скачать книгу бесплатно
Все остальные экзамены они сдавали вместе. Борька осваивался на местности моментально. Откуда-то он мгновенно выяснял, какому именно преподавателю можно отвечать по билету, а какому нельзя ни в коем случае. После консультации по русскому языку он поманил Башмакова за собой:
– Пойдем, кое-что покажу!
Они долго шли по коридорам огромного института, наконец очутились на лестничной площадке перед дверями кафедры физкультуры.
– Историческое место! – Слабинзон похлопал ладонью по перилам.
– В каком смысле?
– Отсюда упал и разбился насмерть олимпийский чемпион по боксу Попенченко!
– Откуда ты знаешь?
– От верблюда. Кто владеет информацией – владеет миром!
Но, видимо, Борька владел еще не всей информацией, потому что перед каждым экзаменом жалобно вздыхал, уверяя, будто его обязательно завалят по «пятому пункту», несмотря на серебряную медаль. Олег успокаивал своего нового друга и доказывал, что если бы его на самом деле хотели завалить по «пятому пункту», то начали, очевидно, с того, что не дали бы серебряной медали.
– Наивняк! Я же должен был золотую получить! – грустно усмехался Борька.
Это опасение Слабинзона не подтвердилось: в институт его приняли. В те годы в Бауманское евреев, учитывая их «охоту к перемене мест», почти не брали. Но для Борьки, благодаря связям деда-генерала, сделали исключение. Зато подтвердилось другое опасение Слабинзона: девушек, в особенности симпатичных, в институте оказалось катастрофически мало. К тому же «бауманки» просто удручали своим неженственным интеллектом – страшно подойти! Впрочем, на девушек и сил-то первое время не оставалось. После бесконечных контрольных, зачетов, чертежей сил вообще уже ни на что не оставалось. МВТУ, кстати, так и расшифровывали: «Мы Вас Тут Угробим!» Сопромат сдавали на втором курсе, а до этого, как советовали опытные люди, об «амурах-тужурах» и думать не моги.
Башмакова это даже устраивало – больше всего на свете он боялся снова опозориться, оказавшись «недолетчиком». Однажды весной Борька познакомился в метро по пути в институт с тридцатилетней женщиной. За десять минут совместной поездки успел, умелец, выцыганить телефон и выяснить ее семейное положение.
– А как она, ничего? – томясь, спросил Башмаков.
– Ничего. Но не в моем вкусе.
– Зачем же ты тогда знакомился?
– Для тренировки!
– В каком смысле?
– В прямом. Мужчина должен быть всегда в боевой форме. Представь себе, ты едешь в метро, и вдруг в вагон входит девушка твоей мечты, единственная, неповторимая, с голубыми глазами! А ты даже не умеешь к ней подойти… Поэтому нужно тренироваться каждый день. Понял?
– Понял. А с этой что будешь делать?
– Тебе отдам. Позвонишь и скажешь, что от Бориса.
– Нет, я…
– Не трусь, Тапочкин! Разведенка – мечта начинающего сексуала! Краткий курс молодого бойца. Или ты уже закончил половую карьеру в девятом классе?
– В восьмом, – улыбнулся Олег, заранее зная, что ни с какой разведенкой он встречаться не станет…
Вообще с Борькой у Башмакова сложились странные отношения: Олег был старше на два года, отслужил уже армию, но Слабинзон держался с ним покровительственно и чуть иронически. Это покровительство Олег принимал совершенно спокойно и охотно следовал советам друга, который не только лучше учился, но еще и всегда владел дополнительной информацией самого разнообразного свойства. Однажды они шли после занятий, и Борька кивнул:
– А ты знаешь, кто это там сейчас «у ноги» стоит?
– Кто?
– Сын Хрущева.
– Хрущева? – Башмаков с удивлением вперился в лысеющего очкарика, стоящего возле памятника Бауману. – Похож… А что он здесь делает?
– Гнездо у него здесь…
Если сдавали зачет «машине», Борька точно знал, какой именно ответ из пяти вариантов нужно выбрать.
К концу третьего курса Слабинзон начал писать стихи – тогда многие этим баловались. Борька заявил, что это у него наследственное: покойная бабушка Ася (она, кстати, была старше Бориса Исааковича почти на десять лет) тоже писала стихи, дружила с футуристами и даже дала пощечину самому Маяковскому, нагло приставшему к ней после диспута под названием «Сдохла ли поэзия?». Потом она пожаловалась Лиле Брик, и та добавила «горлану-главарю» еще одну оплеуху от себя. Владимир Владимирович заплакал и пообещал застрелиться.
