Махавира

скачать книгу бесплатно

Махавира
Александр Поехавший

Он отсутствует так же, как он будет отсутствовать, когда он будет мёртвый.Есть только небольшое отличие: сейчас его отсутствие имеет тело, а потом его отсутствие не будет иметь тело.Кто умирает до того, как наступает смерть тела, достигает высшей жизни.

Александр Поехавший

Махавира

Чем меньше меня, тем больше я есть.

Если я вообще ничто, тогда я есть всё.

Животное Тольятти

Здравствуйте, моё подлинное имя Махавира. В своей предыдущей жизни я был Бодхисаттвой и толковал Дхарму для страдающих существ в Юго-Восточной Азии в области современных Таиланда и Камбоджи. Перед самым покиданием тела я потерял сознание и не наблюдал всё до конца.

Миновала кальпа и я снова вышел из чужого тела ровно в 10:01:88. Раннее утро января, что могло быть ужаснее такой лёдовой поры. Да ещё и в такую рань, да ещё и на плонете Жопа. Но по документам я из Тольятти. Неприязнь к пробуждениям спозаранку оказалась врождённой. Я родился с недостатком дыхания, оно было затруднено поражением лёгких. Проблемы появились прямо с первого дня во внешнем свете.

Ну а каким можно было выползти в эпоху грядущего развала и последующим за ним упадком, который всё продолжается. Полнейшая бессознательность и беспомощность. Ума совершенно нет. Я просто был маленьким чистым зеркалом. Сразу диагнозы: рахит, астма, дисбактериоз и сопутствующие всему этому месиву другие неприятности тела.

Девственный мозг так не хотел всасывать чепуху: мама, папа, дя, нит. Я хотел дальше молча сосать сочные груди полные нектара и полезностей. Моя грудная клетка явно искажалась, она стала вогнутой. Кто-либо не заметил и наступил, но успел вовремя одернуть подошву при хлопках треска.

Постоянные шприцы с затупленными иголками. Распад страны, зачин нового распада, ещё более тягучего и почти не заметного. Они кипятили весь инвентарь, ничего своего не было и нет. Протыкания кожи производились нищими медсестричками каждый день. Они зачем-то хотели, чтобы я продолжал свою жизнь. Вдруг хотя бы он станет кем-то, а не тем-то. Среди такой разрухи как все смогли выжить. Главное молоко и хлеб всегда были по сносным цифрам на тетрадных листах, вырванным и вдавленным в животворящее питание.

А я всё болел и болел с дыханием как сопло сопки – свистяще-хрипящее. Воздух ещё не загазован миллионами стальных чудовищ, к которым всё больше и больше стремилась каждая семья. Колбаса вкусная и невкусная – дорогая и дешёвая. У вкусной даже тонюсенького ломтя хватало для сытного наслаждения. Забавой было ещё и натирать чесноком корочку чёрного хлеба. Но я уже сам ходил на горшок, но по прежнему сосал через резиновую сосочку молоко. Тогда оно было, как и воздух ещё натуральным. Все настолько доверялись друг другу, что в ЗАГС прокидывали прошение о разрешении стать зависимыми друг от дружки. Настолько верили, что каким-то чудом отдельные лица захапали себе всю большую землю. Никто и не заметил, кто там что себе присвоил или купил на деньги, которых ни у кого никогда не было.

Эта фиолетовая страна вынужденно принимала курс на обезьянничание западу и одновременно с этим отход от всего восточного. Но чем больше жители хотели быть похожими на тех, кто постоянно улыбался, тем уродливее они становились. Век подходил к концу. Люди, у которых было всё для путной жизни продолжали истязать себя и других. Никому не нужная горстка на юге пожелала быть ни от кого не зависящей. Вместо того, чтобы обнести стеной и предать вечному забвению непокорную территорию, без которой всем было бы только легче они посылали туда рано умирать зелень. Свои-то не нужны были, а уж эти, с которыми у основного населения никогда ничего не было общего и подавно. Но для тех, кто отправлял любая сторона являлась крупногабаритным мусором. Нестерпимая жажда удержания в своих поганых и загребущих ручонках не только человека, но и даже клочка федеральной земли не выжечь ничем в тех, у кого внутри заел помойный, сильно изношенный совок из чугуна. На смену одним уставшим припирались другие такие же.

Существенно поздней ночью я ощутил что-то неладное с собой. Любопытные партизанские движения неизвестной природы. Это не прекращалось, неподвластное моей воле или уму. Что могло быть хуже, чем ночная вылазка глистов. То, что творилось на выходе из шланга стало нестерпимым. Свербёж от шевеления паразитов принуждал меня беспрерывно корпеть на горшке и тужиться в уповании на то, что ещё осталась спасительная масса, которая вытолкнет и заберёт с собой окаянных червей. Из-за сильных препаратов для лечения астмы иммунитет убивался и любая инородная гадость чувствовала внутри меня, как дома.

Когда моя корявая речь стала чуть богаче я выразил то, что выводило из равновесия. С клизмой сделалось полегче: быстренько промыл, лёг дрыхнуть. Вероятно, чтобы лишний раз не травмировать меня или ради спортивного интереса иногда мать вручную выискивала глистов под ярким светом, изловчаясь схватывать яйцевыводящую гадину.

Старший брат являлся моей противоположностью. Я всегда молча терпел мутные боли от своих врождённых неудобств, а этот постоянно орал и истерил из-за преследовавших его вспышек мигрени. Он никогда не брал меня вместе погулять, но мне и не особо надо было, я мог поиграть и побеситься с первым встречным.

Мы остались с братом наедине и решили развлечься в камень, ножницы, бумагу. Он жульничал и выставлял колодец, в который всё проваливалось. За это он волок меня голой спиной по жёсткому паласу, один проигрыш – один прогон. К приходу родителей от моей кожи ничего не осталось. Она была до такой степени стёрта, что проступили пузыри. Мать мазала меня подсолнечным маслом.

С первыми достаточно уверенными шагами меня взяли с собой за грибами. Маленькая лесопосадка показалась огромным лесом, а сыроежки выглядели ценной добычей. Когда вёдра наполнились я принялся пинать непопулярные в народе грибы. Я внюхивался в складчатые, белоснежные шляпки. Они были такими чистыми и так легко было разрушить эту структуру. Всё казалось таким хрупким, таким покорным. Старая кора легко отрывалась от ствола. Отец сорвал травинку и обильно послюнявил. Муравьи набросились на влажную гостью. Отец повелел попробовать на вкус атакованный стебель. Кисленькое прижигало сосочки и хотелось ещё. Я залип над муравейником надолго, намеревался такой кислотой вывести всех паразитов, пожирающих изнутри детское астматическое тело.

Чтобы хватало на еду и оплату коммунальных услуг матери пришлось взять нянчить чадо с синдромом Дауна и многими другими недугами, от которых его голова раздулась до противоестественных пропорций. Родители этого маленького усердно трудились, чтобы вкладывать всё заработанное в эту явную полуживую безнадёгу. Я смотрел в его застывшие глаза и полагал, что совсем нет здоровых от рождения. Ребёнок бо?льшую часть свободного времени невозмутимо сидел на горшке, так что особого беспокойства никому не доставлял. Ему даже передвигаться так было легче, чем на четвереньках: летал, как ракета отталкиваясь ногами. Поначалу смешно и удивительно, потом привыкаешь и не замечаешь.

Я беспрерывно кашлял из-за непрекращающегося бронхита. Внутри всё будто умирало и разлагалось, снова и снова. Чем больше лекарств проглатывалось, тем сильнее хотелось пить. Часто мочился в постель по ночам, ибо под впечатлением от диафильма по-другому быть не могло. Синий аппарат, я заряжал туда моток с плёнкой. В кромешной темноте экран проецировался на белую дверь. Я брался потихоньку крутить ручку, и начиналось пространственно-временное представление. Кадры с пояснительным текстом, так просто, но этот запах раскалённого пластика, такая горячая лента в конце. Мне нравилось трогать всё аномально тёплое, пребывать в прогретом. От холода моё тело плакало, болезни очень легко проскальзывали вовнутрь. Астма давала им добро на раскручивание.

В детский сад я практически не ходил.

Дешёвые синтетические мелкокристаллические порошки разводились в трёхлитровых банках и выпивались как можно быстрее. Всё что нужно было сделать: просто добавить воды. Слыло, что в юпи было много химии, а с инвайтом всё было превосходно. Из-за плачевного усваивания пищи мышечная дистрофия была гарантирована. Главным видом личной покупки была жвачка. Это был популярнейший товар, особенно когда вместо наклеек появились переводилки. Марка Напугай. Жвачка Напугай один, Напугай два, три и дальше. Отличие в переводилках: в Напугай один были сосущие черви, в другом предметы типа лезвия, гвоздей со следами крови, потом появились насекомые. Нужно было намочить фантик и придавить к телу. Картинка держалась недолго, но так не хотелось смывать, даже когда уже всё крошилось и падало ошмётками. Все ходили щеголяли своими исклееными руками, можно было увидеть очень редкую переводилку. Чтобы покупать жвачки и чупа-чупсы я сдавал бутылки.

У каждого имелся нож – главное развлечение середины 90. Правила игры бережно передавались из уст в уста, а новички сначала просто смотрели, тщательно наблюдаешь – потом воспроизводишь. Появилась радуга из пластиковых колец, что переливались при движении рук, как чаши весов. Все её захотели. Явились самолётики на верёвочках, крутишь вокруг на верёвке и он ещё вжжикает. Да, хотим самолётик.

Я любил в догонцы, самая простейшая и весёлая забава. Нужно было нагнать убегающего и коснуться его рукой. Он мается, превращается в зомбака, всё что угодно.

Я любил всех приводить в гости и мать кормила их. Ходить в гости в девяностых – просто сидеть в одном помещении и делать вид, что присутствуешь, ведь с собой у тебя ничего не было, ни в карманах, ни за душой.

Меня не интересовали ни девочки, ни мальчики. Всё, что мне хотелось – это игрушки, которыми можно было управлять и последовательно проводить над ними опыты. Роботики – разные головы зверей с телом человека были вышкой. Я капал из пузырька одеколон и надзирал, как деформируется от горения тело. И пока полыхал один, я поднимал его и капал на другого. У меня также имелась одна мягкая игрушка – это розовый мишка. Я разрезал его ножом и запихивал внутрь всё, что влезет, а потом снова зашивал. Красил красной акварелью будто это была настоящая кровь.

Я бегал в догонцы со сложностями – надо было использовать лазилки, они были архинебезопасные: неустойчивые, высокие, низ – жесточайший бетон с мелкой крошкой из острых камешков.

В ванне самой благоприятной температурой было на грани ожога, как в аду – поджариваешься, но никогда не умираешь.

Балаково локализовался на берегу реки. Мы жили в центре города на восьмом этаже. Я нанизывал соску на смеситель и заполнял её до самого предела и как же она красиво летела с высоты и оставляла после себя влажное кричащее пятно.

Пляж рукой подать, народу раз-два и обчёлся, катамаранов вообще одна штука. Много детей бросилось толкать надводный агрегат наподобие чилвелоканоэ. И я за компанию зацепился и стал увлекаемым где глубина ногами не встать. Встал выбор цепляться дальше или спрыгнуть. Над головой зиял сияющий столб смертоносной воды и вертикальные лучи солнца пробивали толщу. Я должен был умереть тогда, а может я это и сделал. Мужские ноги коснулись дна и бдительный ведь хозяин как-то заметил такую незначительную трагедию. Вскоре вместе с другим заплывшим за грань нет дна меня возвращала женщина, а взбешённый отец грозил с пляжа кулаком. Этот проблеск того, как можно заметить мельчайшее побудил меня тренировать наблюдение.

Первый опыт произошёл лёжа на паласе и в дерзких попытках посмотреть, что под юбкой молодой подруги матери у нас в гостях.

На первое сентября я пошёл в школу (изумительно). На втором сентября уже был урок литературы и все читали на скорость. Чем ближе ко мне пододвигало учительский учебник, тем ярче накручивало в животике. Я начал публично читать и по ходу обкакался и сразу привстал. Такой мелкий и понимал уже, что может просочиться, что тогда все обратят на меня жадное внимание. Я галантно и аккуратно, без дёрганий, стойко держал поднятой руку. Молодая учительница с такими добрыми глазами, я легонько выразил ей руками, что нужно склониться пониже, чтобы ухо её оказалось на уровне моего рта. Я сразу сказал, что обкакался и ничего лишнего. И она велела мне сложить портфель, одеть курточку с крючка и идти домой. Дома в ванне я смывал душем с себя всё.

В этот же судный день высохший и отдохнувший я ринулся беситься во дворе. На улице устроили догонцы. Я почти никогда не маялся, потому что быстро убегал от преследования и ловко лазил по лазилке как австралопитек. Ничего из момента падения не было запечатлено в моей дырявой памяти. Удивительно, что можно было так просто вырезать такие кусочки.

Я разинул глаза и наблюдал себя очень кратко качающимся в белой карете с крестом. Потом палата, набитая людьми. Все сразу спрашивали, кто меня это так, это кто. Единственным наблюдаемым мною состоянием была тошнота и когда в голове жутко мутит и штормит. Под койкой выручал железный таз. Я блевал, потому что так всё кружилось и вертелось, что дойти до туалета было невозможно. Это злачное место было перевалочным пунктом для первичной сортировки увечных, избиенных, сбитых машинами.

Лишь через три дня меня перевели в палату из двух людей, где я смог взглянуть на себя. Правая сторона лица с эпицентром в виске радиально накрывала чёрным пятном. Зачем-то кололи в жопу инъекции целый месяц при ушибе мозга. Как это могло помочь исправить сотрясение ума не приложить.

Родители спустили за тысячу рублей ценный земельный участок, подаренный с работы, где сажалась картошка и по мелочи. Всё ради того, чтобы потратить их мне на сладости и шоколадки, от которых мне явно не хорошело. Моему соседу раз в неделю привозили Арбуз и это было божественно. Один Арбуз затмевал собой весь ассортимент вкуснях из телека. Я бегал в туалет писить. Отец знал, что Арбуз промывал почки.

Чем больше уколов делали, тем больше хотелось плакать. На четвёртой неделе стационара уже заливался слезами в подушку пока вливали химический сок при сотрясении мозга. Какие могут быть уколы при сотрясении мозга. Препарат попадал в мышечную ткань, но мозг мой был не связан с мышцами, как у остальных.

Короткое как жизнь лето в России – ценный подарок. Мне удалось поймать прыткую ящерицу. У неё отвалился хвост. Обнажилась пугающая краснота на обрубке. Являлось вспышкобразное осознание что, всё что делается – правильно. А потом увлекало уже что-то другое. Фильм про металлический ёж в клетке, как визуальная головоломка. Страна детей и только один изгой знал, как вынуть ежа из клетки. Он кричал в конце, витая лестница.

На уроке труда я не мог вставить нить в игольное ушко, не мог просто сосредоточиться, даже как-то пожаловались родителям. Меня отметила учитель по французскому. 1 п класс.

Центр города. Лифт. Восьмой этаж. Новая школа перед домом. Живи не хочу, но воздух только казался чистым, много заводов грозили убить по словам знающих людей, коих всегда большинство.

Одними из последствий сотрясения ГМ стали укачивания в колёсном транспорте. Я зажимал голову между коленями, чтобы хоть как-то стабилизировать тряску, но это редко помогало. Я наблюдал, как люди, к которым кто рядом подсаживался вибрировали раздражением, как гидра из программы про животных – сжимается от тычка. В том же автобусе я смотрел на путь следования: я сидел, но продолжал двигаться. Сидеть и смотреть в окно и при этом ехать только вперёд. Иногда машина сдавала назад, но это в особо редких случаях, у назад нет пути. Я хотел, чтобы все знали кто о чём думает и так бы воцарился рай точно из тонких брошюр для самых маленьких свидетелей. Видеть они видели, а схватить не могли.

У всего двора были погоняла на весь сорт 90 х: скрудж, терминатор 10, подлиза из мишек гамми. У меня кликуха была Чикибряк. Почему Чикибряк. Я мастерски владел метанием ножа в землю и всегда побеждал в земличках. Когда стоишь в начерченных полукругах и отхватываешь территорию врага там, где нож воткнётся. Не втыкается – ходит другой.

Такая простая радость была когда раз в месяц доставляли новую порцию песка, ибо старый весь растащен и загажен кошарами. Я всегда строил сахарную ферму, когда в выкопанную яму струйкой падает речной минерал. Мне говорили, чтобы я перестал пристально смотреть на лица людей, особенно женские. Какая-то мамина подружка настоятельно порекомендовала ради интереса сводить меня к новенькому по нервам врачу. Я нормально ответил на все его заковыристые вопросы, а он всё время спрашивал понимаю ли я вопрос. Он, увидев мою жирнющую медкарту, перестал думать и дописал, что у меня обнаружена вялотекущая шизофрения. В школу я после выписки пошёл только через три месяца после третьего сентября. Меня долго отказывались брать в первый класс, потому что уже зима, холодно да и тупая травма головы была.

Уже не вписался в систему: вот надо во что бы то ни стало идти в первый класс на первое сентября, чуть позже – просто немного подожди год. Меня взяли и я не мог вдеть нить в ушко на трудах. Каждый грёбаный урок я промахивался и промахивался, пожаловались матери. Я просто не мог попасть в дырочку, маленькую и узенькую, не мог догадаться закрыть один глаз, чтобы прицелиться. Я просто наблюдал это и приходило что-то из тёмных глубин: зачем это делать, зачем что-то во что-то вставлять сорок минут.

У всех были денди, но у меня же имелось нечто невообразимое – компьютер из игр, которые загружались с помощью плёнки аудиокассет. Я прыгал по кругу в зале и причитал: *название игры* загрузись, *название игры* загрузись. Малейшая помеха в загрузке и надо было перематывать и загружать снова. Жёсткие квадратные игры без сохранений и хоть какого-либо смысла. Но мой ум жаждал денди. У меня появилась она, ум возжелал сегу, плэйстэшн. Но затем до нас дошли слухи о существовании персональных компьютеров, где можно хранить до фига игр и мутить всё что хочешь: и кино смотреть на дисках, и музыка.

Все ходили в одной и той же одежде, состоящей из 2 комплектов: повседневка, спортивка. У тех, кто трясся на диско имелся вечерний туалет. Я всегда хотел на дискотеку, но мать не пускала, потому что там не было ни дня, чтобы кого-то не запинали. Как предостережение – туша старшего брата с отбивной вместо лица после одного из ночных походов за шикарными приключениями под туц туц музыку.

Одна из моих одноклассниц всегда диву давалась, когда меня называли Санёк. Она не могла постигнуть, как можно таким словом звать вместо Саша. Она влюбилась в меня, как и наша классная руководитель, которой было за семьдесят да ещё и с таким обидным погонялом, которым её щедро наградили ещё при моём отце. Мой отец в одно прекрасное время вышел к доске, взял указку, как шпагу и объявил на весь класс, что эта училка осквернила кончик его шпаги.

Чем чаще меня называли Саньком, тем чаще эта кареглазая девочка называла меня Саша. А престарелая классуха любила меня и всегда пыталась накрыть меня своим крылышком. Когда кто-нибудь во время урока орал в дверь из коридора её погоняло, она первым делом смотрела на меня и из-за этого я никогда не мог рассмеяться. Я жертвовал своим смехом ради других. Пока она ждала от меня колебательной реакции весь класс хорошенечко и вкусно просмеивался. Она преподавала физику и астрономию. Невозможно было не закатиться над её кликухой. Особо храбрые вместе с выкриком в дверную щель добавляли скотские трели. Тогда классная вскакивала и бросалась к двери, это были драгоценные и очень редкие мгновения, когда я тоже мог поугарать. Я не мог ничего поделать с влюблённой одноклассницей, потому что не был ещё взрослым и те, кто занимается любовью – девушка становится сразу брюхатой, а мы и так жили не богато.

Первым запретным плодом оказалась группа Сектор газа. Я сильно разволновался, когда впервые услышал о чём там распевалось. Нужно было прятаться в отдельной комнате, под одеялом на минимальной громкости. Казалось, что никто больше не мог такое гонять, кроме меня. Щелчки перемоток весь день. Чистые ощущения псевдовзрослости, когда полностью выучены все самые жёсткие песни. И мировая премьера титаника зимой, на улице погас в домах свет точно как там, залпом. И в девяноста девятом дожидались конца света и в полных нулях ждали.

