пороки и грехи. Как можно исповедоваться священнику, который сам погряз в разврате и грехе? Как можно довериться священнику, который еще порочнее и невежественнее тебя? Я боролась сама с собой. Я не хотела терять храм – отдушину для моей измученной души. Но и находиться в храме тоже не могла. Не в силах больше выдерживать эту ношу, я пришла на исповедь к одному из таких священников. Я хорошо помнила записку отца Александра: «Исповедайся, покайся и причастись». Не могу сказать, что у меня было желание его слушаться. Скорее всего, я сама понимала, что мне просто необходимо снять с себя тяжкий груз. Я физически ощущала на себе тонны грязи, и безумно хотелось отмыться, очиститься, чтобы стало легче и спокойнее.

Этот священник не был похож на отца Александра. Он был высокого роста и худощав. Его рыжие редкие волосы безжизненно свисали с плеч. Борода, такая же редкая и рыжая, торчала во все стороны. Густые длинные бесцветные брови окаймляли небольшие светлые глаза. Резко очерченный рот был плотно сжат, и когда он говорил, казалось, что его рот некто невидимый дергает за ниточки.

– Я целовалась со священником! – выпалила я. – И не только целовалась, но еще и переписывалась.

– Знаешь, как это называется? – грозно, с каким-то жутким отвращением спросил святой отец. – Это называется блуд.

От гнева и возмущения он раскраснелся и покрылся испариной. Я молчала, униженная, растоптанная и растерзанная, склонив голову. А внутри, словно снежный ком, нарастал, накатывал еще больший гнев на всех священников. В чем я виновата? В том, что живая и могу любить? Это он, взрослый дядька в священном одеянии, заставил меня полюбить его. Это он полез целоваться к невинной девочке. И теперь другой священник, возможно не менее грешный, грозит мне расправой и Божьим Судом. За что? Что я вам всем сделала, священные чины? Я выбежала из храма. Слезы катились градом. Я не нашла покоя, я не нашла поддержки там, где должна была ее найти. Меня преследовали боль, разочарование и чувство омерзения. Дорога в храм была закрыта.

21

Время шло быстро. Из юной девушки я превращалась в молодую красивую женщину. Мне исполнился двадцать один год, и я заканчивала училище. Ничего не изменилось за эти четыре года. Мои сокурсницы вовсю дружили с молодыми людьми, выходили замуж. А я об отношениях с парнями даже слышать ничего не хотела. Для меня их просто не существовало. Я и в мыслях, в своих самых смелых фантазиях, не могла представить, что какой-то юноша будет меня целовать. Да и кто может сравниться с отцом Александром? На его фоне все мужчины казались никчемными и меркли.

От отца Александра после той унизительной записки больше не было никаких вестей. Он не писал и не звонил. Я тоже не писала и не звонила, хотя стоило это мне героических усилий. Много раз за эти годы моя рука, предательски дрожа, тянулась к телефону, чтобы набрать его номер. Но в последний момент разум приказывал мне остановиться. Нельзя! Умом я все очень хорошо понимала. Я знала, что если бы он хотел, то обязательно дал бы о себе знать. Если бы он так же страдал без меня, как я без него, он бы позвонил. Но он молчал. И я не смела вторгаться на его территорию, в его судьбу.

Когда я уже окончательно смирилась с тем, что он больше не появится в моей жизни, с вахты мне крикнули: «Тебя к телефону!» Я нехотя подошла к аппарату. Я никого не ждала.

– Алле, – равнодушно произнесла я.

– Здравствуй, милая моя девочка! – раздался в трубке голос отца Александра.

Я молчала. Странно, у меня не было никаких эмоций. Я не обрадовалась, не удивилась. Не было ни злости, ни обиды, ни радости. Не было ничего, кроме пустоты и безразличия.

– Алле! Ты меня слышишь? – гремел его бас. – Я сегодня выезжаю к тебе, поездом. Слышишь меня? Алле!

– Сегодня выезжаю поездом к тебе! – глядя в одну точку, повторила я.

– Ну, все! До встречи! – И он отключился.

Зачем он едет? Что ему опять от меня нужно? Ведь я только успокоилась, только научилась жить без него, дышать без него. И он, тут как тут, неизвестно зачем появляется на моем пути.

Конечно же, я его ждала. На смену пустоте и безразличию пришло волнительное предвкушение. В общежитии я сказала, что ко мне едет дядя, чтобы не было лишних вопросов.

Часы перед встречей тянулись мучительно долго. Я ходила по своей маленькой, но уютной комнатушке, нервно поглядывая на себя в зеркало.

И вот долгожданный стук в дверь. Мне показалось, что это рухнуло мое сердце. Дрожащей рукой я с силой дернула ручку, и дверь послушно открылась. На пороге стоял отец Александр, которого я знала четыре года назад. Он нисколько не изменился. Мы смотрели друг на друга. Как будто и не было расставания, как будто и не было той подлой записки. Но в памяти настойчиво билась мысль о предательстве отца Александра, и я вмиг поняла, что уже не смогу относиться к нему так, как прежде. Слишком много претензий и горечи засело в моем сердце. И они затмили все те светлые чувства, которые я когда-то к нему испытывала.