И вот однажды после лекций Борька потащил Олега на заседание литературного объединения при горкоме комсомола. Стихов Башмаков сроду не сочинял, но однажды в армии, когда мысли об изменщице Оксане стали невыносимы, он, сидя в Ленкомнате и делая вид, будто пишет письмо домой, на самом деле запечатлел на бумаге свое глубокое отчаянье. Получилось что-то среднее между рассказом и воплем души. Короче, боец стоит в карауле с автоматом, думает о своей неверной девушке и хочет застрелиться. Он уже передвигает предохранитель, оттягивает затвор, но в этот момент вдруг появляется командир, проверяющий караул, и отчитывает бойца, не крикнувшего своевременно: «Стой! Кто идет?» Все это, кстати, было не придумано, а случилось с Олегом на самом деле.
Литобъединением руководил старенький, седенький поэт-песенник. На каждом заседании он непременно рассказывал одну-две истории, начинавшиеся словами: «Как-то раз мы с Мишей Светловым пошли в ресторан…» У тех, кто регулярно посещал литобъединение, сложилось впечатление, будто Светлов ничего в жизни больше не делал, как только ходил в рестораны, а потом хулиганил вместе с поэтом-песенником.
Первой читала стихи юная дама с белым от пудры лицом и кроваво напомаженными губами. Голос у нее был тонкий, рыдающий:
Что-то сломалось. А что – не знаю.
Не понимаю, сломалось что.
Что-то сломалось – и я умираю,
Кутаясь в замшевое пальто…
Подслеповатый руководитель слушал, чуть склонив голову набок, и еле заметно улыбался. Когда она замолчала, он некоторое время жевал губами, а потом задал с виду невинный, но в сущности ехиднейший вопрос:
– А что все-таки сломалось?
– А что обычно ломается у девушек! – хихикнул Борька.
– Без двусмысленностей, юноша! – Старый поэт поднял сухой палец.
– Это же метафора! – чуть не заплакала напудренная.
– Ах, метафора! Вы знаете, как Миша Светлов назвал этого… как его? – Руководитель явно прикидывался, что забыл фамилию знаменитого поэта. – Ну, он еще все Ленина с денег убрать просит…
– Вознесенского! – подсказали из зала.
– Да, этого… Он назвал его «депо метафор». Запомните!
Следом читал парень внушительной рабочей наружности. Каждую рифму он словно вбивал в воздух здоровенным красным кулаком:
Поднимается вновь
день.
Мне в кровати лежать
лень.
Бродит в теле моем
кровь,
Манит душу мою
новь.
И гудками меня
зовет
На работу родной
завод!
– А разве сейчас есть гудки на заводах? – ехидно спросил из зала Слабинзон.
Заводской парень побледнел, сжал кулаки и с ненавистью посмотрел на обидчика:
– Не твое дело!
– Ничего, ничего, это метафора. Так ведь? – коварно улыбнувшись, спросил руководитель.
– Метафора, – угрюмо согласился рабочий поэт.
– Но дело не в метафоре. Это стихи для стенной газеты – не более того.
– Посмотрим! – буркнул парень и скрылся в задних рядах.
– Ну а теперь вы! – Старичок ткнул длинным пальцем в Слабинзона.
– Может, в другой раз? – замялся Борька. – Я не готовился сегодня…
– Поэт всегда должен быть готов любить женщину и читать свои стихи! Запомните!
Дальше последовал длинный рассказ о том, как, выйдя из писательского ресторана, Миша Светлов решил наискосок пересечь площадь Восстания и был остановлен орудовцем. Поднявшись с милиционером в «стакан» для составления протокола, Светлов стал читать стихи и читал до тех пор, пока его не отпустили восвояси.
Башмаков, конечно, уже забыл то длинное Борькино стихотворение с эпиграфом из Павла Когана, в памяти зацепилось лишь одно четверостишие:
Буря ревела,
Била о пристань,
Ночь окривела
Звезд на триста!
Читал Борька замечательно, то перекрывая голосом воображаемую бурю, то еле слышно шепча предсмертные слова застреленного пирата.
– Смело! – похвалил руководитель. – Раскидисто. А почему ночь окривела звезд на триста? Разве на небе было именно шестьсот звезд?
– Это же метафора! – только и смог возразить Борька под ликующий хохот заводчанина и одобрительное попискиванье сломанной дамы.