В первом детском санатории у всех была девчонка, которая образовывалась из дискотеки перед сном с 21 до 22. Крутили Руки вверх. Лучшими были медляки, ибо все искали пару и так и становились близкими. И это было не зазорно, мне было 12. Где-то на 4 дискотеке меня выцепила на голову выше из нашего же второго отряда. Она была не такой симпатичной, как у моих соседей по кроватям. Деваться было некуда, на безрыбье и рак рыба. Все уже сосались, а я самое большее обнимал на медлячке и губы у ушка. То есть они до туда даже недотягивались. Я страстно влюбился в Марину Сергеевну – воспиталку на практике. Она была ещё выше, чем моя девчонка. Марина Сергеевна часто меняла наряд, она была очень стройной и доброй. Я пел в микрофон на мероприятии мистера Кредо белый танец только для неё. Один мой сосед был фанатом Цоя и не снимал кепку с надписью Кино. Другой был мне более близок, потому что он не стеснялся безумствовать. Мы вдвоём воображали, что нас атакуют пчёлы и бушевали на кроватях, будто отбивались. Копировали цыплёнка из робокопа. Повелительным голосом робота я всем чётко повторял, что им осталось жить десять секунд, без каких-либо условий отсчитывал с небольшими паузами, а потом расстреливал. В конце заезда на предпоследней дискотеке на меня обратила внимание старшая девушка из первого отряда. Эти были самые старшие. На этаже 2 отряда: наш 12—13 и первый 14—16. Я просто забрался в половину, где танцевали старшаки. И она нашла меня. Девушка с лицом, как одна из дома два. Такая прекрасная. Я сосался с ней с языком, наблюдал этот вкус жвачки после сигареты в её рту. Она была школьной копией Водонаевой. Я сидел на ней в перерывах между песнями, потому что был легче её. Мы лизались и целовались, а я ничего не говорил. Её брат тоже старше, он больно пнул меня в коридоре от ревности.

Она сочинила в писульке, что я очень ей понравился. Утром на пробежке она просто улыбнулась мне и побежала мимо без слов. Я любил Марину Сергеевну и эту девушку, которая напоминала багиру. Эта отменная девушка была со мной, в эти две последних дискотеки. Она провела почти месяц одна и лишь в конце сошлась со мной. В день разъезда по домам по коридору шла Марина Сергеевна. Она стеснялась меня, того, что я приставал к ней, но ей не хватало духу оттолкнуть меня. Вот, что значит российское образование. Я внаглую притянул её голову к своему лицу и чмокнул в губы секунды две. После этого я ощутил, что во мне имеется какой-то центр, который ничем не затрагивается. Касание лицами с любимой девкой это довольно приятно. Я приезжал туда ещё раз, прогуляв уроки, осведомлялся о Марине Сергеевне, будто она там могла оставаться спустя такое время. Марина Сергеевна всегда была такой доброжелательной и от этого она была красива извне.

Какая-то девчонка прислала письмо, но мне было плевать на одногодок из моего отряда, мне нужна была Марина Сергеевна, её тело, уже прикасаться к нему было небесным блаженством, а что должно было быть ещё. Такая взрослая девушка, а я такой маленький мальчик из Октябрьска. Ей всегда было хорошо, а вдруг потому что рядом с ней я молчал. Лев вышел из клетки, но он остался спокоен.

На целый летний период я увлёкся чёрной магией. У меня имелась книжонка, где была собрана по-настоящему абракадабра из преисподнии: виды чертей, где самым ужасным был Юрионом, я не мог оторваться от рисунка. Он пригнулся в набедренной повязке, готовый к прыжку и эти увеличенные дурные глаза, в которых проглядывала исчерпывающая скотская бессознательность или просто особо чистое зло. Там были сатанинские заговоры, рецепты зелий, обереги. И вкупе с этим фильмом про привидения, когда стая жутких чертей утаскивала злодея в конце. Это было так страшно, фильм про помидоры убийцы, куклы-убийцы и эта сцена, как у барби изо рта медленно выдвигается что-то скользкое и гладкое, похожее на влажную сосиску в плёнке. Про ночной экспресс, где среди пассажиров находилось нечто ужасное, волосатое. И поезд с чудовищем, умертвившим многих, упал в пропасть. Но камера продолжала оставаться на бездне, и не зря. Из самых глубин послышался леденящий кровь свист, оно было цело и невредимо.

Я начал практиковать спонтанные вызывания. На листе рисовал, что запомнил из книжки и из фильмов. Обычно это была голова с рогами и три шестёрки по краям. Но я добавлял иногда и перевёрнутый крест или слова вызываний. Мне нужно было найти тёмное местечко, чтобы всё получилось. Я не шутил и был очень серьёзно настроен. Лишь у деда на Совхозе я смог сбить детскую мессу из таких же, как я по возрасту. Было много девчонок, что особенно трогало. Я им показывал пентаграмму и велел готовиться к явлению.

Мы пробрались в подвал, но неглубоко, а у входа, чтобы успеть убежать. Каждый день я являлся во двор, собирал всех, даже забегали домой за некоторыми, вызывали Сатану и каждый раз ничего не происходило. Всем стало скучно, все постепенно разочаровались, и я терял ученика за учеником. Убойные каникулы завершились, к деду не сходить, я предпринял жалкие потуги собрать кого-нибудь в своём районе, но меня быстро раскусили и вознаградили обидным погонялом Шаман.

Особым удовольствием было лазить по деревьям, особенно фруктовым. На территории заброшенного детсада стояло огромное дерево с ранетками. На нём было тысячи миниатюрных яблочек. И кто-нибудь залазил на это дерево и тряс, я поднимал руки, встречая падающие лакомства. Потом мы ели до отвала, часть домой, компот всегда летом был на столе. Я жил в яблочном раю и лишь единицы знали, где растут груши – великая редкость. Молодёжь всегда уезжала из этих мест, а старые неизбежно покидали тела и вместе с тем и участок. Забор сломан и долго не чинится, а это значит всё – ничьё.

Батя достал горящую путёвку в настоящий лагерь в лесу. Нас расселили по домикам, я сразу метнулся к койке в углу, у меня уже был богатый санаторный опыт. Парень в тапках – сосед рядом пукнул в мою сторону и улыбнулся, а я вежливо попросил его больше так не делать. За всё то время, что я там пребывал у меня в голове имелось только одно деструктивное желание – увидеть, как испражняются вожатые. Туалет был общим и без дверек. Как же тяжело было на сердце, когда сидишь и натуживаешься, а рядом вставал сосед по домику, чтобы просто отлить. Так вот, какие выражения лиц были бы у вожатых, если бы я их заметил за этим духовным процессом.

Девушки или девочки из старших отрядов вовсю предлагали мне какую-то дружбу, но мне было всё равно, мне через неделю уже особо хотелось домой. Постоянные комары, чрезмерно ранние подъёмы, утренние зарядки. Единственным, что меня удерживало была запланированная прощальная дискотека. Дискотека по приезду мне пришлась по душе больше всего, потому что крутили Крошка моя через каждые пять песен. Были же люди, кто тонко чувствовал чего на самом деле горячо желает толпа прямо сейчас, сейчас или никогда. Девки клеились ко мне, припирали к стенке, но я всегда был отстранённым.

Я постоянно помнил все свои застойные болезни, созерцал дистрофию и слабо вогнутую грудь. Я наблюдал своё тело, знал о нём всё, на то время этого было достаточно. Мы никогда не мылись полностью, просто купали голову и ноги, это было очень странно. Вожатая приносила на подносе фрукты и все бросались к ней, чтобы первым сцапать самое привлекательное и большое. Я спросил парня – вожатого о чём он мечтал, а он ответил, что о Лондоне. Это было очень странно, что ему не нравилось. Он мутил со своей коллегой, рыженькой, худенькой флегматичкой вечно в одном и том же сером спортивном костюмчике. Я замечал, как они не подходили друг другу, но все остальные думали, что они вместе.

