День невозможного

Оболенский не выглядел разочарованным:

– Ничего. Я знаю, что вы умны и стремитесь к большему. Я верю, что вы будете умны для добра. Мы останемся сослуживцами. Я буду вас уважать и любить – как человека, который своим путем ищет истины.

– Мой родич барон Штейнгель с вами? – спросил Яков, зажмурившись.

– Да.

– Рылеев?

– Да.

– Сперанский?

– В нашем правительстве он будет первым.

– Тогда и я с вами, – выпалил он, как шагнул в пропасть, и увидел, как заискрились глаза князя.

Они обнялись. Яков не знал ни роли своей, ни обязанности, ни плана, но обвел глазами комнату и видел все как в медленном сне. Золотая изморозь на стекле; небо за замерзшим окном; синий сафьян забытой на столе книги; белые блики на острие шпаги в углу – все было ярко, как в день творения. Все бросалось в глаза, будто приближено в телескоп. Будто разум знал, что вспомнит этот миг и через тридцать лет, будто любая вещь знала об этом, стремясь оказаться в вечности – запомни меня, и меня, и меня!

2. ПРОИГРАННЫЙ ВОЗДУХ

В тот день Евгений солгал и друзьям, и домашним, и слугам, выехал из дому один.

Погода была конца ноября, отвратная; поземка царапала по подмерзшей грязи, конь спотыкался на льду. Ветер выл в подстриженных кронах Александровского бульвара; черная вода колыхалась под понтонным мостом. Мимо дворцов и казарм, мимо церквей и контор он ехал к морю, где город тонул в белом тумане; где среди домов бедноты он наизусть знал один. Толкнул калитку, и калитка была открыта. Мать убитого ждала в гости убийцу.

Вдова Смирнова сидела в своей тщательно убранной, холодной комнатке. За год не изменилось ничего, так же тикали часы, попискивала канарейка, в руках у вдовы был тот же молитвенник, только морщины стали глубже. Ее сын, навечно восемнадцати лет, в первом мундире прапорщика, так же глядел с портрета на стене. Когда Евгений вошел, она только кивнула.

– Вы привыкли, чтобы все было по-вашему, – сказала вдова уставшим, бесцветным голосом. Кажется, она уже считала себя умершей. – А вы ведь ничего не измените. Ничего не поправите. И долга своего, как ни старались, не отдадите.

Он заставил себя поглядеть в выцветшие глаза, когда отдавал ей деньги – и она их взяла, как всегда. Думал ли он в детстве, что его Эриния будет жить в домике на дальней окраине Васильевского!

– Может быть, в этом году получится.

***

– У нас точно есть шестьдесят тысяч штыков?

– Я не вижу причин не верить генерал-майору Волконскому.

На галерее особняка Трубецких было пусто – бал уже начался. За окнами был ледяной холод, огни на стрелке биржи, крепость под черным небом в мелких северных звездах. В темном окне двоилось и его отражение: он был старший сын и наследник старинного рода, плоть от плоти высшего дворянства империи – и он же был заговорщик, собравшийся отменить самые основы этого мира.

– Хорошо, что вы уже собираете старую гвардию, – сказал Евгений вместо приветствия. Хозяин дома ушел от гостей, будто ждал его.

С галереи Трубецкой обозревал гостей в зале – как шахматист, расставивший фигуры на доске. Здесь были те, которых Евгений знал по иным собраниям. Мелькали в разноцветной толпе черный бархатный фрак Сперанского, строгий профиль генерала Перовского, мохнатая шевелюра генерал-адъютанта Шипова; его брат, полковник Шипов, шутил с рыжим полковником Моллером из Финского полка. Все – герои войны, полковники и генералы, основатели тайного общества после побед над Наполеоном. Старая гвардия, из которой князь Сергей Трубецкой последний остался в строю.

Трубецкой глянул на него снисходительно и спокойно. Он пару дней как вернулся из Киева после года отсутствия, а говорил со спокойствием основателя.

– Не спешите, Евгений. Если станет известно, что войска у нас есть – не так сложно будет найти поддержку в столице.

– Год назад вы говорили другое, – Евгений не смог удержаться от упрека. В 1824 году полковник Пестель из Южного общества приехал в столицу договариваться – и он, Евгений, за три месяца почти добился планов совместных действий. А потом Трубецкой за неделю развалил всё.

– Год назад сговорились бы литературный кружок и пара полковых командиров. – поправил его Трубецкой, не меняясь в лице. – А теперь мы можем поднять большую часть Первой и Второй армии. Если вести разговоры о смене государственной власти – я предпочту вести их с теми, кто может добиться результата.

Так же неслышно подошел старый дворецкий Трубецкого, Иона Данилович, поднес шампанского; сухопарый, с выправкой, как у солдата, он один входил к хозяину, когда велись не самые послушные разговоры. Новый лакей, с полотенцем на руке, высовывал из-за колонн длинную шею, не решаясь подойти ближе.

Вдруг как наяву Евгений увидел их всех – внизу, в кухне, кухарка утирала лоб в кругах пара, пробуя соус на вкус; снаружи кучера грели руки у разведенного для них костра, ожидая своих господ; лакей лавировал между гостей, стараясь не расплескать охладительное…

– При нашем успехе мы больше не сможем давать таких балов.

– Я знаю, – просто ответил Трубецкой. – Ну что же – за республику?

– За республику! – тихо зазвенели бокалы, на фоне гремящего бала негромко прозвучал этот еще неслыханный тост. За Российскую республику! – за отмену рабства, за общий для всех суд, за ограничение ничем не ограниченной верховной власти; за государственный переворот и конец самодержавной монархии.

– Мы задержались, – напомнил Трубецкой. – Пора идти к гостям.

***

Евгений вошел в этот блестящий водоворот, как в театр. Кланялся дамам, жал руки мужчинам, справлялся о службе и детях, сам уклонялся от вопросов, пока младшая сестра не поймала его за руку.

– Я уж думала, ты не придешь проводить меня. Опять ваши гвардейские дела? Ты знаешь, что Лиза Голицына с тебя глаз не сводит?

У зеркал в золоченых оправах, окруженная стайкой прочих девиц, блистательная Лиза Голицына приняла бокал у Кости (брат все пытался поймать ее взгляд), а сама всё поглядывала в сторону Евгения. Заискрились глаза, еще горделивей расправились плечи, дрогнуло перышко на жемчужном эгрете.

– Лиза очень мила. – Наташа с интересом наблюдала за его смущением.

– Лиза умна, но вместо меня глядит на мои эполеты.

– А Оля в Москве была слишком застенчива, – Наташа только фыркнула. – Понимаю: твоя избранница должна быть умна, как Катерина Ивановна, прекрасна, как Воронцова, верна, как Муравьева… и терпела твои причуды – как я.

– Почему мне нельзя на тебе и жениться? Не смейся!

Наташа погрозила ему, утирая глаза от смеха – потом будто стряхнула с себя веселость. Грудь вздымалась и шла мурашками.

– Как ты думаешь – стоит мне выходить за князя Андрея?

– Наташенька, я не знаю. Ты его любишь?

– Да, – она улыбнулась своим мыслям, сильнее прижалась к его плечу. – Но это навсегда, понимаешь? Я не знаю.

– Представь, что его сослали, – вырвалось у него. – Что он разорен – ни наследства, ни карьеры, ни московского дома. Только вы вдвоем друг у друга. Тогда ты скажешь «да»?

На белой перчатке – след от капли воска. Сестра вздрогнула, провела рукой по обнаженным ключицам – и расцвела в улыбке, когда к ним подплыла хозяйка дома. Как повезло Трубецкому, подумал Евгений. Никто не назвал бы Катерину Ивановну Трубецкую, урожденную Лаваль, первой красавицей Петербурга, и никто не уходил с ее бала, не будучи ей очарован.

– Евгений сегодня всё говорит загадками. Я чего-то не знаю? Моего Андрея могут отправить в отставку? – Наташа больше не улыбалась.

– Натали, мужчины все любят говорить загадками. – Невысокая, пышно сложенная, с курносым носом и полными губами, всегда готовыми расплыться в улыбке, сейчас Трубецкая была серьезна. – Вам не нужно беспокоиться о том, что вы никак не сможете изменить.

С щелканьем Трубецкая складывала и раскладывала резной веер слоновой кости, держа его как кинжал. Евгений всегда любовался веселой быстротой ее ума, щедростью кипевшей в ней жизни; сейчас это оборачивалось угрозой. Знала ли Трубецкая? Теперь он уверился – знала.

Наташа сильней сжала губы, тряхнула кудрями.

– Тогда пойдем танцевать – мазурка!

Оркестр грянул мазурку. Наташа втянула его в круг пар, то распадавшихся, то соединявшихся вновь. Отплясала первую фигуру, вторую, третью – прыгали кудри по округлым плечам; с азартом хлопала, когда он выплясывал свое соло, схватила брата за руку, когда пары опять сошлись. Рука была горяча сквозь перчатку.

– Отец заложил Рождествено, – Наташа повела плечами, будто сквозняк проскользнул по зале. – Если будешь влюбляться – влюбись в кого-нибудь с приданым.

Шум, хохот – в котильоне танец дробился на кресты и круги, дамы со смехом выбирали сражавшихся за них кавалеров. Опять закружился блестящий вихрь шелка и атласа, жемчугов, и каменьев, и золота эполет – блеск, оплаченный даровым трудом миллионов белых рабов, их молчанием, потом и кровью.

Пять с небольшим месяцев до восстания, одним из первых указов которого будет отменено крепостное право. Сто шестьдесят два дня, и заговорщик Евгений сделает самый решительный шаг к разорению своего семейства.

Будто два Евгения скользило на балу. Через сто шестьдесят два дня эта двойная жизнь должна будет закончиться.

***

В гостиной был шум и смех, между кубиков – чашки с остывшим чаем, и Сережа опять утащил себе крендели. Младшие играли в настольную игру «Путешествие по России». Евгений задержался в дверях, запоминая, как это – почти вся семья в сборе. Завтра Наташа уезжала домой, в Рождествено.

– Это не по правилам! – Сережа по-детски швырнул свой кубик о стол: два очка – и его ездок застрял во Владимире.

– Господи, даже в игре я не могу сделать, что хочу, – Наташа скривила гримаску: ее карета была дальше всех, в Казани.

Подросток Дима насупился; Евгений шагнул к столу. Его роль была привычная: как старший брат он был миротворец.

– А если б мы могли делать что хотели – вот что бы вы сделали?

Младшие открыли рты. Их никогда не спрашивали о таком. Для князей Оболенских самым почетным делом считалась гвардейская служба, поэтому Диму и Сережу ждал Пажеский корпус.

– Я хотел бы закончить курс с отличием и получить место секретаря у министра просвещения, – осторожно сказал Никитенко. Судя по фишкам, ему везло, но он отставал – будто боялся выиграть у своих учеников.

Наташа фыркнула и поставила обратно на карту своего игрока, делая огромные, невозможные в игре шаги: Казань – Москва – Смоленск – Вильно – Баден – Страсбург – Париж.

– А я поехала бы с тобой в Париж. У меня вся жизнь на то, чтобы стать примерной женой и матерью; могу я один раз съездить в Париж с любимым братом?

– Я не могу, Наташенька. – горло перехватило. Евгений подбросил кубик, еще раз, еще – не глядя на выпавший жребий.

В следующем году он никак не может быть в Париже.

Первого мая 1826 года – смотр Первой армии в Белой Церкви. Белые хаты, весенняя пыль, тополя и черешни; ряды армейских палаток, безукоризненный строй, треск барабанов в воздухе. Император Александр выезжает к мятежному полку.

Южное общество больше не собирается никого ждать. Готовимся к вероятному – император будет убит.

До столицы – тысяча семьсот верст: фельдъегерь сможет добраться за девять или десять дней. Александр убит, его наследник Константин – далеко, в Варшаве. В столице – младшие братья. Николай, бригадный командир и любитель порядка; Михаил, недалекость ума заменявший старанием; семилетний сын Николая, царевич Александр…

Когда новости о смерти императора достигнут столицы – нужно сделать так, чтобы ни один из наследников Романовых не получил, как веками до того – ничем не ограниченной власти.

***

В штабе гвардейской пехоты было тихо. Император Александр уехал на юг еще в сентябре; пару дней назад пришли вести о том, что он задерживается в Таганроге после легкой простуды. Генерал Бистром уехал во дворец; в канцелярии никого не было, кроме них с Ростовцевым. За кипой дел едва виднелась макушка Якова (темные пряди были прилизаны по уставу, но все равно торчали в стороны); перо усердно скрипело.

Скрип оборвался. Яков застонал, воздел руки к небу и метнул ему толстую папку. Евгений выхватил лист.

– «Повеление Его Императорского Величества о заведении в каждом пехотном полку ведра, багра и лома для пожаротушения». Н-да. Без высочайшего повеления ведро в полку не заведется.

Яков прыснул, потряс рукой в пятнах чернил. На левой щеке тоже были чернила.

– Теперь я знаю, почему ты так спокоен. Занимаешься этой морокой и думаешь об общем деле.

«Общее дело» у него выходило без заминки, а «ты» – с некоторым знаком вопроса.

– Я-то что. Один мой знакомец в штабе заскучал так, что написал конституционный проект. Нужно будет вас познакомить, когда он будет в Петербурге.

– Он из Второй армии, да? – Яков зачастил, будто выискивал след. – Ты говорил позавчера, что ваши есть во Второй армии. Вы так и связываетесь – курьерами? Он повезет приказ из столицы?

Не сразу дождавшись ответа, Яков моргнул – и затараторил так же быстро:

– Д-да, знаешь, я д-думаю, много курьеров несется п-по нашему государству, везет очень важные бумаги – вот это повеление о ведрах и баграх…

Вряд ли сам он знал, как резко менялось его лицо в зависимости оттого, с кем он разговаривал и насколько уверен был в разговоре. Из глаз пропал интерес, веселость исчезла, разгладилась в маску идеального секретаря. Яков Ростовцев был умен, Яков Ростовцев был честолюбив – и как хорошо, что он теперь был свой и что с ним было можно говорить открыто.

– Ты прав – два раза из трех. Да, во Второй армии наших еще больше, чем в столице. Да, приходится ездить самим. Но мы им не приказываем, и они нам – тоже. Странно было бы мечтать о республике, а у себя сразу устроить диктатуру!

Яков кивал настороженно, жадно, но больше не спрашивал ничего. Захотелось подбодрить его.

– Заходи ко мне вечером. У меня хорошая мадейра – выпьем наконец за дружбу. И если хочешь что-то спросить – спрашивай.

– Что я могу сделать для общества?

– Потерпи немного, – рассмеялся Евгений, глядя в остроносое лицо, будто подсвеченное невидимым огнем. –Ты говорил, что у тебя друзья в Измайловском полку?

Яков покусывал кончик пера, перебирая знакомых. Траскин и его компания – точно нет; Галатов – точно нет, Фок и Андреев – наверно нет; капитан Богданов – непонятно; кто знает, что у него на уме. Александр Львов – очень возможно; да, он собирается в отставку, но он очень умен; позавчера он хотел убедить офицерское собрание в преимуществах парламента. Может, еще Кожевников из второй роты…

Сквозь двойные стекла пробился печальный гул – колокола Никольского морского собора. Еще один молебен о выздоровлении государя, застрявшего в Таганроге.

– Как ты думаешь, он ведь выздоровеет? – спросил Яков с сочувствием.

Если император выздоровеет, то это продлит его жизнь лишь на полгода. До первого мая двадцать шестого года, до императорского смотра Первой армии в Белой Церкви. Но за эти полгода нужно успеть то, что тайное общество не смогло сделать за пять лет. И потому лучше было бы, если б император выздоровел.

Колокола не смолкали – звон громче любого молебна. На площади росло столпотворение. Во двор влетел курьер, кинулся в дом. Тулуп был весь в снежной пыли, на длинных усах намерзли льдинки. Вручил им письмо – генералу Бистрому лично в руки – потом хрипло выдохнул: «Государь скончался!» – и с грохотом сбежал вниз по лестнице.

Яков встал из-за стола, глядел на Евгения с испуганным изумлением, как на очень важную персону – много важней его самого.

– Нужно срочно найти генерала Бистрома. – Евгений взял его за плечи. – Сможешь побыть курьером?

Яков закивал, схватил шинель, вылетел за дверь. К счастью, он не спросил ничего. Колокола звонили и звонили по почившему императору. По безвозвратному, упущенному шансу.

***

На лицах всех собравшихся в квартире Рылеева проступал один и тот же безнадежный ноябрь. Под зеленой лампой – пятеро, от полковника до поручика. Тайное общество, не успевшее ничего начать, уже потерпевшее поражение.

– Где ваши генералы, где ваша артиллерия, где ваша сила? – капитан Николай Бестужев не повышал голоса.

– В самом деле, обидно, – подлил масла в огонь его брат Александр. – Хотели действовать при перемене престола, а перемену-то и пропустили.

Моряк Николай стоял наглухо застегнут в своем синем флотском мундире, только двигались желваки на сухом лице. Романтический писатель Александр в щегольски распахнутом драгунском мундире опасно покачивался на стуле, подкидывая в воздухе новый – константинов – рубль. Они были родные братья.

