скачать книгу бесплатно
– Включая тебя? – спросила Катя, казалось, потерявшая из-за обилия комплиментов всякую бдительность.
– Разумеется! – И Башмаков, чтобы уж наверняка обезопасить себя, обнял и поцеловал любовницу в щеку.
– У вас замечательный муж! – отстранившись, воскликнула Нина Андреевна. – Он, наверное, еще и очень хозяйственный, все по дому делает и поливает цветы?
– Какие цветы? У нас нет цветов… – удивилась Катя.
– Как же вы живете без цветов? Это очень скучно!
Чернецкая глянула на Башмакова с прощальным недоумением, точно он страшно обманывал ее, а теперь вот ложь и вскрылась.
– Странная дама, – подозрительно заметила Катя, наблюдая, как Нина Андреевна безумствует со старомодно грациозным Уби Ван Коноби в почти акробатическом танго.
Но в это время над столиком навис пошатывающийся Докукин и пригласил Катю на танец.
– Жена у тебя, Башмаков, просто конфитюр. Кон-фи-тюр! Говорю тебе это как коммунист коммунисту! – шепнул он, уходя, и поцеловал кандидата технических наук в глаз.
В самом конце вечера Чернецкая начала так громко хохотать, что благородный Рыцарь Джедай увез ее домой на своей красной «Победе».
Техник первой категории Нина Андреевна Чернецкая, полненькая шатенка со скорбно-чувственным ртом, понравилась Башмакову с первого же дня работы в «Альдебаране». Ей было тридцать, но выглядела она, как сама же любила пошутить, на двадцать девять. Некогда Нина Андреевна обучалась в художественной школе, что по соседству с Третьяковкой, и собиралась стать архитектором, но на вступительных экзаменах в институт провалилась, получив двойку за рисунок. Когда она явилась за объяснениями в приемную комиссию, профессор кафедры рисунка, потрясая ватманом и тыча пальцем в изображенную на нем голову Аполлона, спросил:
– Это, по-вашему, гипс?
– Гипс… – пролепетала абитуриентка.
– Нет-с, милочка, это – чугун!
Целый год Нина боролась с чугуном, посещая подготовительные курсы и беря частные уроки у бородатого художника – одного из героев знаменитой бульдозерной выставки. Его натюрморт, изображавший виноградоподобную гроздь человеческих глаз, попал под гусеницы одним из первых и таким образом прославил автора. Художник никогда, даже направляясь в душ, не снимал свой черный берет. Он хвалил работы юной ученицы и гарантировал ей поступление в архитектурный, называя строгих экзаменаторов «петьками» и «кольками». Он и лишил ее невинности, между делом объясняя архетипический смысл нефигуративной живописи. Некоторое время Нина, уйдя из дому, состояла при нем подругой и натурщицей, разинув рот, слушала шумные споры собиравшейся в его мастерской богемы, где самыми бранными словами были «реализм» и «Глазунов».
Через год, как раз накануне новых вступительных экзаменов, она ему вдруг надоела, и мэтр попытался передать ее, как эстафету, ответственному работнику художественного фонда, ведавшему продажей произведений искусства предприятиям и организациям. Тот взамен обещал выгодный заказ на большое панно «Русь колхозная» для Дворца культуры совхоза-миллионера. Наставник подстроил так, чтобы Нина осталась в мастерской наедине с этим деятелем из фонда, но Чернецкая, возмущенная приставаниями, расколотила о голову ответственного искусствоведа здоровенный подрамник. Вышвыривая Нину из мастерской, герой бульдозерной выставки кричал, что никогда она не избавится от своего чугуна и самое лучшее для нее – навсегда забыть об архитектуре и, учитывая ее архаическое отношение к сексу, близко не подходить к людям искусства.