До конца лагерного срока оставалось неделя. Девчонки за моё безразличие нарекли меня Пингвин. Приехал отец. Я бросился к нему в грудь, глаза полные слёз, я умолял забрать меня прямо сейчас, так мне всё там надоело, особенно ранние пробуждения. Хуже нет ничего на свете – утром спозаранок вставать, ещё аж даже солнце не выползло, а уже надо воскресать, настраивать себя на очередное повторение уже бессознательных действий лагерного режима: зарядка, завтрак, какая-нибудь тихая минутка, всё ни раньше, ни позже. И ещё меня всё больше человек дразнили Пингвином. Некоторые девочки заплакали, когда я объявил о скорейшем бегстве. Пацаны просили серьёзно подумать о дискотеке, где будет снова Крошка моя. Но ждать неделю в этом затхлом месте, где всё изучено, как люди, так и местность и рельеф, где какие деревья, где какой асфальт. Не, мне надоело.

По приезду домой первым делом я стремительно бросился мастурбировать в горячую ванну со свежим выпуском газеты Пульс Поволжья. Раздел для взрослых был в середине, там черно-белым женщина. Я подрочил один раз днём в ванне, погулял и вечерком ещё раз решил повторить. Второй раз за сутки было лишним, я так разочаровался, что только максимум раз в день это было очень приятно, больше – сухо, малоприятно. Я чередовал: раз в неделю, раз в десять дней, но кайф был примерно таким же, как раз в день, разве что мутной водички выталкивалось больше, что просто было красиво и слегка глубже чувство опорожнения и искринки оргазма в голове поярче. Уже были обоснованные подозрения, что можно было это делать как-то ещё по-другому, от этих домыслов мой член просто каменел, будто знал, что для него было ещё кое-что за пределами традиционной логики и здравого смысла. Это было похоже на степень качественно высшего доверия от девушки для парня. Когда она полностью сдаётся, становится самой своей, самой благодарной и смирёной. Эти знойные вожделения запретной формы близости особенно подстёгивали гельминты, которые ещё выступали, но очень редко – раз полгода или год. Это значило сильно ослаб иммунитет, астма никуда не делась, хронические бронхиты с горячкой и гнойной мокротой тоже. Выгодно только одной стороне – паразит. Как раз я сильно смахивал на этих примитивных со своей мышечной дистрофией и безудержной жаждой сладкого. Я бухал по пять ложечек сахара в чай, ещё пробивал в сгущёнке открывалкой прореху и ходил посасывал этот жидкий нектар. Порой изготовлял петушки: заливал растопленный сахар в формочки зверюшек. Но самой божественной, вышкой среди сладостей была колбаска из перемолотого печенья, смешанного с чем-то ещё отчего вытанцовывалась коричневая спрессованная масса. Этот вкус, прямо из холодильника.

Когда я приезжал раз в год на пару дней к родственникам из Самары я смотрел каждый раз одно и то же по видику: все части Назад в будущее. Так сильно отпечаталось, когда он так взвинчивался за то, что его обзывали трусом. Всегда когда что-то разбивались, взрывалось было жаль, что кто-то за это должен заплатить. Жан-Клод Ван Дамм был таким крутым и классным. Джеки Чан был страшненький, но затяжные побоища всё выкупали. Самым смешным был Джим Керри и мистер Бин. Наши маски-шоу наводили шума, этот момент, когда рядовой возвращается со снарядом в голове или без ног, а их посылают обратно на фронт. Я любил залипать на познавательных программах в 16:20 от Сергея Супонева. На втором я смотрел диалоги о животных с Затевахином, он был честнее и сложнее Дроздова, который будто вёл для самых маленьких. Ещё были клуб путешественников и команда Кусто. Всё было так интересно и познавательно.

В музыкалке параллельно с основными инструментами меня грузили сольфеджио, историей музыки, фано и оркестром. Мне нравилось только последнее, там слажаешь в такой-то это толпе, никто и не заметит. У меня была огромная бас-балалайка, которую вежливо называли контрабас. Но у директора школы, что сидел рядом. Бас должен был быть сзади домр всяких, балалаечек. У него бас-балалайка была гигантской, он просто волочил её, как орк палицу. Моя партия была легка и я просто слушал всех вокруг. Ко дню поражения мы тщательно подготовили несравненные номера, я был в костюмчике и туфлях на каблуках квадратных – гробы. Эксклюзивным бонусом я исполнил соло из бумера на баяне при поддержке гитары и балалайки.

Я жаждал домашний компьютер больше растворимого чая с огромной порцией ядовитого рафия. Продавал с огорода по мелочи на улице в Сызрани: чеснок, картошка, морковь. Копилось потихоньку. Денди было давно на помойке. Новым развлечением стал массовый просмотр как кто-то в магазе гамает в плэйстэйшн. Надзор за обречённым человеком, который заплатил за игру был всегда сногсшибателен. Мой одноклассник клянчил у бабушки червонцы, чтобы оплатить молоденькой смотрящей за игровой приставкой.

Я так часто там стоял, что как-то в дождь никого не осталось. Все успели ушмыгнуть, а один парень вопил, что у него угнали велик, пока он зависал с джойстиком. И эта девушка тайно предложила мне поиграть бесплатно. Я с таким почтением и благоговением сел напротив дорогущей редкой плазмы. А она взяла и поставила самую худшую игру, что там имелась: гоночки, да ещё и управление на двух крутящихся толстых пипках, которые поначалу бесили с такой-то привычкой к Денди. Я так желал поиграть в приставку, а тут она была вовсю под моим полным контролем, сжата в потных пальцах. Приходилось гонять по трассе, не сидеть же и молча смотреть на то, что стало таким ненужным и совершенно бесполезным. Я не предавал далёкую мечту о компьютере жалкой мечте о приставке. В компьютере можно делать всё, что хочешь, в этом я был уверен.

Эта девушка, сдающая пээску на время поюзать, её звали Настя. Мне нравилось её лицо. Оно было чуть более округлым для эстетического идеала. Я видел её подлинное лицо, видел что-то в ней, что не было у остальных. Мне не требовалось пялиться на неё, просто я ощущал её присутствие близко ко мне. Друг со школы подговорил меня посмотреть ей под юбку со стороны витрины, где улица. Через грязное стекло я ничего не разглядел эдакого.

Я водился с самым крутым пацаном в классе. На осеннем балу мы пили палёнку за 20 рублей из ларька. Такой ужасный горький вкус химии. Я наблюдал за диджеями из другого класса и тоже желал стать главным дисковояжером школы, властелином музыки, под которую вынуждены танцевать все приходящие на учёбу. Моего друга выперли из школы, а я частично остался. Самое крутое, что я сделал – это перестал заполнять дневник.

Мне выбили бесплатную путёвку в детский санаторий на Чёрном море. Голубая волна – его имя. Ещё одна женщина с детьми из Самары тоже туда ехала и моя мать настоятельно попросила её приглядеть за мной в Анапе. Мы ехали на поезде. Её дети мне сразу не понравились, иногда хватает секундного взгляда. Шкет, что младше меня, Костян начал бахвалиться, что он слушал Продиджи и Бумфанкэмси. Я жалобно признался, что слушал Руки вверх. Он принижал меня за это всю вагонную тряску.