– Здрасьте! – язвительно заговорила я.

– Здравствуй, моя хорошая! – Он перешагнул через порог и нежно обнял меня, отчего меня просто захлестнула обида за все унижения, которые я вытерпела по его милости.

Мы прошли в комнату. Повисла тягостная пауза. Он сел на кровать и ласково посмотрел на меня. Меня распирало от злости, но лицо горело по совсем другой причине.

– Сними с моей шеи крестик! – тихо, но твердо сказал отец Александр.

Повинуясь, я приблизилась и трясущимися руками коснулась его горячей шеи. Меня окатило волной возбуждения. Стало невыносимо жарко. Я тяжело дышала. Подавленная нежность и желание пробивались наружу. Я злилась на себя за свою слабость, но чувства были сильнее меня. Я села к нему на колени, обняла за шею и зарылась своим лицом в его густых кудряшках. Слезы, силой удерживаемые мной, рвались наружу. И не справившись с нахлынувшими эмоциями, я разрыдалась, как маленькая девочка, на его мощном плече. Он молча гладил меня по голове, слегка покачивая, до тех пор пока я не выбилась из сил и не затихла. Мне стало легко и хорошо. Слезы вытащили из меня накопившуюся боль. Я сидела на коленях у человека, которого когда-то любила. Любила и теперь. Но защитный барьер, который я возвела за эти годы, не давал мне раскрыться. Я не могла полностью расслабиться, поскольку больше не верила ему. Он пал в моих глазах. Из-за него я ненавидела всех священников. Благодаря ему я больше не ходила в церковь. И именно по его милости мое сердце узнало боль и отчаяние первой любви.

Отец Александр был со мной ровно сутки. Мы болтали с ним на разные темы, как две близкие подружки. Он рассказал, что ту позорную записку его якобы заставила написать жена. Что ей попались на глаза мои письма. Но я почему-то не верила этому. Мне не давало покоя ощущение, что я кукла-марионетка в его спектакле жизни. Ему нравилось держать меня на веревочке, то ослабляя ее, то натягивая до предела.

– Ага! Жена заставила! – передразнила я его. – А ты сам-то способен принимать решения и брать на себя ответственность или как?

Он опустил глаза и слегка покраснел. Ему было неловко. Ничего не ответив, он закурил. Он много курил и литрами пил крепкий черный кофе. Я смеялась над ним: святой отец – и с сигаретой в руках! Он улыбнулся, подошел близко-близко и притянул меня к себе, намереваясь поцеловать. Я отшатнулась от него, как от огня:

– Я тебе не кукла!

Он отвернулся к окну и тихо сказал:

– Прости меня.

– Да иди ты со своим прощением, преподобный отец! – задыхаясь от злости, выпалила я.

Впрочем, хорошие моменты в нашей с ним встрече тоже были. Я с интересом его расспрашивала, как ему служится на новом месте, нравится ли.

– А вот когда люди исповедуются, они сами начинают рассказывать тебе о грехах? – интересовалась я.

– Кто как. Некоторые сами. Кто подходит и молчит, того спрашиваю я, стараясь разговорить, – охотно объяснял отец Александр. – Знаешь, бывают такие грехи, о которых очень тяжело заговорить!

– Знаю! – невесело ответила я.

Я не рассказала ему, что была у священника, не рассказала, как этот священник отругал меня за отношения со святым лицом. Не призналась я ему и в том, что теперь ненавижу всех священников, вместе взятых. И его в том числе! Что во мне наряду с безумной и сумасшедшей любовью к нему живет лютая ненависть. Я не могла понять, чего во мне больше: любви? ненависти? Или того и другого поровну? Меня одновременно и тянуло к нему, и отталкивало.

Перед отъездом он сделал еще одну попытку добиться близости: его рука, погладив меня по голове, опустилась на мою грудь.

– Отстань! – с силой оттолкнула я его. – Я не хочу! – и, закрыв лицо от неловкости и стыда, отвернулась к стене.

Прощались мы рассеянно и холодно. Было неловко. Мне – за то, что я слишком строго и вызывающе себя вела, ему – за то, что позволял себе слишком много вольностей. Мы стояли перед зданием железнодорожного вокзала, и он нервно курил.

– Ты не жалеешь, что приехал ко мне? – вдруг спросила я.

– Нет! – коротко ответил он и отвернулся.

Я уткнулась в его плечо. Он обнял меня своими мощными руками. И мы замерли в ожидании поезда.

– Прости меня, пожалуйста, отец Александр! – с грустью в голосе произнесла я. – Я вела себя как дура!