– Наши генералы… Были, да сплыли. – Рылеев тер виски; вид у него был совершенно больной. – Орлов, Шиповы, Перовские, Моллер… Потеряли интерес, когда мы ещё грезили просвещением. Но подождите, может, мы можем…

– О нас и так стало слишком известно, – отрезал Трубецкой, возвышаясь над растерянным собранием. – Мы объявим о роспуске общества. Верные пусть останутся в гвардии. Тогда при удачном моменте мы будем более уверены в успехе.

Все это уже не имело значения. Император Александр правил двадцать пять лет, возбудил надежды на лучшее правление и потом сам разрушил их, победил Наполеона – и загнал своих солдат в рабство военных поселений. Против Александра давно копилось недовольство. Но новый император Константин, герой всех прошлых войн, давно был в Варшаве. Там были конституция и сейм – мечта либералов; там была короткая восьмилетняя служба – мечта солдат. Мало кто помянет его неблаговидные дела в столице. Кто вспомнит о старике графе Штакельберге, которому Константин сломал руку прямо на приеме у императрицы Екатерины? О том, как Константин в шутку стрелял по своей пятнадцатилетней жене из пистолета? Кто вспомнит об отказавшей ему несчастной госпоже Арауж? Силой ее привезли в Мраморный дворец; Константин, надругавшись над ней, отдал ее своей охране; еле живую ее отослали домой поутру – и причиной смерти объявили эпилептический припадок. Молчание ее родных было куплено – мало кто вспомнит о том. От Константина будут ждать милостей, на Константина будут надеяться еще лет двадцать пять.

Евгений глянул в окно: сквозь изморозь виднелся ряд домов, занесенная снегом стройка, змеиное русло Мойки, остов лодки, вмерзший в лед под Синим мостом. Подо льдом была быстрая река, в которую, как известно, нельзя войти дважды.

***

У Андрие на Малой Морской младший брат и кузен заказали всего столичного, дорогого – утешали, как могли.

– Вас, кажется, отец просил экономить? – подшучивал кузен Серж, отгоняя запах лимбургского сыра.

– Устриц в Москве нет, – Костя разлил на троих оставшееся вино. – Сегодня гуляем. За возвращение блудного сына!

– Не будь так нетерпелив, – кузен Серж положил Евгению руку на плечо. – Я читал ваш конституционный проект. Если парламентаризм в самом деле наилучшая форма государственного устройства, то он распространится по миру и так – никто же не спорит с прививанием оспы или с достоинствами паровой машины. Возможно, через двадцать лет наши сыновья будут голосовать, как в Британии, или сами избираться в парламент…

Кузен Серж обладал счастливым даром верить в хорошее.

Обед все гремел, фраки сменились мундирами, к Косте подсела компания, какие-то Эльский и Энский из кавалергардов, благоразумный Серж ушел домой, а Евгений все сидел за нетронутой рюмкой. Энский подкручивал ус, вздыхал о цыганках, Эльский шикал на него – государь умер, какие цыганки. Говорили о чинах и дуэлях, о девицах и лошадях. Костя все пытался подлить ему вина и с третьей попытки сдался.

Это было хорошее время. Союз Благоденствия, долг гражданина, пометки Трубецкого на полях конституции… Вместо переворота мы занимались дебатами. Хотели обойтись без жертв – и упустили время.

Шум и ругань – Костя пьян и в ярости; Энский распушил усы:

– Капитан Якубович герой!

– Нет, сей господин мерзавец, и кто его защищает – таков же!

– Вы меня сейчас, милстигсдарь, назвали мерзавцем?!

– За вас говорит вино, – похолодев, Евгений вскочил между спорщиками. – Идите спать, господа. Завтра договорите.

Пьяные отшатнулись. Он заплатил за всех в долг, вытянул из присмиревшего на морозе Энского его адрес, посадил на извозчика и только сев в свои сани – выдохнул. Костя привалился к его плечу.

– Жень, да я не стал бы стреляться с этим дерьмом. А стал бы – что с того… – Голова дернулась и упала на грудь. – Сам знаешь – ничего страшного…

Евгений уткнулся в затылок брата. Мягкие пегие волосы пахли табаком, щекотали нос. Медвежья доха была натянута до подбородка, но и под ней Евгений казался себе ледяной статуей. Костя был жив и здоров, просто пьян. А он испугался, как пять лет назад – опять вызов, опять дуэль. Как он испугался тогда, что привезет домой мертвеца. Но тогда мертвеца привезли в другой дом.