Чернецкая впала в нервную депрессию, сожгла все свои рисунки, а через год поступила в химико-технологический институт, где проректором работал друг ее отца. В стройотряде она познакомилась со скромным пареньком, учившимся на параллельном потоке и никогда не принимавшим участия в шумных и бестолковых студенческих спорах у костра, когда главное – не докопаться до истины, а просто выкричаться. И если речь заходила о чем-нибудь изящном, Тарковском например, он просто молча вставал и уходил.
В Нину парень влюбился так, как влюбляются в обложку журнала с портретом заграничной кинозвезды – Катрин Денев или Ромми Шнайдер, – трепетно и безнадежно. Ее это забавляло, он ей почти не нравился, но однажды ей захотелось совершить чудо – стать Катрин Денев и прямо с журнальной обложки сойти в объятия тихого, скромного, неприметного паренька. Но то, что она принимала за скромность, оказалось скрытностью: муж считал себя гением и писал прозу под Кафку. Про все это Башмаков узнал от Нины во время долгих и замысловатых разговоров о жизни, которыми тонкие женщины обыкновенно пытаются облагородить возвратно-поступательную убогость соития.
С прежних, богемных времен Чернецкая сохранила художественную манеру одеваться в широкие затейливые одежды и носить необычные кулоны, браслеты, серьги авторской работы – серебряные, кожаные и даже деревянные. Она покупала их в художественном салоне на «Октябрьской». Впрочем, образ жизни Нина Андреевна вела совсем даже не богемный – вечно торопилась в детский сад за сыном Ромой и постоянно прислушивалась к разговорам о нетрадиционных методах лечения: ее муж, работавший в заводской многотиражке, а ночами стучавший на машинке, производя в основном горы окурков, обладал редким букетом хронических заболеваний.
Собственно, сближение с Ниной Андреевной и началось с того, что Олег Трудович присоветовал ей вычитанный в «Науке и жизни» метод дыхания по Бутейко. Муж, погибавший весной от приступов астмы, ожил, и Нина Андреевна впервые одарила Башмакова улыбкой, в которой кроме благодарности мелькнула еще и женская приязнь. Однако, когда во время очередного торжества на квартире у Люси Башмаков попытался завести с Чернецкой нежно-разведывательную беседу, она холодно посмотрела на него и расхохоталась обидным смехом несовратимо верной жены.
Лишь на второй год их знакомства, после очередных бурных восьмимартовских посиделок, когда все были так веселы, что Уби Ван Коноби трижды делал свою знаменитую стойку, она вдруг разрешила Башмакову проводить себя домой. Уже в метро Нина вдруг вспомнила, что ей нужно полить цветы в квартире уехавшей в командировку подруги. Их соединение, начавшееся прямо в прихожей, было бурным и многообразным. Единственное, пожалуй, чего они не сделали, – так это не полили цветы. Потом, на остановке возле ее дома, прощаясь, они долго не могли нацеловаться. Но когда на следующий день Башмаков, трепеща от чувства незавершенного сладострастья, уже по-свойски подкатил к Нине Андреевне, она посмотрела на него с ледяным недоумением королевы, которую вдруг посмел обеспокоить вызванный по надобности придворный сантехник.
В течение двух месяцев Чернецкая вела себя так, словно между ними вообще ничего не было и быть не могло. Башмаков уже начал склоняться к мысли, что стал жертвой одноразового бабьего каприза. Но вдруг во время майских посиделок Нина Андреевна, рассуждая о вырождении труппы «Таганки», коснулась под столом башмаковского колена. А потом, выслушивая гневную отповедь таганского фаната Каракозина, горячо поддержанную Люсей, она шепнула Башмакову на ухо, что собирается сегодня полить у подруги цветы.
Полив цветов происходил довольно редко и, как правило, приурочивался к праздничным посиделкам. Но как-то раз любовники задержались на работе допоздна, заперлись в лаборатории, жадно целовались и после долгих уговоров Башмаков, сметая канцелярские принадлежности, завладел Ниной Андреевной прямо на своем широком замзавотдельском столе. На следующий день Чернецкая отводила от стола глаза, краснела и вообще старалась не смотреть в сторону этого двухтумбового ложа любви. Больше она никогда не уступала Башмакову в лабораторных условиях.
Зато вскоре ее мужа положили в больницу на обследование. Сын Рома уехал в пионерский лагерь. И они поливали цветы каждый вечер в течение целой недели. Башмакову пришлось соврать Кате, будто в лаборатории проходят стендовые испытания. Жена на это заметила, что, оказывается, в научных учреждениях такой же антисемейно-ненормированный рабочий день, как и в райкомах, а в результате Олег Трудович от переутомления плохо выглядит.
Еще бы! К концу этой «страстной» недели Башмаков чувствовал себя совершенно опустошенным, да и Нина Андреевна была полуживой. От женского восторга она обычно рыдала в голос и даже иногда могла потерять сознание, о чем честно в самом начале их связи предупредила любовника. В последний день, накануне выписки мужа из больницы, они просто решили отдохнуть в постели. Отдыха, конечно, не получилось…
– Звереныш, а знаешь, чего я хочу? – спросила она, склонившись над ним и умиротворенно поглаживая волосатую башмаковскую грудь.
– Чего?
– Я хочу от тебя ребенка!
– Только ребенка?
– Нет, еще я хочу за тебя замуж. Подумай об этом!
– Думаю…
– Нам ведь будет хорошо вместе! Даже звезды это подтверждают…
– В каком смысле?
– Ты – Телец. А знаешь, с кем у Тельца самый счастливый союз?
– С кем?
– С Девой! Со мной, глупенький! А ты будешь хорошо относиться к Роме? Ты знаешь, он чувствует каждый раз, когда я возвращаюсь от тебя. Даже ревнует и капризничает…
– Ты серьезно?
– А ты хочешь, чтобы все это, – она указала на свое темное остывающее лоно, – было несерьезно?
– А муж?! – невольно воскликнул Башмаков, и на его лице с глупой достоверностью отразился весь ужас перед возможными непредсказуемостями.
– Испугался? – засмеялась Нина Андреевна. – Не переживай – муж выписывается из больницы. Ему стало гораздо лучше. И у него новый роман… в новеллах.
Возвращаясь домой после встреч с любовницей, Олег Трудович обыкновенно напускал на себя деловитую сумрачность, чтобы не выдать радостную утомленность плоти и счастливый сквознячок в сердце. А ложась в супружескую постель, всегда демонстрировал дежурный интерес к жене, почти никогда не вызывавший ответного отклика, а в лучшем случае вопрос:
– Замотался?
– Угу.
– Я тоже, как собака. Тунеядыч, давай не сегодня… У меня завтра городская контрольная.
– Кать, а ты кто у нас по знаку?
– Да ну тебя к черту!
За годы работы в школе у Кати, все еще худенькой, как девочка, начал вырабатываться особый стиль классной дамы – четкие, почти военные движения, командный, с обязательной недоволинкой голос и профессионально укоризненный взгляд, способный довести до слез даже закоренелого двоечника-хулигана. В первые годы Катя, окончив занятия, снимала эту преподавательскую шкурку, вешала на гвоздик где-нибудь в учительской и шла домой трепетная, беззащитная, готовая плакать по ночам от каждой башмаковской пакости. Со временем шкурка приросла к телу и загрубела.
В первые, достаточно медовые годы у них с Катей все было хорошо и даже имелась такая игра: утомленная, но не насытившаяся Катя задумчиво спрашивала:
– Ну, кто еще хочет учительского тела?
– Я! – объявлял Башмаков: после многолетних «недолетных» страхов он страшно возгордился своей безотказностью.
– А как же нам разбудить спящего царевича?
– Точно так же, как разбудили царевну!
И разбуженный царевич совершал чудеса, а в привычных, почти рутинных движениях обретался вдруг восторг неземных судорог. Потом восторг постепенно превратился в заученное удовольствие, а еще некоторое время спустя лежащее рядом учительское тело стало вызывать в лучшем случае нежное равнодушие.
