скачать книгу бесплатно
Так, ударник тоже захотел стать вокалистом и главный первоначальный вокалист и владелец реп-гаража вышвырнул нас двоих. Моя бас-гитара осталась в его тщеславных лапах, за что друг ударника забил стрелку между выгнанными и оставшимися. Каждая сторона должна была собрать толпу. У нас была неделя, мы ходили по адресам и просили присоединиться за нас, никто не соглашался, все отмахивались, все боялись схлопотать по морде.
Вечером перед стрелкой мы выпили палёнки и выдвинулись на бойню за наш районный дк Волга. У нас объявились подкрепления в лице любезных друзей моего старшего брата. Они подъехали на колёсах и сидели внутри. В итоге наши супостаты не припожаловали на стрелку, что было для них очень стрёмно. Они прятались в гараже в это время и думали мы придём к ним с добросердечными намерениями. Потом они испугались и смотали удочки, а за ними гонялись на тачке кореша моего брата. Это паническое бегство стало ещё бо?льшим позором. Хоть мы и не вернули басуху и не побазарили с этими зашкаврниками я ощущал себя абсолютным победителем. Я не зассал и притащился на разборки и готов был махаться, они шугнулись, значит я одержал верх.
Каждый день брал виичес кассеты, чтобы смотреть кино. Особенно мы любили про фантастику и про приключения, можно историческое. Я нашёл кассету с порнографией за одеждой в шкафчике. Я будто знал, что она там покоилась. Вернулась мать, а там был самый разгар. Я рванулся с дивана, выплюнул из видика кассету и затолкал обратно в шмотьё. В ужасе я вернулся на диван, а мать сказала, что я был мертвенно-бледный от страха. Как же многократно увеличилась моя внутренняя толпа тогда: секс оказался так безобразен и уродлив, что на него нельзя даже смотреть. Я постановил, что недостоин иметь половую связь. Я сильно болел, паршиво решал алгебру, совершенно перестал заполнять дневник.
На дне учителя меня поставили быть преподавателем химии. Я был из десятого, а у меня были все уроки с девятиклассниками. Многим я поставил двойки за бессовестное поведение прямо в журнал вообще без задней мысли. И отыскался выскочка, который поджидал меня у двора школы. Я в костюмчике, в туфлях приблизился к нему, затевалась кровавая разборка, потому что рядом было полно его одноклассников. И этот подлец подошёл впритирку и западлянски боднул меня лбом. Я колошматил его и не осознавал, что происходит. Когда я жестоко подавил его, заставил упасть и закрыться, мне стало немножко боязно, что так может быть у людей, так могло быть у меня. Я отступил, и какой-то случайный школьник подкрался и хрястнул меня в челюсть. У него был грозный вид и не наших кровей ещё, с беспросветными недоумками лучше не связываться. Я попятился и дальше просто в спешке удалился, губа была немного расквашена.
Я возненавидел рукопашные ещё пуще, потому что сам никогда не хотел в них участвовать, а вот понаблюдать со стороны да за милу душу. Под окнами нашего дома дк Волга дискотеки каждую субботу, а значит пьяные побоища. Это было так волнительно, наблюдать из-за переборки балкона, притаившись уличную зарубку. Ярко светил фонарь и освещал происшествие. Я сознательно желал отчётливо увидеть, как кого-то убьют. Я хотел, чтобы больше людей активно включалось в потасовку, девушки их. Чтобы они так зверски отутюжили друг друга, чтобы никогда больше не воспроизводить это неосознанное зверинообразное безумие. Я страстно мечтал отстреливать их во время драки, но чтобы меня не поймали. Грёзы совершить что-то ничего при этом не делая множились и расцветали. Я был рок-звездой, великим футболистом, популярным актёром. Я довольствовался очень малым, но не чувствовал, что был ниже звёзд. Мне приходилось по нраву всё, что было связано с центром: центр города, центр мира, центр вселенной.
Собственный огород не был мне центром, эта была окраина, куда приходилось тащиться каждый божий день летом. Дед был одержим сельским хозяйством, пинал петуха, и выпалывал всякий сорнячок. Меня здорово бесило цацкаться с этими огромными мешками с посадочным материалом. Картошкой засаживалось аж по три участка, второй пешочком ещё дальше первого, а третий вообще в полях, только на машине. Окаянная прополка, окучивание, мор колорадского жука, опять прополка, каждый кустик нежно и вокруг. В жару с самого утра и до вечера примитивно бил по земле, переворачивал её с места на место. На втором участке выручали сплошные заросли малины. Я прожорливо запихивал в рот эту чудесную по вкусу ягодку. На клопах крепко матерился, чтобы никто не услышал. Дед так ненавидел колорадского жучка, что наполнял ими металлическое ведро, заливал их керосином и поджигал. Я наблюдал его весёлую злость, потому что можно было их просто расквасить кирпичом и не переводить горючее на маленькие пустячки. Пока никто не видел я подбрасывал куриц на скатную крышу, слабо представлял, как они улетают из горестного плена. Но их ленивые крылышки значительно проигрывали телу, они мощно хлопали, но всё равно неуклонно падали обратно ко мне в руки.
Я порой ночевал у деда, он рано ложился спать. У него имелось великое сокровище – железный котёл для мытья в ванной. Его ценность для меня была в розжиге нутра сухими дровами. Вся квартира заполнялась наркотическим ароматом горящей древесины. Я трогал котёл, контролировал готовность, наблюдал горение, подсовывал ещё, наблюдал, как огонь на первых порах лизал, а вслед за тем принимался за поглощение. Воистину тонкое наслаждение от душа, который ты сам нагрел. Я заметил тогда, что от головки эрегированного пениса частями отсоединялась кожица. Это было так волнительно, я направил плотные струи на него, и под давлением оно освобождалось ещё больше. Когда головка полностью отделилась, я дотронулся до неё сбоку и отдёрнул пальцы, слишком грубая кожа рук, слишком нежная кожа розового певца. Дед крепко храпел на перине в дальней спальне, а я в зале допоздна дрочил на девушек из телевизионной рекламы или киноленты. Девушка появилась в кадре, я елозил, ушла – остановился. Это могло растянуться на добрых полчаса. Часто в финале я закрывал глаза и каждый раз рисовал всевозможных людей. Я никогда не мог ни во что толком вникнуть, хотелось всё время нового, свежего, другого. Маячит девушка – она красива, видится другая девушка – она красива и первой уже нет. Я думал, если парень и девушка долго близко дружат, то они во что бы то ни стало расписываются. Всегда хотелось, чтобы всё было легко и просто без лишних смыслов и нагромождений.
Нелюбимая бабушка – мать отца жила очень близко к нам, но я к ней ходил лишь за деньгами раз в месяц или реже. У неё была низкая пенсия и я ещё наведывался: будто раз я припёрся, она обязана охотно дать мне сотку. Она была больши?м любителем выпить с давних пор, а ещё и убедительно передала этот дар по наследству, но не мне. Алкоголь в любом количестве никогда не мог меня зацепить, я мог валяться, но всегда ясно наблюдал, что приключается, и что моя обездвиженность ожидаемо и точно проистекала из употреблённой внутрь трупной отравы. Никогда по-настоящему не хотелось хлестать. Охота глушить горький яд всегда так чётко наблюдалась, но ревущая толпа одолевала, я иногда прикладывался за компашку.
Подростковое курение сразу так резко отскочило, вообще такая дурь на самом деле. Дурь, как обман. Я даже в первый раз выкурил не бычок, а целых две сигареты. Вообще ничего не поменялось, ни внутри, ни снаружи, как наблюдал действительность, так она и осталась. Изумляет, как можно покупать, то, что ничего не меняет. Опасный сосед, что засёк меня ссущим в лифтах нагрянул к нам с ножом и угрожал, а я спрятался под столом. Этот сосед постоянно курил и у него скверно булькало что-то при истеричном нервическим кашле. Живым и объективно истинным свидетельством являлись его истошные вопли при раке лёгких, которые никогда не излечивались. Даже отец отбросил после подобного.