– Понятно. Экие вы все, молодые люди, метафорические! Запомните, литература должна выяснять отношения с жизнью, а не с литературой! Ну-с, а вы? – Старичок кивнул Башмакову.
– У меня нет стихов.
– А что же у вас есть?
– Не знаю. Так, в армии написал.
– Читайте!
Башмаков сбивчиво, краснея, потея и путаясь в бумажках, пробубнил свой рассказец.
– М-да… – вздохнул руководитель и странно посмотрел на Олега. – Конечно, там, где вы пишете про то, как ваш герой мысленно «целовал ее шальные глаза, опускаясь при этом все ниже и ниже…» – это чудовищно! Безвкусно. Миша Светлов в таких случаях говорил: «Двадцать два. Перебор». А вот когда вы хотите думать о девушке, а из-за холода думать можете только о тепле – это хорошо. И про офицера, который ругает солдата за нарушение караульного устава, а солдат только что хотел застрелиться, – тоже хорошо. У вас много написано?
– Только это.
– Жаль. У вас способности. Где вы учитесь?
– В МВТУ.
– А почему именно в МВТУ?
– Не знаю. Посоветовали.
– Я вам тоже дам совет. Запомните: чуждые знания убивают талант! Когда напишете еще что-нибудь, приходите…
На обратном пути подружившиеся с горя Слабинзон и заводской поэт сообща бранили руководителя.
– Это же образ! – возмущался Борька. – Гипербола! А он, старый пердун, звезды будет пересчитывать!
– Вот и я говорю! Стенгазета… Я уже в многотиражке печатался. А он – стенгазета…
– Он просто ничего не понимает в стихах! – подпискивала увязавшаяся за ними сломанная дама. – Вы знаете, какие песни он пишет?
– Какие?
– «Мы в тайге построим города и любимых приведем туда…» Вот какие!
Купили водку и зашли в шашлычную. Рабочий поэт, получивший премию, угощал. Поэтесса пила водку не морщась, курила «Приму» и, размазывая помаду, пищала стихи про несчастную любовь:
Я не сдавалась, не сдавалась!
Другим, как кошка, отдавалась,
Не вожделея, не любя —
Чтоб в сердце не пустить тебя!
– «Как кошка» – плохо, – качал головой рабочий поэт. – Получается – «какошка». Лучше – «как сука»…
Напившись, сломанная дама заявила, что твердо намерена сегодня отдаться Башмакову только потому, что он не пишет стихов. Олег страшно испугался, на мгновенье вообразив себя вместе со всеми своими «недолетными» комплексами в распоряжении этой пьяной вакханки. Не получив отзыва, она повисла на заводском поэте и заплетающимся языком стала доказывать, что любой мужчина – животное, а раз так, то это животное должно быть хотя бы сильным и ненасытным. Борька и Башмаков потихоньку встали из-за стола, а сломанная дама, дымя «Примой», читала набычившемуся заводчанину:
Я постель постелю в Лабиринте
И к себе Минотавра дождусь!
Впоследствии, к удивлению Башмакова, она стала известной поэтессой и даже некоторое время была замужем за Нашумевшим Поэтом. Потом они разошлись. Сломанная дама, по слухам, еще долго куролесила, лечилась от пьянства, пока не сошлась со знаменитым хоккеистом. Она и теперь иногда мелькает в телевизоре – вся какая-то плоская, выцветшая, словно старое пятно от портвейна на обоях.
Башмаков летом, после сессии, собирался написать еще что-нибудь из своей армейской жизни. На третьем курсе учиться стало полегче. Его снова затомила тоска по женской ласке и замучили мысли о «недолетной» увечности. Вот Олег и решил утопить отчаянье в творчестве. И кто знает, что бы из этого могло выйти? Но сначала была практика, потом «картошка», а затем он познакомился с Катей…
Олег не испытывал к будущей жене того ослепительного влечения, как к шалопутной Оксане, влечения, от которого трепещет сердце и млеет тело. Следовательно, думал он, оставалась робкая надежда на хладнокровную победу над своей неуспешностью. Ему даже стало казаться, что Катя специально послана ему судьбой для исцеления: ведь и встретились они, как с Оксаной, в парке, и поцеловались впервые тоже в кино. Когда это произошло, Катя испуганно сжала губы и закрыла лицо руками.
– А ты что, целоваться не умеешь? – спросил Башмаков, ощущая прилив хамоватой отваги.