Этот первый запах морской сырости, в первый раз всё всегда было волшебным. Санаторий был просто мелкой колонией, из которой я сматывался каждый день. Воспитатели выглядели, как неуместные на эту роль сезонные рабочие на вахте. Я неизменно был голоден и этот невыносимый запах кошачьего экскремента в песке у входа в столовую. Это терзало голодный пустой желудок. Я сбегал через забор и шастал по Анапе, прошёл её вдоль и поперёк. Ловил крабиков и умерщвлял их, чтобы высушить в качестве трофея с юга. Суровые времена, такие и дела. Та женщина, что любезно согласилась присматривать за мной брала меня за всё время пару раз погулять по городу. Но мне и не надо было, было лучше удирать и шастать с близкими, с такими же тихими, как я. Я ходил в туалет по-большому раз в полтора недели. В первый день пребывания меня спровоцировал лысый паренёк с Волгограда. Мы оба встали друг против друга и он без толку замахивался на меня сжатым кулаком, рассчитывал я дрогну перед ним. Я не шелохнулся, а он мирно отошёл. Процедуры неважные, горячая грязь только в кайф была и кислородный коктейль. Единственный раз водили в кинотеатр на фильм, где в землю вливался астероид. И ещё ездили в Темрюк. Там лазили среди гейзеров, я набрал 2 пакета грязи. Посетили музей авиации, где я конечно же залез на каждый самолёт.

Проходил конкурс среди отрядов. Нужно было оперативно подготовить сценку и я наблюдал, как наши выбрали парня – моего друга Артема и покрасили, как барышню. Он вышел на сцену и объявил себя Борей Моисеевым, низко поклонился и ушёл, вот и вся сценка. Вечером перед отбоем к нам в комнату завалилась ватага старшаков с первого отряда. Артём ещё даже не успел лицо отмыть, лежал спиной на кровати. Они по очереди усаживались на него и прыгали на его паху, а он просто неподвижно лежал и не мог никого оттолкнуть. Всё, что он сделал – это прикрыл лицо полотенцем, оставаясь лежать в той же позе на спине. Я внимательно вместе с остальными соседями пристально наблюдал это и не мог ничего с этим поделать. Подобно очень крошечной, пугливой серой мышке моё узкое тело обомлело, чтобы не выделить себя ничем и не направить на себя внимание отсталых душегубов. Толпа внутри дрожала от интенсивного страха, боялась за хозяина. Умирает хозяин – умирает толпа.

Я приобрёл памятные сувениры из ракушек и впервые побывал в магазине, где всё можно брать самому и просто нести на кассу. Обратно на родину я ехал в дальнем от этой женщины вагоне, её сын испытывал ко мне особую неприязнь и вестимо его мать тоже. Я что-то ляпнул про него до этого, а он подслушивал стоял, перед этим подговорив мелкого татарина. Он разнюхивал у меня тайну моего к нему отношения. Я сказал про него негатив. Там был один парниша из Абакана, выглядел, как татарин, но намного шире. Я прозвал его вол. Его постоянно доставали, докатилось до того, что оттуда из Сибири примчался его батя и спал рядом с ним на отдельной кровати, которую ему выделили. Подростки жестоки и трусливы одновременно.

Участие моё в спортивных соревнованиях в составе школьной команды стало местом статиста. Я был просто телом для нужного количества. Я никогда не мог понять в чём конкретно заключалась людская радость победы. Иногда я проявлял рвение, но недолго. С виду это было похоже на нерешительность, а я ещё и жалел об этом. Я хотел стать лучше, чем другие в чём-либо, но при этом особо ничего не делая. Весьма странное желание.

И я увидел впервые снимки неприкрытых девушек. Всё, что было между ног и сзади. Это было сильнейшее сексуальное возбуждение. Мне так понравилось, как обнажённая девушка выглядела на всех фото довольной. Ей не было стыдно, не было грустно, она выглядела именно так, как она выглядит в любой житейской ситуации.

Мой, как и твой ум хотел, чтобы меня все любили, говорили какой я хороший, как проявляю рвение, правильно себя веду всем на загляденье. Мать сказала, если хочешь, чтобы девушки любили иди в музыкалку. Я поступил в школу искусств номер два. Народные инструменты – шестиструнная гитара. Я сразу сказал, как отрезал, что мне только аккорды лабать. Меня принуждали учить и играть по нотам, но и песни подбирали. Моей первой чисто сыгранной стала позови меня тихо по имени, ключевой водой напои меня.

Из улиц разбитых фонарей каждый день наблюдал, как кто-то хотел сделать что-то нехорошее, но его настигали и наказывали. Я с огромным удивлением взирал на одноклассников, которые решали суперсложные уравнения. Я одолевал лишь простейшие. Математика у меня была не так ужасна, чисто между тройкой и четвёрткой. Кое-какие примитивные дроби и корни я щёлкал, как орехи. Считать, вычислять, цифры, даже что-то несложное в голове прибавить – всё это мне было в тягость.

Я начал существенно расставаться с должной серьёзностью когда декламировал выученные стихи. Я люто ненавидел стихотворство, просто подобные слова в рифму и вот сидели колупали строчки урок за уроком, что же такое изначально хотел передать автор. Когда ответ был один: ничего. Так вот, когда я рассказывал у доски стих меня смешил дружбан.

На уроке литературы я впервые избил человека. Её звали Лариса, она сидела и заливалась слезами когда уже урок вовсю начинался. Я наблюдал, как учителю было всё равно. Я получил небольшой проблеск. За всю историю существования уроков литературы в нашем классе я был одним-единственным выгнанным из помещения. Я покорился, вышел вон и раскаивался, что выкрикивал с места не вставая из-за парты, что Пушкин и Лермонтов были друзьями. Препод всегда сажала меня на первую парту прямо перед своим носом, чтобы я не зоровал. Урок вела очередная молодая и временная практикантка под надзором пожилой постоянки, а я просто валял, ибо уже наблюдал за девочками, что на них надобно уметь и хотеть произвести соответствующее впечатление.

Я рос под Хим и Джойн ми ин дез. Я столько раз слушал эту благозвучную песню, что не заметил, как сам умер. И этот зимний клип в стиле фэнтези саги, я не обращал внимания на тупые споры, что это попса, позеры, недорокеры, я просто слушал и это было Бэри ми дип инсайд май хат. Эти полумёртвые и минорные сонги так грели меня и они мало кому нравились и то, только девчонкам. Хим слушали только бабы и я. Я дал преподавателю музыки их диск и ему понравились несколько песен. Так распространялась музыка наших местных карельских поморов. Я даже на переменах в школе их врубал, самые красивые песни.

Ежедневной рутиной была игра в денди. Дни на улице сокращались пропорционально увеличивающемуся количеству картриджей. На одном картридже могло быть тысяча игр. Самые ценные – игры в два джойстика. Эталоном стали обе: чип и дейл и хардкорная баттлтодс с роскошными восьмибитовыми озвучками. Как было приятно давить на кнопочки и управлять другим телом по ту сторону жизни. Минимум натуг – а эффект как от уличного футбола. Но я любил играть в футбол, но в дворовый, особенно против младших, обводить этот табун в одного и благородно пожертвовать пас, вместо того, чтобы влепить в ворота самому.

Из Саратова приезжал мальчик на лето, у него была фиолетовая форма, как у футболиста, а сам он был жирный. Меня он выводил, что с таким видом пытался казаться крутым футболистом. Я наблюдал нарастающее желание побить его, подраться в первый раз. Некоторые обзывали его оленем из-за звериной фамилии и это подталкивало меня пригласить его махаться. За домами возле бетонных плит мы кружили друг против друга в стойке, как надо. Мне не хотелось его бить, но и сдаваться не хотел. Я был по-прежнему где-нибудь в середине между крайностями. Я первый получил от него удар по лицу и сразу загнулся, закрыв харю, этого было достаточно. Я стал бояться даже смотреть на этого человека, пугался когда он проходил мимо, отворачивался. Удар в моё луноподобное лицо от оленя здорово меня прочистил, драка ужасна для обоих. И побивший проигрывает и покалеченный. Они увеличили градус у тех, кто смотрел, сильнее исковеркали их больные умы.

Во мне активно начала зреть слепая толпа. Она созревала по одному человеку в момент. Мне нужно было подражать другим, чтобы успешно вскармливать свою внутреннюю толпу, свою безудержную жажду толпы. На чаепития каждый приносил по полторахе лимонада и бисквитному рулету со сладостной начинкой. Столько разных вкусов, все обжирались и смешивали неодинаковые лимонады в один стакан. Приготовили сценку, я участвовал, стоя в центре между малолетними девочками. На мне были детские конченые очки из конченного пластика без поляризации. Только в сценке можно было надеть очки в помещении. А я хотел остаться в них пить сладенькую газировку, но я был в толпе, а тут ты, как все.

У моего одноклассника появилась игровая приставка Сега, что значительно превосходила мою Денди. Я никогда не сожалел, что у меня не было и не будет того, что все хотели. Религиозная часть существования любого человека не обошла меня стороной. Я так проникся детской Библией в читальном зале, что решил впредь и навсегда творить добрые дела. Будучи завсегдатаем библиотеки я торчал там с обеда до вечера на энциклопедиях с картинками. Этот вид книг произвёл на меня огромное впечатление. В один из дней я стащил у библиотекарши зелёную толстую книгу. Там я увидел, как женщина с мужчиной вступали в интимную связь на фото, в поперечном срезе, в максимальном приближении. Я решил, что только зрелым взрослым можно этим заниматься и просто забыл про это. Библиотекарь спалила меня с поличным и выгнала навек из читального зала без права на реабилитацию. Это было так невероятно странно, я просто взял книгу с её стола и смотрел на картинки и откровенно признался во всём, но был изгнан. Меня одолела укоряющяя печаль и вина за то, что я содеял такой постыдный поступок. Это было такое мощное послание, въевшееся в бессознательное: заниматься любовью с девушкой – это грех, это анормальное, это осуждается и за интерес к этому изгоняются.

Компьютер оставался главной мечтой. Я начал молиться Махавире каждую ночь перед сном, а то вдруг я сделал что-то плохое и не наблюдал это. Я продолжал смотреть на людей, особенно издалека, так они не чувствовали беспокойство чужого взирания. Мне нравились лица людей, когда на них никто не смотрит. Эти люди не могли усидеть на месте, начинали тревожиться чуть дрожа. Они не могли вытерпеть невнимание. Никто не мог спокойно сидеть. И когда я молился Махавире, я просил его не простить меня, а простить всех нас.

Этот день наступил. Мы поехали с коляской в Сызрань, потому что это ближайшее место, где всё серьёзное продавалось. Все лавки были закрыты, потому что был выходной. Я отчаивался и грустил, но в начале Советской у само?й реки затерялась лавочка в ТЦ. Там были настольные компьютеры.

Когда ещё не было пекарни: я брал диски у дальних знакомых с понтом у меня был комп. А сам лежал на диване и читал описание игры. Каждую букву, так сильно желал сам поиграть. Я накапливал много дисков и по-особенному проводил с ними время, беседовал с ними, прикидывал: вместятся ли они все за один раз в памяти. Я знал все нужные слова, прочёл книгу из библиотеки про Виндовс 0. Компьютер: я был заранее готов к нему, потому что я выучил книгу наизусть, чтобы как можно быстрей включить и играть сколько хочешь бесплатно без посторонних зенок.

Я раньше любил Оксану, а в тот день разлюбил и поклялся больше никогда с ней не видеться на любом уровне, Реал, виртуал.

Компьютер собран и глазел на меня со стола. Под руководством отца и запустил свою достаточно давнюю мечту. Вот он был под моим личным контролем, и это было не просто пустяковая приставка только для игр. За компьютером, где мне было даже в кайф открывать и закрывать папки или лазить в пуск я готов был сидеть и сидеть. Даже смотрения на изначальную заставку хватало для просто сидения и созерцания. Я знал, что за этим стояло многокрасочное будущее. И первый фильм с диска Бумер. Такая чёткая и сочная сюжетная картинка, актёры при разборках так сильно психовали, что под строгим наблюдением я дал добро себе поверить, что это была правда жизни или жизнь такая.

Познакомился с какой-то высокой девочкой из класса ниже. В первый раз пошёл в женской компании на День города. Выступление дешманского ансамбля, все пьяные, задиристые, средь бела дня словить в пятак – да запросто. Но я был с девушкой, а это святое, таких не тронут даже самые отбитые отморозки. Я взвалил её на плечи, поднимал на минутку. У неё было всегда удивлённое лицо и она постоянно слушала тот же самый поморскиий ансамбль, по которому я давно сох. Этот клип я случайно увидел в гостях, что имели кабельное. Оказалось, существовали телевизионные каналы мечты, где день и ночь крутили крутую музыку. Эта девочка ходила в музыкалку, как и я. Когда я гостевал у неё, она мастерски и уверенно играла на пианино Похороны сердец. Я вкусил насыщенное возбуждение. Она музицировала по всему ряду с такими гаммами и переборами, что я смотал удочки оттуда, смертельно боясь остановки сердца от блаженства. Все находили её некрасивой, а я назвал польской царицей в маленьком стихе на обратном листе с аккордами. Я сочинил его спонтанно, как есть. Я наблюдал, как она хорошеет при молчаливом чтении про себя, но она усмиряла упоение. Мне казалось она не любит себя ну или как-то зажата. Мы плотно сидели вечером на мосту над железкой. Он был деревянным и тёплым. Я приобнял её, но больше ничего и не хотелось. Мы смотрели на поезда, а я наблюдал, как эта девочка приземлённа. Я просто сидел с ней и смотрел в поздний вечер, ничего больше не хотелось. Больше я с ней не встречался.

Мать примчалась в школу во время уроков, смертельно повышен белок в моче у меня. Повезли в Саратов, лежал в больнице. Ещё и нефрит в придачу, жить становилось всё ярче, я наблюдал глухие боли в пояснице, но при этом не теряя наблюдения за харкающим кашлем при хронической астме. Мне засовывали в желудок шланг с булавой на конце. Я прыгал на одной ноге по коридору огромной больницы Калинина и сжимал в зубах перетянутый выпускной шланг. Я клал своё отощалое тело на правый бок и махал рукой и ногой вверх и вниз, чтобы желудочный сок бойче наполнял банки. Его было так много, полилось через верх, медсестра услышала мой призыв.

Мало-помалу прокладывались ощущения лишнего, конкурентная среда медленно выплёвывала меня из общей колеи. Кричащая толпа внутри приутихла, как им не слышать. Не прошло и 17 секунд, а я уже лежал и мне вводили в мочеиспускательный канал катетер. Я усердно молился избежать эту процедуру. Острейшая едкая боль в паху, велено было дышать, как собачка. Напротив стояли несколько практиканток из мёда. Отдали распоряжение писить и в этот момент делался рентген. В той же самой поликлинике взяли кровь и выявили, что в ней много желчи, как при гепатите. А они разные были, а доктора гадали и начали с Цэ и так далее и в итоге неожиданно выяснилось, что жёлчный пузырь неправильно работает врождённо. Очередное страшное название болезни отпало. Я стал замечать желтизну в глазах. Белки были обожжены изнутри излишней жёлчью.

Я смотрел патриотический сериальчик, а потом бегом на улицу, где видел то же самое. Все люди оказались лицедеями. Я быстро забыл про это, постепенно утрачивая внимательность и бдительность. Беспорядочная толпа внутри росла, с утратой наблюдения образовался их бесконтрольный рост. Хотелось брать всё самое лучшее от другого и добавлять немного своего.

У меня постоянно менялись друзья-мальчишки. Каждый год-два менялись. Но был один постоянный друг – патологический брехун. Он каждый раз изобретал новую историю как он улетит жить в Израиль, как у него есть что-то, чего нет ни у кого. Последней каплей упало в главный праздник нулевых. НГ. Это был единственный день, когда можно набухаться и об этом заранее осведомлены родители. Школьная чудная пора. Этот лжец пообещал, что позовёт меня бухать, а сам не позвал и пошёл втихаря в компанию, где аж были тёлки. Я знал, что он был там, а он не знал, что я об этом знал. И я просто презирал его. Этот парень был и пусть будет. Я больше никоим образом не был затронут этим человеком, меня не волновало встречал я его или никогда больше не встречал. Я просто принял, что он был и не моя забота должен он был остаться или нет.

Специальное удовольствие игры с огнём. Летом первым найти место, где была сварка великое искусство. Или кто-то варил, а я уже пас его. После завершения работ в мокрой грязной куче я раскапывал великое сокровище детства – карбид. Я плюнул и зашипело, нагревался. Срочно искать банки, чтобы хорошенечко их нашпиговать и подорвать. Я бережно хранил секрет для приготовления стеклодетонатора. Воды залил, травы сверху забил, отбежал, наблюдаю из укрытия. Зимой же самыми ненаглядными игрушками были петарды. Всегда грезилось, что в эту вот зиму бомбочки будут помощнее. Я купил заветную пачку, так много, все мои. Чёрные цилиндры с черкашём на конце, зажигалась как спичка. Мне хотелось, чтобы каждый взрыв был уникален и не повторялся. Броски в подъезды, в животных, под ноги людям, привязывали к роботикам, а если что-то отваливалось после взрыва такой был экстаз. Я постоянно счищал головки спичек, забивал по уличному рецепту в дырку в асфальте и насаживал сверху дюбель, а потом шарахал сверху кирпичом.

Из-за сладкого постоянно обнаруживался кариес. Я ненавидел кабинет дантиста, так больно было когда сверлили. Ещё ничего не началось, а уже сидел рыдал в кресле и наблюдал за приготовлениями. Меня знали в лицо педиаторы, вечно пропускал школу по болезни, дошло до того, что нагревал градусник на батарее и мне верили, что я болел. Только бы не вставать рано.

Грёзы о том, что когда я вырасту и буду играть девчонкам на гитаре тогда им будет хотеться заниматься со мной любовью.

Я нашёл строительный патрон с порохом внутри, бил по нему отвёрткой, чтобы открыть доступ к порошку и он рванул перед глазами. Я в ужасе трогал глаза, потому что всё помутнело. Патрон раскрылся розочкой и было заметно, что часть разлетелась на мелкие кусочки. Я трогал везде глаза, казалось, маленькие пылинки из металла всё таки пробили зрение в некоторых местах.

Я был холоден к девушкам, но при этом вовсю уже мастурбировал на всё, что под руку попадётся. Достаточно было одного женского лица. Еженедельные газеты с интимным разделом и реклама были единственными источниками. Газетную бумагу я брал с собой в ванную, а на моделей я онанировал, когда был один. Редко были воображаемые одноклассницы и старшеклассницы, потому что лучше, когда видишь прямо перед собой женское лицо и тело. Девушки были такими прекрасными, что жаль было их. Перепачканная толпа внутри меня постепенно нарастала и вязкая грязь наслаивалась на то, что внутри. Мне больше не хотелось ни с кем лобызаться, точнее, хотелось, но со всеми, а не с одной. Я продолжал каждую ночь шептать молитву Махавире, потому что знал, что правильно молиться надо так, чтобы никто не слышал. Чем артисты в телевизоре были отличны от тех, кто на улице. Зачем надо было поступать в какой-то технарь театрального искусства. Как можно было давать оценку человеческому поведению.

Мне сделали осмотр тела и увидели, что врождённо желчь излишне выталкивалась в кровь из маленького пузырька. Билирубин был на высоте всегда. Гепатиты отменили, поставили болезнь Жильбера. Преподаватель музыки не считал меня за ученика. За никого, кто просто моложе его и хочет играть по молодости песни для великолепных русских девиц.

Нужно было сделать как киши и мы основали самую настоящую рок-группу со всеми вытекающими причиндалами: бас-гитара, 2 электрухи и суперредкая ударная установка. Я стал бас-гитаристом. Каждый день мы играли одно и то же, раз за разом одну и ту же песню про будь, как дома путник я ни в чём не откажу… Само собой разумеется я тоже хотел быть вокалистом и ударник тоже, я подозревал это. После впечатлений от фильма про ворона с жаждой мести я написал наитупейший поэтический текст песни про судьба его зовёт, ворон чёрный лети вперёд, а сын на небе ждёт, когда отец его придёт. Нам организовали концерт у дк в Совхозе и я в финале представления занял место у микрофона и, дергая толстые струны, исполнил, как надо. Моё лицо было выкрашено другом ударника в бело-чёрные краски. Тёмные губы с удлинёнными уголками. Ремень с заклёпками, джинсы, туфли и чёрная футболка. Я был гигантским вороном. Мы дошли до той планки, что слабали в самом дк Совхоза на ночной дискотеке. Это было крайне рискованно, ибо там всех избивали, особенно с других районов. А тут мы ещё и с гитарами. На выходе завязалась небольшая потасовка, но там был брат знакомой и меня не тронули. Мне передавали через левых людей, что несколько девчонок с Совхоза жаждали бы со мной погулять, но я отмалчивался в ответ. Мне ещё не было восемнадцать и я не мог вообще понять о чём с ними точить лясы. Я дружил с пацанами и абсолютно ни у кого из них не имелось верной подруги, чтобы там вместе и все дела. Я думал единственное желание девушек найти кого-либо, чтобы выйти замуж и произвести на свет детей. Они вообще ничем не интересовались. Они не гоняли футбик с нами, не играли в ножички, не ловили ящериц. С самого рождения нарастало разделение между девочками и мальчиками, их противопоставление друг другу, искусственное отдаление тел. Год за годом она дальше от него, а он от неё.