Я очень близко сошёлся с одной одноклассницей. Но она ещё и дружила со вторым гитаристом бывшей группы. Я очень сильно хотел её, мне нравилось её ядрёное тело, её насмешливое лицо, как она нестандартно мыслила, как нецензурно выражалась, как высмеивала всё. Просто она никогда не была такой грустной, как я. Я выглядел печальным, но это потому что я отыскал центр. Эта одноклассница Ника, которую я любил, я хотел быть ею. Она была глубоко внутри среди остальных. Она прикасалась ко мне очень редко, но это было не по её любви, меня это не затрагивало.
Она была после бани, а я притащился к ней в гости. Я просто молча сидел у неё в светёлке. Она села мне на колени, такие сочные распаренные ляжки и массивный, тяжёлый, но лёгкий зад. И надо было сказать тогда что-то типа давай потрахаемся, не сейчас, а вообще. С ней в доме были её многочисленные родственники. Но я был пришибленный несколько раз в плане крайней близости. Я выдавил, что вдруг сейчас встанет. Она что-то ответила, и это было еле различимо на слух, но на вкус это было, что если встанет, друг у тебя, то ничего страшного, ибо у нас никогда не будет полового сношения, то есть твоя эрекция – это максимум, что я допускаю. Таков был её настоящий ответ. Эта очаровательная девушка благоухала самадхи. Я трудно решил к ней больше никогда не приходить. Как можно было дружить с девушкой и не заниматься с ней любовью. Я никогда не мог постичь то, откуда столько препятствий, чтобы совокупляться. Кому от этого плохо. То, что плохо – драки, воровство, вред другому телу – это возвышается, то, что хорошо – истинная любовь, радость быть собой, честный разум – подавляется и топчется.
Я смотрел фильмы на русском на кассетах, все актёры там занимались любовью. Зачем тогда это снимать и смотреть, чтобы потом давить и пыхтеть. Я хотел, чтобы все занимались любовью. Чтобы это стало так же раскованно, как сходить в туалет по малой нужде. Главным усилием всей моей анафемской жизни стало проповедование любви. Потому что не будет усмирений, не будет соперничества, не будет помех для раздольного занятия любовью. Чтобы у людей появилась взаимные безмолвные знаки, что вот мы хотим друг друга предельно ближе. Чтобы никто никогда не боялся заниматься любовью, не отбрасывал и не отрекался от этого. Это соединение телес, когда зарождался новый пульс и в несезон хорошели цветы.
Эта Ника, она постоянно мне докладывала, что с ней происходило, как её добивались её всякие старшие дружки. Как она их отклеивала. Я для неё был просто деревянною статуей. Она не хотела моего тела, за такое время добрых встреч она должна была подать хоть малюсенький знак, что мы, возможно, наверное, воспламенимся страстью. Мне было больше не место рядом с ней, фактически для неё меня скорее всего и так уже не было. Несколько человек из моей толпы всё ещё помнило о ней. Потому что я хотел с Никой здоровые, долгосрочные отношения, построенные на радости от занятиях особой любовью.
Кажется я подцепил выгорание. С глухонемыми девушками я никогда просто так не говорил, я всегда флиртовал. Я не был счастливым и не был несчастным. Посередине натянутого каната. Махавира стал просветлённым просто сидя в лесу, а я как дурачок продолжал ему молиться перед каждым сном. Я хотел никогда не засыпать, хотел быть спокойным и, чтобы ничто меня не задевало. Я любил и начал терять наличие, толпу внутри начинало поджимать.
Оказалось, в глубочайшей тайне от меня ударник и его дружбан вернулись в рок-группу. Ударник был повёрнут на раммах, день и ночь на диске крутил у себя несравненный Лайф аус Берлин 97. Он материализовал свою мечту стать великим подражателем эксцентричного вокалёра. Это был 10 класс. Он шёл мне навстречу, а я не подал ему руки. Я с ним никогда больше не здоровался.