Восторг вернулся только с Ниной Андреевной. Башмаков все чаще стал сравнивать Катю с любовницей, и, надо сказать, не в пользу жены. Когда они с Катей ссорились из-за ерунды – невымытой посуды или Дашкиных проказ, – Олег Трудович садился перед телевизором и начинал представлять себе, как однажды на глазах рыдающей Кати он соберет вещи, поедет к Нине Андреевне; позвонит в дверь, и та бросится ему на шею:
– Звереныш!
Ее муж как-то выпадал из всех этих умопостроений. Месяца через два после того памятного разговора о ребенке Нина Андреевна заболела и не появлялась на работе четыре дня, а когда появилась, похудевшая и побледневшая, Башмаков повел ее в обеденный перерыв в беседку возле Доски почета и спросил:
– Что случилось?
– Ничего особенного. Муж не захотел второго ребенка.
– Ты?.. – опешил Башмаков.
– Нет – ты! – с ненавистью ответила она.
После этого разговора они не поливали цветы полгода. Эту полугодовую размолвку в лаборатории, конечно, заметили. Даже Уби Ван Коноби зазвал как-то Башмакова к себе в кабинет и после некоторой заминки попросил:
– Олег Трудович, вы уж как-нибудь поласковее с Ниной Андреевной. Все-таки у нее муж-инвалид…
А потом все вернулось, хотя, конечно, вернулось не все, несмотря на то что Нина Андреевна, плача на груди Башмакова, обещала ждать до конца жизни, когда бы он ни решился. Он даже жалел, что Катя больше не выгоняет его из дому. Тогда все было бы проще. Тогда второй побег давно бы удался и не было бы, наверное, никакой Веты.
Если бы да кабы…
10
Эскейпер подошел к книжным полкам, развешанным по стене в шахматном порядке. Это была идея жены: таким образом получались ниши, куда можно было поместить большие альбомы, керамику, сувениры и прочую украшательскую никчемность. Две ниши были заполнены Катиной коллекцией гжели. Она начала собирать эти ультрамариновые фигурки, вазочки, розеточки давным-давно, после того, как свозила класс на экскурсию в Гжель. В школе скоро проведали об этом увлечении – и коллеги, но особенно родители, зная Катину строгость, стали к праздникам и просто так, от полноты душевной, делать взносы в ее коллекцию. Мерзавец Вадим Семенович подарил Кате свое ультрамариновое сердце на подставке, пронзенное золотой стрелой. К пятнадцатилетию педагогической деятельности ей преподнесли большой, размером с трехлитровую банку, фаянсовый самовар, увенчанный самостоятельным заварным чайничком и укомплектованный шестью гжельскими чашечками на блюдцах, а в чашках – маленькие золоченые ложечки. Башмаков к двадцатилетию свадьбы, учитывая профессиональные интересы супруги, вручил Кате фаянсовую иллюстрацию к «Евгению Онегину» под названием «Раненый Ленский»: молодой бакенбардистый мужчина полулежит на ультрамариновом снегу, с грустью глядя на выпавший из его руки наган.
– Идиоты, – молвила Катя, с благодарностью принимая подарок. – Онегин же убил Ленского наповал!
Сначала Башмаков не хотел брать с собой на Кипр никаких книг, но потом просто так, на память, решил прихватить тот некогда запретный роман «В круге первом». Его безымянный корешок торчал теперь меж томами богатого собрания сочинений, выпущенного специально к возвращению Солженицына в Россию. Заодно Олег Трудович снял с полки и самиздатовский сборник песен Высоцкого.