***

Восстания не будет. Жизнь продолжалась, и Костя был к полудню пьян. Евгений вернулся домой.

– Генерал не спрашивал меня?

– Я сказал, что вы по делам в казармы, – буркнул кучер Семен, чистя упряжь со зверзким выражением.

– Что у тебя, Сема?

Семен отвернулся – да ничего, барин – поднялся со своей низкой скамеечки, взял у него промерзшую шинель. Денщик Егор Савельич прошаркал за щетками ее чистить. Семен с его мрачной рожей был идеален для отговорок – второй раз обычно не спрашивали.

Евгений все же спросил – и через час выехал из-за ворот. Снежная пыль летела в лицо. Купец Шишкин, словно карауливший его из окон своей лавки, расплылся в масляной улыбке – добро пожаловать-с. Евгений поспешно отвернулся.

– У вас семьсот рублей долга там. Опять приходили, – напомнил Семен, обернувшись с облучка.

– Я вообще не знаю, сколько мне понадобится денег, – бросил Евгений. – Вот что ты от меня хочешь?

В покосившийся мезонин к помещице Дормидонтовой Евгений вошел как к себе домой, скинул шинель на соболином меху на руки веснушчатой девчонке, со щелчком открыл золотой брегет: сколько можно ждать. Потускневшее зеркало отражало лондонского денди. Рубашка была так бела – чуть не светилась в полутьме. У ворот била копытами тройка орловских рысаков, экипаж с фамильным гербом. Евгений надеялся, что для госпожи Дормидонтовой это будет достаточно.

Через час он вышел из чертова мезонина; за ним бежала девчонка, вцепившись в жидкий узелок своих вещей. Госпожа Дормидонтова была так ошарашена визитом сиятельного гостя, что продала ему свою горничную без всяких вопросов.

Еще через час Евгений сидел у поверенного в гражданской палате: девице Авдотье Макаровой выправляли паспорт и вольную. Девица Авдотья закусила губу, как молилась. На побелевших щеках еще сильней проступили веснушки. Поверенный старательно скрипел пером, поясняя каждое слово:

– Купчая ваша в полнейшем порядке, подпись вашей светлости заверять не нужно; вот-с извольте вольную, и паспорт мещанки-с ей выпишем… Ему тоже?

– А вы бумагу подготовьте мне и печать поставьте, – сказал Евгений. – А я потом все впишу.

Он не знал, зачем взял паспорт Семена. Семена он освободить никак не мог – Семен был собственностью отца. И если вольная выходила замуж за крепостного, то оказывалась в рабстве опять.

***

В людской пахло вчерашним обедом, ваксой для сапог и почему-то кошкой. Волосы растрепались и лезли на лоб, рубашка пахла потом и соленьями, которые ему Савельич то и дело подкладывал – то огурчиков, то грибочков. Штоф водки был почат на четверых, но Савельич стоял у двери и гонял денщиков генерала Бистрома, которым хотелась поглядеть на невиданное зрелище – барин в людскую пришел и со слугами пьет на кухне.

Не хотелось выходить отсюда. Здесь он хотя бы для этих двоих что-то смог изменить. Это было безрассудно, он нарушил все возможные правила, ему было еще объясняться с отцом… Сегодня, именно сегодня – он не смог иначе. Это было, как сказал бы Яков, дело милосердное, но малоосмысленное. Он смог выкупить эту одну Авдотью, еще глубже залезши в долги, но он не мог освободить Семена. В мыслях Евгений уже сочинял письмо – «Я хотел бы освободить Семена…» – или приехать к отцу, привезти ему гербовый бланк – батюшка, только подпишите…

Отец, любя старшего сына, даже мог согласиться – но не тогда, когда в счет долгов (триста сорок тысяч долгов на тридцать тысяч годового дохода) заложил своих крепостных и деревню.

– Помнишь Денисовну? – спросил он Семена.

– Как не помнить Ирину Денисовну? – Семен воззрился на хозяина даже с осуждением. – Все наши ее помнят.

– Она была моей няней, – объяснил Евгений. – И моя, и Кости. Она была добрая… Но в мои семь лет отец выписал мадам и месье Стадлер… А потом и Костя подрос.

– А Ирину Денисовну и продали потом, – пояснил Семен.