На выпускном все нарядились, как придурки. 11 лет, как клуши и один день, как баклуши. Я сидел с Никой. Она шутила и, как всегда всё едко высмеивала так, слегка свысока. Я просто сидел за длинным столом и просто ел то, за что оплатили мои родители немалую сумму. Мама Ники не внесла взнос за стол и за тамаду, но она всё равно ела со всеми. Она, поди, неправильно полагала, что об этом никто не знал. Но я-то знал. С таким знанием я просто не мог взять и поддерживать её в остротах и хихиюморке. Потом попёрлись на набережную Волги, там уже паслись любители халявного бухла. Я поддал, но присутствие бывшего ударника и нескольких лояльных ему быдлоклассников не давало мне покоя. Ну я не мог находиться в одном публичном пространстве с теми, кто меня выводил из себя. Они все были пьяные, нужно было сваливать, потому что прекрасно знаешь, что бывает, что случается между никакими подростками. Я пробирался через кусты, ещё вечер, но я немного дерябнул, нормально вышагивал, не падал.
У меня имелась в наличии детская инвалидность, с которой можно было пройти с хреновыми результатами ЕБЭ. Я даже в автобусе половину билета платил. Вуз выбирали гуманитарный, потому что я сдавал русский, историю и обществознание. По первым двум по плюс минус 90, а обществознание я запорол и набрал около 70. Но я тупо рассчитывал на инвалидность при поступлении и предпочёл самый престижный экономический вуз в Поволжье на специальность: борьба с экономическими правонарушениями или сжато – юрист. Параллельно подали в гос и пед. Всё это было уже в Самаре, у всех универов имелись студенческие общежития, тем более я был неполноценным. От армии я конечно же откосил, но я и не шибко старался брехать, им было достаточно взглянуть на мою медкарту, жирную, в полную ладонь. Оттого, что я играл на гитаре девчонок вообще не видать. Ну ходил я в школу искусств, исполнял этюды Каркасси на нейлоне. Преподаватель давал мне домой самую паршивую гитару, чтобы я занимался. Я просто пришёл туда, чтобы научиться играть аккордами, а мне втирали столько впридачу. Педагог занимался со мной с выраженным нежеланием того, чтобы я чему-то научился. Я это так и ощущал. Мы растягивали на годы произведения, что усваивают за упорный месяц два. Я пропадал, преднамеренно не приходил неделями в музыкалку. Никому не было до меня дела, хотя я платил за обучение где-то полтос в месяц. Тем не менее мне выдали квалификационный аттестат, хотя я отучился четыре вместо пяти. Куда деваться, конец одиннадцатого класса, уезд в Саратов.
Надо было сказать Нике, что она нравилась мне, как девушка.
Меня неизменно укачивало, тошнило в авто, даже на небольших расстояниях. Но потом обнаружилось, что если я садился вперёд и видел под собой путь, то ничего не кружилось, нигде не мутило. Под параноидным страхом штрафа родичи сажали меня наперёд, чтобы видя прямо перед собой путь не вертеть головой влево вправо. Мне было непонятно, почему девушки традиционно носили белоснежные трусы, если в первый же день они их засирали. На многокрасочных не так было заметно говно или диффузные пятна от мочи. Они вынашивали эти трусы неделю, как бы они насухо не вытирали, всё равно должно было что-то просачиваться. Со мной сидела Катя и её серенькие трусы вымокли аж до платья. Я не пялился на это, она чем-то серьёзно болела.
Как только я наблюдал рождение и смерть, так сразу внутри меня проступала плюс одна единица густой толпы. Они мусорили больше и больше, у меня заметно садилось зрение.