Этот самопальный томик появился на свет благодаря свадьбе убежденного холостяка Каракозина, утверждавшего, что никогда не женится, ибо уже женат на горных лыжах. Джедай даже приторговывал на Кузнецком мосту добытым в сельских магазинчиках книжным дефицитом и подрабатывал обивкой дверей в новостройках, чтобы скопить деньги для очередной поездки на Домбай. Оттуда он возвращался загорелый, бодрый и рассказывал в мужском кругу об очередной победе над женой или дочкой какого-нибудь партийно-советского крупняка. Таким образом он, кажется, сводил счеты с советской властью. Все эти выхоленные особи еле стояли на горных лыжах и потому легко падали в объятия мастерски катавшегося Джедая.
Впрочем, Каракозин совсем даже не был бабником, хотя по лабораторному телефону, к неудовольствию Люси, его постоянно спрашивали разнообразные женские голоса, и он, конечно, соглашался на свидания, но с видом сельского доктора, вынужденного, в силу клятвы Гиппократа, ехать к пациентке за двадцать верст в пургу. Однако если была срочная работа, шахматный турнир или ему кто-то на ночь давал очередной самиздат, Джедай мог совершенно спокойно сказать, что занят или даже попросту не в настроении.
И вот тут-то появилась она – молодая специалистка Олеся, распределенная после окончания института в «Альдебаран». В первый же день по сложившейся традиции девушка получила прозвище из «Звездных войн» – Принцесса Лея. Когда она вошла в кабинет Уби Ван Коноби, тот от неожиданности поверх очков для чтения нацепил еще одни – для дали.
Олеся и в самом деле напоминала принцессу, особенно из-за легкой до надменности походки. Такая походка иногда бывает у девочек, которых бабушки честно и упорно после школы таскают в секцию художественной гимнастики. Притащат и терпеливо сидят в вестибюле с шубкой на коленях, воображая, как их кровиночка на международных соревнованиях будет скользить между трепещущими извивами ленты, а потом, под заключительные звуки «Песни Сольвейг», падет и закроется, словно бутон, чтобы вновь улыбчиво расцвесть, когда стотысячный стадион взорвется овациями и члены жюри заплачут, побросав от восторга свои дощечки с оценками.
Принцесса стриглась под мальчика, глаза у нее были нежно-голубые, как утреннее море, а губы лукаво-капризные. Когда она, высокая, стройная, в облегающей водолазке и тугих настоящих американских джинсах, шла по коридорам «Альдебарана», мужчины оборачивались, точно флюгера при резкой смене ветра. Башмаков сначала никак не мог сообразить, кого же она ему напоминает, а потом однажды, увидав ее, стремительно и надменно идущую по коридору, понял: Олеся похожа на морскую деву, резную богиню, венчающую нос стремительно несущейся каравеллы.
В довершение всего Принцесса была умна, язвительна и недоступна, как царская регалия под пуленепробиваемым музейным колпаком.
– А сознайся, звереныш, – спросила однажды Нина Андреевна, – тебе нравится Принцесса?
– С чего ты взяла?
– Ты снова стал гладить брюки!
– Ну ты же знаешь, мне, кроме тебя, никто не нужен…
– Даже жена?
– Ты же обещала больше об этом пока не говорить!
– Прости, но не думать об этом я тебе не обещала…
Конечно, Принцесса нравилась Башмакову. Да что там говорить, даже Уби Ван Коноби потерял свою седую голову! Теперь он присутствовал на каждых посиделках и делал стойку на руках, не дождавшись, пока его об этом попросят. Он постоянно приглашал девушку в свой кабинет, рассказывал про то, как выиграл товарищеский матч по теннису у призера Олимпиады, сумками таскал ей книги из своей знаменитой библиотеки, хотя до этого не выпускал книжек из дома, потому что возвращают их обычно с загнутыми страницами и следами жирных пальцев. Лея принимала эти пожилые ухаживания с восхитительной смесью почтения и насмешливости.
С Каракозиным же творилось невероятное: он отказался от ежегодной поездки на Домбай. Зная, что Принцесса обожает Большой театр, он свел там какое-то книжное знакомство – и теперь у него постоянно были самые недоставаемые билеты. А на день рождения, про который он разведал в отделе кадров, влюбленный Джедай подарил Олесе какие-то безумные духи, стоившие, если верить перешептываниям лабораторных дам, чуть не целую зарплату. Во время праздничных посиделок он устраивал настоящие концерты и пел с душераздирающей нежностью:
Ты у меня одна,
Словно в ночи луна…
Впрочем, посиделки вскоре закончились, потому что Люся, не выдержав этого зрелища, перевелась в филиал «Альдебарана», в Подлипки.
Поначалу Каракозин каждый день отвозил Принцессу после работы домой, а потом, очень скоро, стал уже и привозить, подавая машину к подъезду, хотя жил в противоположном конце Москвы. Женатый Уби Ван Коноби, вынужденный подбрасывать свою супругу на службу, такого позволить себе не мог и сошел с дистанции.
У Каракозина была старая-престарая «Победа» пожарно-красного цвета, купленная им за бесценок и восстановленная в дворово-домашних условиях. Машина напоминала огромную божью коровку. Сходство усугублялось тем, что ее покрывали темные пятна незакрашенной шпатлевки. Вдруг Джедай, утверждавший прежде, что в машине самое главное колеса и мотор, выкрасил «Победу» в еще более красный цвет, оснастил бампером от какой-то иномарки, навешал дополнительных фар и зеркал, а сиденья покрыл леопардовыми пледами.
Автомобили были у многих альдебаранцев, в основном «Жигули», приобретенные по очереди, двигавшейся довольно медленно. Сам Башмаков подал заявление в профком буквально на следующий день после поступления на работу, чтобы к тому времени, когда подойдет его очередь, скопить требуемую сумму. Остальные поступали точно так же. Это чем-то напоминало обычай позапрошлого века записывать детишек в полк младенцами, чтобы годам к шестнадцати отпрыск был офицером.
После работы Каракозин, выйдя из подъезда, решительно влек Принцессу к своей «Победе», выделявшейся в ряду припаркованных «жигулят», как тропическая птица на курином насесте. Лея обычно захохатывала и начинала громко шутить по поводу «божьей коровки», чтобы случившиеся поблизости сотрудники понимали: даже Принцесса иной раз может прокатиться ради смеха на навозной телеге, если кареты ей поднадоели.
На самом деле карет никаких не наблюдалось, хотя Каракозину и было вскользь сообщено о некоем настойчивом и положительном соискателе, собиравшемся на работу за границу. Джедай чуть не сошел с ума и даже несколько раз, когда ему было отказано в свидании, продежурил в кустах возле Принцессиного блочного замка, но соперника так и не обнаружил.
Как-то, зайдя во время обеда в лабораторию, Башмаков застал их целующимися. Олега Трудовича поразило то, что в позе Принцессы была какая-то насмешливая снисходительность и, лобзаясь, она нетерпеливо постукивала тонкими пальчиками по плечу Каракозина. На скрип двери она открыла глаза и заговорщицки подмигнула Башмакову.
В один прекрасный день все сотрудники обнаружили на своих столах глянцевые приглашения с золотыми тиснеными колечками. Уби Ван Коноби подарил молодым на свадьбу набранные на компьютере и скрепленные импортным скоросшивателем стихи Высоцкого. Но во время посиделок в кафе «Сирень», посвященных предстоящему бракосочетанию, наотрез отказался делать стойку на руках. Правда, на регистрацию в загс, в отличие от Нины Андреевны, сказавшейся больной, он все-таки явился, причем вместе с супругой, похожей на пожилую билетершу из кинотеатра. Башмаковы тоже присутствовали, и Олег Трудович был даже свидетелем со стороны жениха. Потом гуляли в «Будапеште». Поговаривали, что на это гульбище Джедай ухлопал все свои сбережения.
На следующий день молодые с двумя парами горных лыж, огромным рюкзаком и «общаковой» гитарой уехали в аэропорт и улетели на Домбай. Вернулись они загорелые, счастливые и ходили повсюду, взявшись за руки, то и дело обмениваясь взглядами, полными совместных трепетных тайн. Нина Андреевна попросила у них на несколько дней подаренного Высоцкого, перепечатала дома на машинке и переплела в мастерской в светло-серый ледерин. На обложке томика она нарисовала цветущий кактус в горшочке, над ним лейку со струйками воды, а на фронтисписе изобразила портрет бессмертного барда с гитарой. Высоцкий был очень похож, но лицо и в самом деле выглядело чуть-чуть чугунным. Башмаков, получивший томик в подарок к очередному дню рождения, часто его перечитывал и всякий раз поражался одной особенности: те стихи, которые он слышал в хриплом авторском исполнении, вызывали у него неизменный священный восторг, а те, что в песенном варианте ему узнать не довелось, производили странное впечатление темпераментной беспомощности…
Через положенное время – не раньше – Принцесса ушла в декрет. Однажды Башмаков, выбежав в обеденный перерыв за покупками, увидел ее на стоянке возле пожарной «Победы». Живот у Леи был огромный, и она особенным выражением подурневшего лица утверждала полное свое отчуждение от этой чудовищной превратности женской судьбы. Увидав Олега Трудовича, Принцесса просто отвернулась.
Вскоре у Каракозиных родился мальчик, которому присвоили имя Андрон. Принцесса в «Альдебаран» уже не вернулась и стала домохозяйкой, что по тем советским временам было большой редкостью. Рыцарь забросил горные лыжи и книжную толкучку. Почти каждый день на своей «Победе» он отправлялся обивать двери, а в отпуск шабашил, строя садовые домики, – тогда вдруг всем стали давать по шесть соток.
Петр Никифорович получил участок под Софрином и долго соображал, как возвести то, что хочется, и при этом не выйти за установленные законом тридцать шесть квадратных метров застройки. В результате он воздвиг трехэтажную башенку с огромным бетонированным подвалом, где в случае атомной тревоги могло спрятаться население всего огородного товарищества, а вместо хозблока соорудил русскую баню, куда охотно наведывались лучшие представители советской творческой интеллигенции. Охранял дачу выросший и заматеревший двортерьер Маугли – он с бешеным лаем кидался навстречу каждому открывавшему калитку, чтобы в тот момент, когда вошедший уже прощался с жизнью, подпрыгнуть и дружески лизнуть незнакомца в лицо.
Зинаида Ивановна буйно помешалась на огородничестве. Когда однажды, приехав в субботу на участок, она обнаружила, что огуречная рассада, заботливо преданная земле накануне, уничтожена необъявленными заморозками, ей сделалось плохо, и пришлось срочно вызывать врача, огородничавшего по соседству. Со временем она стала такой специалисткой, что к ней приезжала съемочная группа телепрограммы «Во саду ли, в огороде» (ведущему передачи Петр Никифорович пособил югославскими моющимися обоями), и она гордо демонстрировала свои кабачки размером с небольшие дирижабли и баклажаны величиной с минометные снаряды.
Каждую весну Башмаков вызывался на перекопку участка и, проклиная все на свете, перелопачивал тяжелую глинистую землю, выбирая из нее неискоренимые, как сама жизнь, сорняки. А теща, точно надсмотрщик, ходила вокруг, приглядывала и давала указания:
– Глубже бери, на штык бери, а дерн сразу об-рубай! Ничего-ничего… На шестнадцатом участке муж с женой – оба доктора наук, а копают как миленькие!
Петр Никифорович тем временем, словно терпеливый ослик, на тележке возил навоз с фермы, расположившейся в двух километрах и при соответствующем ветре одаривавшей поселок классическими деревенскими ароматами. Катя обычно перебирала и замачивала семена для посадки, а Дашка стерегла Маугли, чтобы тот не бегал в грядки. Когда же, сидя на веранде, они обедали, Зинаида Ивановна любила настоять:
