Братья-соперники

Когда Куземка явился к князю Василию, тот сказал ему:

– Завтра чем свет поезжай в село Большие Можары, свези к приказчику грамотку на продажу тамошних пожен соседу моему, дворянину Лыкову, а которые за это получатся деньги – привези сюда ко мне.

Куземка слушал молча, выжидая, что будет приказано далее… Он понимал, что его посылают не для передачи грамоты и получения денег за пожни.

– Да там же, в Больших Можарах, живет на моей земле холоп мой Васька Иконник, тот, что лет пять тому назад здесь у меня в Москве жил и кормился коновальством… Ты его знаешь?

– Колдуна-то? Как не знать? Его там на сто верст кругом все знают.

– Так вот, скажи ему, чтоб он сейчас же убирался вон оттуда, коли не хочет попасть в застенок и угодить на Болото! За ним приедут отсюда и его захватят… Пусть тотчас уходит в беги… и скроется в такой трущобе, чтоб ни слуху ни духу не было о нем…

– А ежели он не захочет в беги? Он ведь – мужик богатый… И борти там у него, и мельница своя же…

– Так тогда его схватить сейчас же и припрятать куда-нибудь подальше… И как приедут отсюда… для сыску и допросу… сказать, что без вести пропал… Понял?

– Как не понять? Припрячем! – мрачно отвечал Куземка.

– Туда, пожалуй, верст двести наберется… Так ты для скорости везде по вотчинам моим бери себе коней с моей конюшни. Да живо…

– Послезавтра и на месте будем.

Князь выдал Куземке из ларца грамоту, сунул ему в руки небольшой сверток с деньгами и сказал:

– Коли все толково справишь – еще награжу.

– Много доволен твоею милостью, – ответил Куземка и, отвесив низкий поклон, скрылся за дверью.

И точно – на другое утро чем свет Куземка оседлал своего заветного аргамака, подвязал к следу порядочный мешок с дорожным запасом и съехал со своего двора задами, ни с кем не простившись и никому не сказавши, куда он едет и зачем он послан.

Не прошло и пяти дней, как «преображенские соседушки» подготовили царевне Софье и Оберегателю неприятность другого рода. По поводу освящения нового храма в обители Св. Саввы Сторожевского назначен был Правительницею поход туда, и в том походе должны были принять участие все царевны-сестры, одна из престарелых теток их, царевна Татьяна Михайловна, царь Иван Алексеевич с молодою супругою.

Дня за два до назначенного дня по Звенигородской дороге скакали взад и вперед нарочные с приказаниями, двигались обозы с провизией и крытые повозки с перинами и подушками, около которых шла вооруженная стража, пешая и конная, и ехали царские спальники, стряпчие и слуги, обязанные блюсти царское добро не только от хищения, но и от глаза и от всякой порчи.

В день, назначенный для похода, огромный поезд царевен, состоящий не менее чем из двадцати карет, колясок и колымаг, запряженных шестериками и восьмериками коней, двигался по дороге из Москвы, предшествуемый конным отрядом стрельцов Стремянного полка, а по бокам дороги сопровождаемый пешими стрельцами в полном вооружении, с бердышами и пищалями. Каждая из царевен ехала со своими ближними боярынями, с карликами и карлицами; с царевною Татьяною Михайловной ехали две старушки боярыни и две богомолицы, призреваемые ею. Впереди поезда в великолепной раззолоченной и расписной карете ехал Оберегатель с дьяком Украинцевым и с приближенными своими, окольничими Венедиктом Змеевым и Василием Нарбековым. Князь Алексей Васильевич и несколько молодых стольников верхами ехали о бок карет царевны Софьи и ее сестер.

Несмотря на половину октября, день был сухой, ясный и довольно теплый. Царевнам, закутанным в легкие шубки и в теплые каптуры, было душно в каретах: им хотелось поскорее добраться до ближайшей кормежки. Деревня, в которой кормежка и роздых были назначены, уже виднелась вдали на косогоре, как вдруг в стороне на желтом фоне жнивья зачернелась медленно приближавшаяся толпа народа, видимо двигавшаяся наперерез пути царского поезда. Толпа была большая, и от нее еще издали доносилось не то пение, не то вой…

Передовые конники переполошились и, слегка сдерживая шаг коней, послали вперед верховых – разузнать, что это за люди идут, и заставить их поскорее очистить дорогу.

Верховые подъехали к толпе, перекинулись с нею несколькими словами, потом крикнули что-то и вскачь возвратились к товарищам.

– Беда! – кричали они еще издали. – Шереметевские вотчинники гурьбой идут к дороге, своих покойников везут на погост: хотят их на дороге поставить – великим государям челобитную подать…

Прослышали это стольники и стряпчие, перепугались; и все порешили в один голос:

– Ну, братцы, это к худу! Нехорошая примета! Убрать их, прогнать с дороги! А пока что… приостановить поезд!

Остановили поезд. Поскакали вперед стольники и стряпчие, прихватив человек тридцать стрельцов Стремянного полка.

Все сидевшие в каретах царевны были озадачены остановкой. Раздались вопросы:

– Что это значит? Приехали, что ли? Не случилось ли беды какой?..

Любопытные лица стали высовываться из повозок.

Но на вопросы не получалось ответов или получались ответы уклончивые, и мало-помалу любопытство на всех лицах сменилось тревогою.

– Батюшка, – сказал князь Алексей, подъезжая к карете Оберегателя, – благоверная государыня изволит спрашивать: зачем мы стали? А я не смею ее встревожить… Там впереди неладно что-то…

– А что такое там? И точно, зачем мы стали? – спросил, поднимаясь со своего места, Оберегатель, только что перед этим задремавший. – Венедикт Андреич! – обратился он к Змееву. – Ты человек толковый… Пойди и разузнай, в чем дело, и мне доложишь. А ты, князь Алексей, ступай к великой государыне и доложи, что послано узнать.

Змеев взял лошадь у одного из дворян и поскакал к толпе, от которой теперь уже явственно доносились то крики, то громкий говор, то какой-то вопль, вроде причитания.

Не прошло и десяти минут, как Змеев возвратился бледный и перепуганный и шепотом сообщил Оберегателю, что мужики стоят на своем и хотят подать челобитную великим государям.

– Пробовали гнать их батожьем и в плети принимали – неймет!

В поезде произошел переполох. Все толковали что-то шепотом, переглядываясь между собою и указывая вдаль, где темным пятном залегла на дороге толпа серого люда. Боярыни, царевны и вся придворная свита были вне себя от страха; все крестились и тревожно вопрошали: «Что там такое? Что случилось? Что за напасть такая, господи! Да говорите же, что там такое?»

Одна София сохранила полное спокойствие и, перебирая свои жемчужные четки, выслушивала равнодушно доклад подъехавшего к карете князя Алексея.

Оберегатель приказал подвести к себе запасную верховую лошадь в роскошном конском уборе, с кистями и с перьями, с бубенцами на бабках и расшитыми золотом покровцами поверх бархатного чалдара… Вскочив в седло, суровый и гневный, он подъехал к толпе со своими окольничими и дьяком Украинцевым.

Его взорам представилась невеселая картина. Поперек дороги сплошною стеной стояло несколько сот мужиков и баб, босых, оборванных и грязных. У многих мужиков были подвязаны кушаками руки, у других – головы обвязаны окровавленными убрусами и платками, а ноги обмотаны какими-то тряпками. Впереди толпы на дрянных дровнишках стояли три колоды с покойниками, к которым поочередно припадали и жалобно голосили бабы. Настроение толпы было мрачное и сосредоточенное.

– Что вы за люди? – громко и повелительно крикнул толпе князь Василий.

Толпа вдруг, как один человек, рухнула на колени и завопила в один голос:

– Батюшка-боярин, пресветлые очи! Не вели нас этим озорникам бить… смилуйся, кормилец! И так мы Богом побиты!

– Что вы за люди? – еще громче крикнул Оберегатель.

– Шереметевские вотчинники, государь, села Горицы крестьянишки, хотим бить челом великим государям на их дворцового воеводу, что разорил нас, ограбил, бил смертным боем и увечил!.. Трое вот уж и живота отошли… И другие многие еле живы! Смилуйся, батюшка, яви нас пред государские пресветлые очи! Прикажи за себя вечно Богу молить!

– Великих государей я тревожить не стану, а челобитную от вас принять и передать могу! – сказал Оберегатель. – А на кого же вы челом-то бьете?

– На дворцового села Дунилова воеводу Шишкина. Он с головою таможенного да кружечного двора, со всеми крестьянами и с солдатами, и с топоры, и с бердыши, и с копьи, и с ослопы к нам в село ворвался, в самый Евлампьев день, да на боярском дворе, что сборной казны было, все грабежом побрал без остатка, и нас всех бил и увечил, и что у кого денег и одежи было – все взял. Мы было к боярину нашему Петру Васильевичу пошли жалиться и защиты просить, да он нас прогнал, говорит: «Дворцового воеводу завсегда князь Василий Голицын прикроет, потому он мне недруг и мы с ним не в ладах живем. Ищите, говорит, милости у самих великих государей!» Смилуйся, боярин, яви нас пред светлые очи государские. Не выдай нас головою князю Василию Голицыну!

И вся толпа разом ударила земной поклон Оберегателю. Сердце у него дрогнуло.

– Я вам сказал: тревожить великих государей не смею. Челобитную от вас приму и дело ваше разберу по совести. Если прознаю, что воевода Шишкин разбойным промыслом на вас наехал и без вины вас разбивал и грабил, так ему и в Сибири не найдется места. Животы, у вас взятые, велю вам вернуть на будущей неделе и за все ваши убытки и увечья заплатить, а покамест всем вам на помин ваших покойников жалую по алтыну на душу. Емельян Игнатьевич, запиши их жалобу да назначь по их делу строгий розыск, а ты, Венедикт Андреевич, возьми у меня в карете мешок с медными деньгами да одели их всех поголовно.

– Дай тебе Бог многолетнего здоровья, батюшка-боярин, золотые твои уста! – зашумела толпа и ударила новый земной поклон – Да дозволь, кормилец, узнать твое святое имя, чтобы знать нам, за кого Бога молить?

Князь Василий и сам не знал, как сорвалось у него с языка:

– Помолитесь, православные, за многогрешного боярина князя Василия Голицына!

И, сняв шапку, Оберегатель отвесил толпе низкий поклон.

– Князь Василий Голицын! Ближний боярин! Нашего-то боярина супротивник! Первый вельможа! – пронеслось по толпе, между тем как князь Василий медленно поворачивал коня к царскому поезду… И вся толпа разом поднялась от земли и так быстро хлынула в сторону от дороги, увозя за собою и колоды с покойниками, что уж окольничий Змеев еле мог настигнуть этих несчастных за поворотом поселка для раздачи им денег, пожалованных Оберегателем.

Путь был чист, и поезд тронулся вперед, между тем как Оберегатель, подъехав к карете царевны Софьи, в кратких словах объяснил сущность жалобы крестьян.

Царевна запылала гневом, когда Оберегатель передал ей слова Шереметева к жалобщикам:

– Князь Василий Васильевич! Всем им назло разбери это дело построже и накажи виновных – пусть знают все, что мы и своих воров не кроем. А я, как увижу князя Петра Васильевича, так скажу ему спасибо: вижу, что он тебе и мне назло выслал сюда на дорогу своих крестьян с челобитной! Видно, и Шереметевы тоже против нас с «преображенскими соседушками» стакнулись, как и святейший!

Князь Василий совершенно разделял взгляд царевны и точно так же, как она, полагал, что эта неприятная дорожная встреча была нарочно подготовлена Шереметевыми и Нарышкиными. Но, и сознавая это, он не мог отделаться от тяжкого впечатления, которое произвела на него эта грязная, оборванная, избитая толпа людей, эти страшные покойники, еле прикрытые своими жалкими саванами и в тесных колодах, эти бабы, окутанные грязными лохмотьями и воющие по усопшим…

«И ведь они точно правду говорили о нас и о нашем суде: мудрено им судиться с дворцовым воеводой! И он точно сумел бы обойти меня и на тех крестьян нажаловаться, если б не пришлось мне самому на них наткнуться! Нашлись же люди, что и последней их одежонкой не побрезгали!.. Видно, нам всего мало – ненасытной утробе нашей нет утоления! Господи, прости мне мои грехи тяжкие! Помолитесь, люди добрые, за спасение души боярина Голицына!»

XXIII

Сумрачен вернулся Оберегатель из похода на богомолье. Он понял, что теперь его положение день ото дня будет становиться все более и более трудным. Тактика врагов совершенно изменилась: они уже не обороняются, не сторонятся, а наступают, готовятся вести открытую борьбу. Их много; у них есть опора в настоящем: есть свое знамя – законный государь Петр Алексеевич, который рано или поздно захватит всю власть в свои руки; у них, следовательно, есть и будущее… А он один; он сам – опора горячей, страстной, подвижной женщины, привыкнувшей жить более сердцем, чем умом, руководиться более впечатлением, чем разумом; она способна создать заговор, способна стать во главе его, способна ловко руководить им известное время, но она не способна упрочить за собою власть, доставшуюся ей случайно; не способна уже потому, что при всем ее уме, ее блестящих способностях у нее нет ни выдержки, ни спокойствия… У нее как правительницы нет будущего; следовательно, и у него также нет будущего. Петр должен одолеть Софью со временем; и один князь Василий не в силах будет поддержать Софью.

К этим тягостным соображениям примешивались в душе Оберегателя другие черные думы, которые не давали ему покоя со времени крымских неудач. В душе избалованного счастьем вельможи эти неудачи залегли неизгладимым темным пятном, которое на все бросало свои мрачные тени и побуждало ожидать отовсюду каких-то неведомых невзгод и бедствий… В настоящем он видел кругом себя лишь козни врагов, которых приходилось опасаться на каждом шагу; в будущем – над его головою как дамоклов меч висела неизбежность второго Крымского похода, который так или иначе должен был решить его судьбу и судьбу Софьи…

Более и более поддаваясь этому мрачному настроению, князь Василий становился неузнаваем в своих отношениях к окружающим. Он мало с кем виделся, почти никуда не выезжал и у себя принимал очень немногих. Но зато почти каждый день принимал доклады Степана Евдокимова и два-три раза в неделю виделся с дохтуром Шмитом. Прежняя любезность, остроумие и мягкость в обращении, которыми князь Василий славился не только в своем кругу, но и между всеми иноземцами, исчезли бесследно… Какой-то сумрак не сходил с лица Оберегателя. Замечали даже, что он ко всем окружающим относился с недоверием, поступал иногда очень круто и резко и проявлял небывалую суровость в отношении к подчиненным.

Мрачному настроению князя много способствовали «преображенские приятели», которые не упускали ни одного случая, чтобы схватиться с Оберегателем в Думе. Каждый вопрос, который поднимался во время боярского сидения царевною Софьей или князем Василием, непременно вызывал возражение со стороны Черкасских, Шереметевых, князя Бориса Голицына, Прозоровских или Троекуровых. Бесконечные прения длились долго, затягивали решение дела, побуждали к собиранию справок и сведений по Приказам – и расстраивали иногда даже самые благие, самые разумные начинания или приводили к сильному раздражению, которое вынуждало стороны обмениваться резкостями и намеками самого недвусмысленного свойства.

После одного из таких сидений, в котором Оберегателю, несмотря на все усилия противной партии, удалось отстоять и провести свое мнение, он собрался уезжать из дворца домой, на свой Большой двор. Но на пути от палаты, в которой происходило сидение, к выходу на площадку несколько разных лиц – то дьяки, то бояре – задерживали князя Василия различными вопросами, и, по мере приближения его к площадке, за ним образовалась группа разных лиц человек в десять. На площадке, которая обыкновенно сторонилась и провожала князя Василия низкими поклонами, к сопровождавшей его группе присоединилось еще человек двадцать разных досужих людей из стольников и дворян, заискивавших в Оберегателе и потому не упускавших возможности проводить его до кареты и при этом попасться ему на глаза. В то время как князь Василий, уже накинув шубу на плечи, с шапкою в руках переходил со своею свитою через Дворцовый двор к воротам, в двух шагах позади его произошло что-то странное… Один из сопровождавших его дворян упал ничком наземь, с судорожною поспешностью собрал и зажал в кулаки мокрую землю и, не поднимаясь с земли, стал произносить какие-то невнятные слова, между тем как все его тело подергивалось конвульсиями.

Поднялся крик, переполох… Никто не решался подступиться к упавшему – и все суетились, все говорили, никто никого не слышал.

– Он колдует! Волшебствует!.. Бери, держи его!.. Я сам видел, как он след князя Василия Васильевича вынял… И теперь еще землю в руках держит!..

– Враки! – кричали другие. – Он больной; видишь, как бьет его, словно в лихоманке; это утин![14] Его еще не так шибает…

Около упавшего собралась такая толпа и поднялся такой шум, что Оберегатель невольно повернул от кареты обратно и осведомился о причине всей этой сумятицы.

– Из дворян такой человек объявился, который над следом твоим колдует, – объяснил Оберегателю досужий человек.

Князь Василий изменился в лице и нахмурился.

«Верно, оттуда подослан! Мало они меня донимают – еще колдовством известь хотят!» – подумал он.

И он подошел к толпе, все еще стоявшей над упавшим дворянином. Толпа почтительно расступилась перед князем Василием; но в ней не прекращался спор и крики: «Взять его! За приставы его! Колдует – да еще на Государском дворе!.. Нет! Он больной! Не троньте – отлежится!»

А несчастный все еще лежал ничком; его все еще било и подергивало какими-то конвульсиями; и в судорожно сжатых кулаках он по-прежнему крепко держал по горсти земли.

– Кто ты? – спросил Оберегатель. – Как тебя зовут?

Лежавший взглянул на князя Василия испуганным, бессмысленным взглядом и опять опустил голову, ничего не отвечая.

Другие ответили за него:

– Это здешний дворянин Ивашка Бунаков.

– Он больной, должно быть… – добавили несколько голосов нерешительно.

– Враки! – яростно закричали другие. – Прикидывается больным! Сами видели! След твой вынял и нашептывал над ним неведомо какие слова. За приставы его!

Оберегатель сумрачно окинул взглядом собравшуюся около Бунакова толпу и приказал взять его за приставы. Толпа смолкла. Подошли стрелецкие десятники и жильцы, подняли Бунакова с земли, поставили его на ноги; но он опять повалился на землю и забормотал какие-то невнятные слова.

Его подняли на руки; но чуть только хотели разжать ему кулаки и высыпать оттуда землю, как несчастный завопил так громко, что его поспешили унести с Государского двора.

Оберегатель приказал отправить его в Стрелецкий приказ и там допросить «с пристрастием», зачем он его след вынимал, а если окажется, что точно утином болен, то как смел он, знаючи за собою болезнь, являться с тою болезнью на двор великих государей и стоять на площадке.

И затем, приехав домой, князь Василий долго не мог успокоиться и все ходил взад и вперед по Шатровой палате, и все думал невеселые свои думы.

«И за что они меня гонят? Что я им сделал? За что напускают на меня все эти напасти? Мало им вражды и всяких подвохов – к волхвованию прибегать стали! Ну так пусть и разыщут – кто его подослал мой след вынимать? Пусть его пытают – доходят до правды!..»

Но при мысли о пытке князь Василий невольно вздрогнул…

«А если он ни в чем не виноват? Если он точно больной, страждущий… И его же еще из-за меня станут мучить, бить, истязать… Не послать ли туда?.. Не остановить ли розыск?.. Да нет, теперь уже поздно – теперь уж пошло дело… Уж попался он в руки заплечных мастеров немилостивых»…

Под вечер того же дня Кириллыч доложил, что Куземка вернулся и ждет приказаний князя.

– Зови, зови… Позови его поскорей ко мне! – вдруг спохватился князь и еще тревожнее зашагал по своей палате.

Куземка явился немедленно на зов князя и, переступив порог, тщательно припер за собою дверь.

Князю вдруг почему-то стало неловко, даже жутко с ним быть с глазу на глаз. Он ждал доклада и подробностей – но Куземка молчал как могила.

– Ну! Говори – как там… уладил? – спросил наконец князь, остановившись перед Куземкой и нарушая тягостное молчание.

Но Куземка, должно быть, или не понял вопроса, или не спешил на него ответом.

– Пожни-то Лыковские? – переспросил он князя нерешительно, переминаясь с ноги на ногу и оправляя кованый пояс.

– Какие там пожни! – нетерпеливо крикнул князь. – Я тебя о Ваське Иконнике спрашиваю, а ты мне о пожнях!

– Васьки… там… теперь, государь, уж нет больше…

– То есть как же нет? Сбежал?..

– Не то чтобы сбежал… а так, значит, совсем его нет…

– Куда же он девался?

– Сгорел… – глухо ответил Куземка, хмуря брови и искоса поглядывая по сторонам.

– Как сгорел?! – тревожно переспросил князь Василий.

– Да так… Хмельной пошел в баню колдовать… Должно быть, заропил…

– Ты врешь! – закричал князь Василий, в исступлении сжимая кулаки и подступая к Куземке. – Ты его сам сжег… ты его убил!

Куземка не тронулся с места и только, понурив голову, произнес как-то нехотя:

– Я его и пальцем не тронул… А только как баня занялась, я точно что дверь у ней колом подпер! Твой приказ исполнил… Прости, государь, своего холопа за усердие!

И Куземка низко поклонился князю, с растерянным видом разводя руками…

XXIV

Медвежья услуга, оказанная Оберегателю его верным и чересчур усердным слугою, произвела на него такое удручающее впечатление, что он заболел и несколько дней никуда не выходил из дому. Мрачно настроенное воображение все рисовало князю Василию этого несчастного, заживо сожженного только ради того, чтобы избавить его, князя, от всякой ответственности. Ему беспрестанно казалось, что он слышит его отчаянные вопли, заглушаемые треском горящего здания, что он видит, как тот задыхается от дыма и слабые звуки голоса замирают в его гортани, между тем как тело его корчится последними предсмертными судорогами… Едва закрывал он глаза, этот страшный кошмар представлялся ему во всей своей ужасающей правде, и князь Василий метался на своей раззолоченной постели и тщетно призывал к себе покинувший его сон.

А приготовления к походу шли своим чередом, отнимая у князя Василия большую часть его времени и каждый день напоминая ему о том, что роковой срок отправления в этот проклятый поход приближается быстро и неизбежно, как смертный час. Отовсюду между тем шли недобрые и неутешительные вести. Шакловитый, возвратившись из Малороссии, сообщил, что новым гетманом там недовольны, что ему не доверяют и подозревают его в сношениях с польским королем. С другой стороны, из-за рубежа доходили сведения о том, что кесарь Римский и король Польский, удовлетворенные последними своими военными успехами, собираются заключить с турским салтаном отдельный мир, предоставляя московским государям воевать с ним или мириться – и этим ставя Российское государство в крайне опасное положение. Озабоченный этим, Оберегатель быстро создал целый план воздействия на польского короля и на кесаря Римского; по его настоянию решено было отправить в Вену дьяка Возницына с напоминанием о том, что мир не может быть заключен с Турцией без согласия московских государей. Как раз около того же времени немецкая слобода наделала новых хлопот Оберегателю.

– По твоему, государь, приказу, – сказал однажды Оберегателю дьяк Украинцев, – те самые люди-иноземцы, что немецкую слободу замутили, давно уже взяты и допрашиваны… Ты о них не изволил ли забыть? В тюрьме сидят вторую неделю…

– Какие люди?

– Квиринус Кульман да Кондратей Нордерман.

– А! Да! Припоминаю – читал их допросные речи и ничего в них вредительного не вижу.

– Квиринус – тот и впрямь блаженный; несет такую околесную, что – и господи! Толкует все о каких-то тайнах Божьих да о новой какой-то вере; пророчествует по видению и откровению о каких-то войнах, которые впредь будут… По-моему, он давно уже рехнулся…

– Так что же нам с ним путаться? Отправить его за рубеж да и все тут…

– И я бы так думал… Да что скажут немцы?.. Вот, например, езовиты и сам генерал Гордон – те криком кричат, что Квиринус – еретик и чернокнижник и что его беспременно в срубе сжечь потребно.

– Ну, мало ли что они кричать станут? Нам их и слушать – из-за них на себя кровь брать?!

– Так как же порешишь, князь Василий Васильевич? Выслать так выслать…

– Выслать, конечно, и с книгами, и с письмами их дурацкими… О том и указ заготовить.

Не прошло и двух дней после этого разговора, как к князю Василию явился Шмит и спросил его: справедлив ли слух, будто заготовлен указ о высылке из Москвы злых еретиков и чернокнижников Квиринуса Кульмана и Конрада Нордермана.

– Да! Я велел заготовить подобный указ и думаю его провести у великих государей.

– Ваша высокоименитость, вероятно, не прочли тех еретических книг и соблазнительных писаний, которые эти злые ересиархи осмеливались здесь, в Москве, распространять? Не изволили заглянуть, например, в Прохладительную Псалтирь этого Кульмана?