– Ну что ты, глупенькая. Разве могу я на тебя обижаться? Ты ведь мой самый дорогой и близкий человечек.

– Я не могу без тебя! – вдруг выдала я.

Он помолчал, поежился.

– Помнишь, ты мне читала стихи?

Я кивнула. Любовь к стихам у меня была с детства. Как-то после очередной службы мы шли с ним на остановку. Я сказала, что обожаю поэзию, и он попросил что-нибудь прочесть. И сейчас тем же голосом, с той же интонацией:

– Прочти, пожалуйста, то стихотворение.

Не ломаясь, я начала читать средь шумной разношерстной вокзальной толпы:

В том городе, не верящем слезам,

Есть женщина. Она слезам не верит.

Она тебя спокойным взглядом смерит:

Сам полюбил – расплачивайся сам!

Та женщина все в прошлое глядит,

Оно ей крепко крылья изломало.

Что сделаешь? Ее щадили мало.

Так и она тебя не пощадит!

– Не пощадит! – глухо повторил отец Александр.

– Посадку объявляют, – рассеянно произнесла я.

На перроне мы как-то неумело прижались друг к другу, не зная, что сказать. Я отворачивалась, делая вид, что разглядываю толпу, спешащую к вагону, а на самом деле прятала слезы, беспощадно душившие меня. Что-то говорило мне, что мы прощаемся надолго, может, навсегда. Я теряла отца Александра. И даже зная, что мне необходимо его потерять, забыть, вычеркнуть разом из своей жизни, я не могла унять боль разлуки. Сердце рвалось на части. Он стоит, курит, смотрит вдаль. О чем он сейчас думает? Что с ним происходит? Он молчит, и я не смею нарушить его сурового молчания. Кто придумал эти проводы-провожания? Это же настоящая пытка! Время, как назло, тянется медленно. Кажется, оно остановилось, застыло на месте. Когда же уже отправление?

– Ты мне напишешь? – спрашиваю я, зная заранее ответ.

– Конечно напишу.

Врет! Но как красиво и трогательно. Ведь не будет никакого письма. Я знаю. И он тоже знает. Он тоже решил меня забыть, потерять, вычеркнуть раз и навсегда из своей жизни.

Сейчас хлопнет дверь вагона, и все закончится. Грешная любовь, неожиданная встреча – все канет в Лету. Как будто бы и не было этих лет!

– Ты у меня самая замечательная, – говорит отец Александр, запрыгивая в вагон. – Я позвоню, – кричит он, стремительно отдаляясь от меня.

Я киваю, из последних сил сдерживая слезы. Поезд превращается в маленькую точку, а потом и вовсе исчезает. Дует сильный ветер, заметая следы отца Александра и следы грязного прошлого. Я облегченно вздыхаю. Пусть уезжает. Пусть уезжает далеко. Пусть уезжает из моей жизни. Пусть.

22

После отъезда отца Александра началась новая страница моей жизни. В скором времени я окончила училище и уехала учительствовать в рабочий поселок. В школе, куда я устроилась работать, обитали в основном педагоги маразматического пенсионного возраста. И тут появилась я – жизнерадостная девочка-припевочка. Маленькая, худенькая, с серыми глазами в пол-лица, я оказалась белой вороной. Особенно меня невзлюбила Нина Павловна Князева, преподаватель русского языка и литературы. Она не страдала интеллектом, у нее были проблемы с речью, и писала она… с ошибками! Меня это поражало до глубины души. Чему может научить учительница, пишущая с ошибками и ставящая неправильные ударения в словах? Я всегда любила русский язык и неплохо в нем разбиралась, поэтому все промашки Нины Павловны замечала. Конечно, я этого не озвучивала, но она каким-то задним чутьем это чувствовала и люто меня ненавидела.

Потом начались проблемы с детьми. В мой класс врывались тридцать человек маленьких бандитов, и я должна была с ними что-то делать. Что можно делать на уроках музыки в школе? Да все что угодно! Испокон веков про уроки музыки, как там деточки ходят по партам, легенды ходят! Музыку никто и никогда за предмет не считал. И мне, к сожалению, не удалось в этом переубедить ни детей, ни педагогов. Оглядываясь впоследствии, я с ужасом вспоминала свои уроки. С младшими классами я еще как-то находила общий язык, старалась сделать свои уроки увлекательными за счет игровой формы. Иногда получалось очень даже неплохо. Я радовалась своим маленьким победам и достижениям. Но когда на пороге появлялись седьмые-восьмые классы, всем моим стараниям приходил конец. На мои просьбы спеть фрагмент из какой-нибудь песни они квакали или мычали. Когда я включала музыкальное произведение для прослушивания, вскакивали и бегали по партам. Особенно мне запомнился Петя Федорцов из седьмого «В». Он заходил в класс как король. Его все боялись, включая учителей. Меня он каждый раз окидывал ехидным взглядом и с довольной усмешкой говорил: