скачать книгу бесплатно
Я лукаво посмотрела на него. Вот сейчас и посмотрим, так ли он кристально честен, как сказал Завьялов. Или…
Радевич помедлил, посмотрел куда-то себе под ноги и вдруг глуховато сказал:
– Нет, пели вы замечательно. До свидания.
– Вы уже в третий раз за вечер со мной прощаетесь, – усмехнулась я и махнула ему рукой.
Радевич развернулся, быстро сбежал вниз по ступеням – широкая, по-военному выправленная спина, скупые точные движения. Даже его охранники, по-кошачьи быстрые и гибкие, не производили впечатления такой ловкости, собранности и ежесекундной готовности к броску.
«Пели вы замечательно…»
Что же, игра становилась все интересней.
Мешковатые, широченные, отвисшие на заднице штаны, бесформенная темная футболка, кепка с огромным козырьком, скрывавшая волосы и отбрасывавшая тень на лицо.
Я быстро оценила свой облик в зеркале, повела плечами, словно вместе с костюмом натягивала на себя роль, которую мне предстояло исполнять в ближайший час – исполнять куда тщательнее и достовернее, чем на сцене. Затем прошлась перед зеркалом туда-сюда, как бы примеряя на себя легкую сутулость, разболтанную мальчишескую походку – загребание ногами, обутыми в белые разношенные кроссовки. Шмыгнула носом, утерлась тыльной стороной ладони.
Пойдет!
Незаметно проскользнуть по пустынному в ночной час отельному коридору, вжаться в нишу, заслышав голоса подгулявших туристов, шмыгнуть на лестницу для персонала. Вниз, на парковку – многоэтажный бетонный куб, уставленный дорогими автомобилями. Оттуда – в неприметную выкрашенную синим дверь, затем затхлыми вонючими коридорами – на поверхность, в пустынный переулок.
Здесь, пристегнутый цепью к фонарному столбу, меня ждал мотоцикл. Я разомкнула замок нашедшимся в заднем кармане гигантских джинсов ключом, оседлала мотоцикл и быстро рванула по ночной улице по адресу, который до этого успела отследить по карте навигатора.
О, вечерний Стамбул, счастье мое, как я люблю тебя!
Разноголосая какофония звуков с набережной – скрипка, мандолина, чьи-то голоса…
Я ехала от Кадеке в сторону моста через Босфор, проносясь мимо рыбных ресторанов, пиццерий, заведений турецкой кухни.
Вечерний Стамбул…
Свобода, разлитая в самом воздухе, веселые люди, выбравшиеся прогуляться в центре. Кто-то из них сегодня напьется, будет глупо горланить на улице, а потом уснет у кого-нибудь на плече…
Я ехала, намеренно путая следы, петляя из стороны в сторону. Миновав азиатскую набережную, переехала старый босфорский мост и попала в район Тексим – клоаку, где собирались жрицы любви и прекрасные жонглеры чувствами людей – картежники, каталы всех мастей.
За Тексимом потянулись полуразрушенные районы Стамбула, со дня на день ожидавшие сноса. Но пока этого не произошло и обещанные новые здания не были выстроены, здесь находили свой приют цыгане.
Я все дальше углублялась в старый Стамбул, где здания были словно прилеплены друг к другу. Бедняцкие кварталы, соседствовавшие с памятниками османской старины. Эти районы, как всегда, хуже освещены, однако каждая мечеть здесь была подсвечена по-своему.
Наконец я оказалась в районе Аксарая.
Заведение, которое мне было нужно, находилось на самой окраине. Типовые дома, белье на балконах, заплеванный асфальт. Из-под колес метнулись две тощие шелудивые кошки.
Я свернула за угол, притормозила у низкой двери, спрыгнула на землю, быстро пристегнула мотоцикл к тумбе и вошла внутрь.
В помещении было полутемно.
В первой комнате находилось какое-то подобие барной стойки, за которой сновал пиратского вида бармен. У стойки сидели несколько мужчин, обернувшихся на скрип двери и скользнувших по разболтанному подростку, каким сегодня ночью являлась я, равнодушными взглядами.
– Эй, парень, сюда школьникам нельзя, иди домой, к мамочке, – крикнул мне какой-то подгулявший посетитель этого заведения.
– Отстань от него, Самет, пускай заходит, – махнул рукой бармен.
– Спасибо, – по-турецки отозвалась я, придав голосу подростковую сиплость.
Быстро оглядевшись по сторонам, я проскользнула во вторую комнату. Здесь было еще темнее. Освещали зал лишь тускло тлеющие угольки в многочисленных кальянах. По всему помещению плавал влажными клубами густой сладковатый дым. Вдоль стен расположены были многочисленные ниши, словно крохотные отдельные комнатки. Полы завалены подушками, коврами, циновками. Там же расставлены кальяны…
Впрочем, рассмотреть все это было довольно сложно. Лиц расположившихся на подушках в нишах людей уж точно видно не было.
«До конца комнаты, – повторяла я про себя, пробираясь вперед в этом дыму, – поворот налево, вторая ниша».
В темноте кто-то поймал меня за локоть, стиснул горячей лапищей. Я вывернулась, отшатнулась в сторону и, наконец поравнявшись с нужной мне нишей, поспешно нырнула в нее.
Володя, сидевший на циновке, в самой глубине, протянул мне трубку кальяна.
– Гашиш? – спросила я.
– Просто фруктовый табак, – отозвался он.
– Я шучу, – терпеливо пояснила я.
Странно, что Володя счел нужным уточнить. Володя и гашиш – вещи несовместимые.
Разглядеть его лицо сейчас было почти невозможно. В тусклом красноватом отсвете видно лишь, как поблескивают светлые глаза. Но мне-то за многие годы известна была каждая черточка.
Лицо у Володи было самое простое, неприметное – с таким лицом можно напрочь затеряться в толпе, ехать в московском метро в час пик рядом со старым приятелем – и остаться незамеченным. Ровный овал, небольшой подбородок, некрупный нос, светлые глаза, русые волосы, средний рост – идеальный шпион. Конечно, я бы узнала его всегда, по малейшему движению плеч, по короткому сухому смешку, каким-то внутренним чутьем, разглядела бы даже в темноте. – Как все прошло? – спросил он. – Успешно?
– С какой стороны смотреть, – дернула плечами я, приняла у Володи кальян и глотнула сладковатого дыма. – Знакомство состоялось.
– А дальше?
– «Великосветская шлюха» не прокатила, – усмехнулась я. – В следующий раз попробую «леди в беде».
– Он может быть опасен, крайне опасен, – ровно сказал Володя.
Как будто бы я этого не знала! Мне, уже не первый год имевшей дело с восточным направлением, фамилия Радевича была хорошо знакома. Правда, встретиться лично мне с ним довелось только сегодняшним вечером.
– Ты… будь осторожна, хорошо?
– Боже, да он, наверное, сам Доктор Зло, раз ты это мне говоришь, – хмыкнула я. – Репутация у него незапятнанная. Говорят – кристально честен, прямолинеен, строг до жестокости, предан своему делу.
– Так про всех говорят, – заметил Володя.
– Конечно.
– Ладно, все понял, – отозвался он. – Действуй по плану. Связь как обычно. Увидимся!
Он попытался встать, но я резко дернула его за рукав.
– Володя, мне хотелось бы все же больше деталей. Что конкретно мы ищем, и что потребуется от меня?
– Пока четкой информации нет, – ответил он, тут же переходя на официальный тон. – В ближайшее время с тобой свяжутся и уточнят задание. Пока просто работай на сближение. Если потребуется помощь…
– Связь как обычно. Я поняла.
Он коротко и быстро сжал мою руку – единственная демонстрация эмоций, которую он себе позволял.
Затем поднялся на ноги, выскользнул из ниши и растворился в окутанной дымом темноте.
«Самое абсурдное заключается в том, – думала я, сидя на балконе своего номера в отеле в самом центре Стамбула душной южной ночью. – Самое абсурдное заключается в том, что все начиналось очень просто».
Счастливое детство в Советской стране. Нижний Новгород. Старинный русский город – красивый, неспешный, солнечный летом и снежный зимой.
Любопытно, что в юношестве, когда мы оглядываемся на него в воспоминаниях, как будто всегда стояла хорошая погода. Летняя жара, горячие солнечные пятна на каменных плитах, стрелка – там, где Ока сливается с Волгой – вся светится под лучами. А на той стороне густо отливают золотом купола собора Александра Невского…
Или зима – как с рождественской открытки! Острые зеленые пирамиды кремлевских крыш в снегу. Мрачноватое здание из темно-красного кирпича, знаменитая ночлежка из Горьковского «На дне» – тоже густо припорошено снегом. На Свердловке продают с лотков горячие пирожки. Схватишь такой и быстро жуешь – пальцы сводит от контраста колючего морозного воздуха и обжигающего жара начинки…
Или осень метет желтые листья по улице вниз, к набережной. И каменный Чкалов печально провожает их глазами. Вниз, вниз, мимо здания, где когда-то, до революции, находилась городская гимназия. И мимо соседнего – в котором, по слухам, тогда же размещался публичный дом. Милые городские легенды.
Я хочу туда, к сбегающим вниз, к воде, расходящимся и встречающимся плавным лестничным пролетам, к бетонным ступеням, туда, где лениво катит усталые волны задумчивая осенняя Волга…
Мой отец работал на автозаводе, мастером. Впрочем, на автозаводе работал почти весь город. Огромный, могучий, занимающий такую обширную территорию, что от цеха к цеху ездить нужно было на автобусе, огороженный глухим темным забором – он был сердцем города, его никогда не прекращающим работу мотором.
Отец мой был одним из сотен горожан, топающих по утрам к одной из многочисленных заводских проходных. На все праздники в подарок мне от него доставались сувенирные машинки – крохотные «Волги», «Чайки» и грузовички. Искусно сделанные, с проработанными мельчайшими деталями: дворниками, зеркальцами, открывающимися дверцами и капотом, а вовсе не то аляповатое уродство, что пылилось в обыкновенный детских магазинах. За годы детства у меня скопился их целый игрушечный гараж.
Однажды – мне тогда было двенадцать – случилось так, что я разом подарила все эти машинки соседскому пацану Вовке. У него, единственного из нашего двора, отец не работал на ГАЗе. Все потому, что отца у него вовсе не было. Вовкина мать, крикливая тетка с густо накрашенными сиреневым веками, служила кассиршей на вокзале. Приходила домой она поздно. Семилетний Вовка, вечно неприкаянный, таскался по двору с ключом на шее – тощий, сероглазый, похожий на встрепанного замерзшего воробья.
Как-то раз, когда была какая-то особо снежная, морозная зима, я окликнула его во дворе:
– Эй, пацан, поди-ка сюда!
Он подбежал.
Помню, мне ужасно жалко его стало – из рукавов уже маловатого ему куцего пальто торчали покрасневшие от холода запястья.
– Ты чего домой не идешь? У тебя же ключ, вон! Мамка-то не скоро еще придет…
Он по-птичьи дернул плечами и зыркнул глазами куда-то в сторону.
Уже потом Вовка рассказал мне, что страшно боялся оставаться дома один: ему все казалось, что по углам что-то скрипит, шуршит, и вот-вот из-под кровати выскочит какой-нибудь монстр и набросится на него. Тогда я этих его страхов еще не знала, но почему-то сообразила, что мальчишка толком ничего мне не скажет, но и к себе, в тепло, не вернется.
– А хочешь, пошли ко мне, я тебя супом накормлю? – предложила я.
– А можно? – с радостным недоверием спросил он.
Ну, еще бы!
Я ведь была уже взрослой девицей двенадцати лет, с чего бы мне проводить время с каким-то шкетом-первоклассником…
Вовка в тот день съел у меня не только суп, но и половину котлет из металлического судка, полбатона хлеба и треть банки малинового варенья. А потом, пока я со скрипом решала задачки по физике, уселся рядом на полу и разыгрывал с моими коллекционными машинками какие-то опасные столкновения и аварии.
В восемь вечера явилась Вовкина мать, ухватила его за ухо и заголосила:
– Ты что же это, зараза такая, хоть бы записку оставил! Мне делать, что ли, больше нечего – ночь-полночь по всему району тебе искать? Хорошо, Михална сказала, что вроде видела, как ты с Алинкой пошел.
Вовка изо всех сил тянулся на носочках вверх, чтобы не так больно было уху, но стойко молчал и лишь наливался красными пятнами. Я понимала, что ему было до тошноты стыдно – еще минуту назад он, как взрослый, болтал со старшей девчонкой, а теперь мать при ней же таскает его за ухо, как щенка. Тогда я благородно предложила:
– Слышь, хочешь, возьми машинки. Давай, давай! Вон ту «Чайку» не забудь!
Таким вот образом весь мой фонд подаренных отцом мини-автомобилей однажды перекочевал к Вовке.
Я боялась, что папа, обнаружив пропажу, будет в ярости, но он ничего так и не заметил. Что вообще-то было не странно. Эти машинки были чуть ли не единственными знаками внимания, которые когда-либо оказывал мне мой родитель. Днем он пропадал на заводе, после работы же подолгу задерживался во дворе, на скамейке под старой липой – забить с мужиками козла и потрепаться за жизнь. В девяностые, когда стали появляться первые спорт-бары, их компания переместилась туда – пиво и футбол, две составляющие заслуженного отдыха рабочего человека.
Я не помнила в детстве каких-то особенных ссор или скандалов между отцом и матерью. Они просто были двумя планетами, движущимися по никогда не пересекающимся орбитам, двумя совершенно разными, противоположными мирами. Отец, посмеиваясь, говорил про мать: «Наша интеллигенция», а та всегда мучительно краснела за его простоватые манеры и глупые шутки перед общими знакомыми.
Как, почему, каким невозможным образом они некогда сошлись – мне было неизвестно. Вероятно, отец уже тогда неплохо зарабатывал, может быть, был бойким, настойчивым, а мать, по советским понятиям, больше всего на свете боялась остаться одинокой, незамужней, бездетной. А может, и у них по молодости была какая-то головокружительная и невероятная история любви, сметающей все преграды, стирающей социальные и личностные противоречия?..
Как бы там ни было, к моему осознанному возрасту они уже едва разговаривали друг с другом, сохраняя только видимость семьи, на деле же каждый жил своими интересами.
Мать – высокая, немного нескладная, вечно в каких-то темных трикотажных бесформенных платьях, призванных смягчить ее угловатую фигуру, с длинными сильными пальцами, всегда коротко остриженными ногтями, была учительницей музыки. Мне, маленькой, удивительно было, как она преображалась всегда за инструментом. В обычной жизни резкая, нервная, слегка дерганная, садясь к роялю, она вдруг приобретала мягкость, плавность в жестах. Веки ее опускались, лицо становилось одухотворенным, красивым, исполненным какого-то внутреннего света. А такие знакомые мне пальцы, заплетавшие мне косы по утрам, совавшие в руки тарелку с кашей, смазывавшие зеленкой ссадины и царапины, вдруг оказывались волшебными, умеющими извлекать из простых белых пластиковых клавиш удивительные звуки…
Тогда, в детстве, музыка была для меня магией, способной превратить маму в прекрасную принцессу, а мир вокруг меня – в удивительное сказочное царство красоты и гармонии! И я мечтала приобщиться к этому чуду, научиться, овладеть этим волшебством, как мама. Я грезила уроками музыки, еще не представляя себе, на что подписываюсь…
Когда-то в юности мать мечтала об академической карьере, но та отчего-то не сложилась. Вряд ли ей не хватило упорства, усидчивости – мне казалось, она способна была даже летать научиться, если ей так уж сильно приспичит овладеть этим навыком. Скорее всего, она просто оказалась рядовой пианисткой – достаточно техничной, подготовленной, но, увы – не гениальной. Такое случается сплошь и рядом. Звездами становятся единицы, а сотни и тысячи посредственностей, убивших на достижение недостижимого детство и юность, затем чахнут от скуки и нереализованных амбиций по районным музшколам и училищам.
Моя же мать, окончательно отчаявшись добиться чего-то, все свое нерастраченное тщеславие выплеснула на меня. О том, что у меня невероятные музыкальные способности, я слышала едва ли не с младенчества. Мать потрясенно рассказывала всем знакомым – снова и снова, с течением времени украшая историю все более волнующими подробностями – как не могла петь мне, новорожденной, колыбельные, ибо я тут же широко открывала глаза и принималась подвывать, идеально попадая в ноты. С четырех лет меня таскали по преподавателям и прослушиваниям. Вердикт всегда бывал один: да, способности очень неплохие, но ребенок еще слишком мал, это ведь не балет, не большой спорт, дайте девочке подрасти.
Однако не такова была моя мать, чтобы медлить!
В итоге ей удалось все же впихнуть меня в музыкальную школу с пяти лет как выдающегося, одаренного ребенка.
Так стартовал мой многолетний кошмар. Долгие часы, проведенные за роялем в любую погоду – дождь ли на дворе, солнце ли…
– Мама, можно мне с девчонками погулять?
– А ты уже позанималась? Как «нет»?! Отчетный концерт через две недели! Пока не сыграешь Баха пятнадцать раз…
К восьми годам я твердо была уверена, что музыка – это проклятие рода человеческого. Единственным, что спасало мою жизнь от кромешного беспросветного кошмара, были занятия по хору. Наша преподавательница была наполовину испанка: отец ее был из детей, вывезенных когда-то из Испании во спасение от фашистского режима Франко. Эта женщина буквально завораживала меня: подвижная живая брюнетка с ярким ртом и смуглой кожей, она стремительно входила в кабинет, взмахивала руками – и я вдруг чувствовала, как откуда-то из глубины меня рвется, выплескивается ритм. Из груди, из живота, из самого нутра…
– Дыши животом, а не диафрагмой, – учила она. – Посылай звук в самую макушку, пусть он звенит вот здесь, – и прикасалась костяшками пальцев к моему темечку.
Я начинала петь – и звук действительно словно бы сам шел к ее руке, как примагниченный!
В общем, на занятиях по хору я чувствовала себя на своем месте. В отличие от уроков по специальности, на которых мать неизменно смотрела на меня разочарованно, словно я поманила ее надеждой – и обманула, оказавшись бесталанной рядовой ученицей, а не маленьким гением. Здесь у меня все получалось, здесь я была не гадким утенком, которого тянут в лебеди изо всех сил, а он, неблагодарный, только шипит и клюется, а неким магическим существом, у которого все получается само – легко, играючи, радостно.
Я всей душой тянулась к «испанке», мне хотелось быть такой же веселой, яркой, живой, как она, так же встряхивать блестящими волосами, так же взмахивать руками, как крыльями, и вытворять голосом удивительные вещи.
Петь, петь так, будто отдаешь музыке всю свою душу!