После того, как появлялись первые сидидиски с порнухой, я постепенно перестал дрочить в ванной и стал это делать не отходя от кассы. Я несложно догадался не брать с собой воду, чтобы смачивать трение, а попробовать поплевать. Слюны оказалось достаточно для сознательного акта не больше минуты, потому что это был верхний предел. Иной раз хватало и пятнадцати секунд. То что сбрызгивалось я кое-как собирал и просто стряхивал под себя на пол. Там волосатый, лысый мужчина сначала общался с девицей. Затем он одел литургическую перчатку, выдавил из тюбика крем, занимался и принялся бережно намазывать её маленькую дырочку в попе. Она присмирела, я просто окаменел, я не мог представить, что такое было допустимо. Затем он как начал раскачивать ей худой зад сверху, он так немилосердно и хладнокровно это делал, а она возглашала при всяком погружении. Это было дико захватывающе, я никогда так не возбуждался, головка была просто багровой. Потом он усадил её на себя, и она была вынуждена продолжать высоко прыгать задницей на его небольшом, но очень сдержанном органе, меня же хватило на 30 секунд и то, я как мог, растягивал, снова пересматривал критически болезненные и красивые для её несчастной жопы позиции. Это было таким внутренним потрясением, они так мило вели беседу, а тут вскрикивает голая и скачет, и улыбается сквозь оказываемое на неё давление. Так необычно, что было так очевидно, как же ей это не нравилось, но она продолжала голосить минут двадцать с небольшим. Но диск я вернул, ибо много было жаждущих рано познать первородный грех. А другие были обычные традиционные и про тот опыт немного позабылось и мне, вообще, показалось, что так делали только за границей, а у нас всегда и так эта срамота жёстко подавлялась и осуждалось, а что уж говорить о настолько невероятном и совершенно особенном соединении, что ярко символизировало для меня высшую ступень любви и доверия от девушки к парню.
В каждой сложной и приводящий в волнение ситуации я незамедлительно начал остужаться тем, что всё равно завтра умирать.
На следующий день после заключительного звонка в школе я проколол левое ухо, но я хотел оба, как у Вилле. Но разум меня останавливал, нулевые есть нулевые: быдло и гопота упорно продолжали цветение. Вместо этого я покрасил волосы в чёрный. Мне не нравилось, что мои волосы были волнистыми. Они были в точной середине между прямыми и кудрявыми. Я хотел прямые, придавливал чёлку ко лбу, чтобы не закрутилось. После мытья головы я одевал зимнюю шапку, чтобы не пушилось и не торчало. Мне не нравились мои глаза, не нравилась худоба.
Из-за того, что я дрочил всё время правой рукой писюлёк искривлялся вбок. Я стал дрочить левой рукой, чтобы обратно выправить, член стал чуть-чуть длиннее и капельку тоньше. Меня полностью устраивал мой эрегированный пенис. Мне казалось, что семнадцать сантиметров (18) вполне ни много ни мало, лучше толстого и короткого.
В Самаре или в Саратове мне полагалось льготное место в общежитии при лучшем экономическом вузе Поволжья, куда я поступил. Если я так смог подумать, то и ты тоже имеешь такую возможность. В приёмной комиссии мне велели принести медицинскую справку о реабилитации из-за инвалидности. Я попёрся в больницу Калинина, потому что вечно там лежал на больничных нарах. Там какая-то врач-женщина нарисовала мне эту справку. Я ей сразу сказал по-честному у меня детская инвалидность по вялотекущей шизофрении, а она смеялась, ведь меня брали в лучший экономический вуз Поволжья. Я разрешил ей меня послушать, и мы ударили по рукам, что у меня была астма. В маленьком магазинчике я прикупил малюсенькую коробочку конфет и вернулся к врачу, вручил ей, вломившись в кабинет без очереди.
Сразу показали общежитие, где было, а сами побоялись провожать туда, будто скверно было что. Я почуял недоброе. Здание развалюшка-сталинка сразу вывязывает брезгливое отвращение. Меня завели в комнату, где я должен был прожить 5 лет. Две козырные шконки у окон уже были забиты старшекурсниками, они лениво пялились в телек, работающий без звука. Харкали семечки от Арбуза прямо на пол. Со мной поступил ещё один льготник Вася – горемычный сирота. Он был полнейшим кретином. Ладно я – инвалид и это подтверждено, но этот же просто говорил первое, что приходило ему в голову. И его тоже завели в эту же хату, где я уже застилал постельку. Очень трудно было наблюдать данную ситуацию: пока я заправлял протухшее совковое одеяло в разодранный вхлам пододеяльник, этот полнейший идиот без умолку говорил мне про себя, как родители, как сам, как жизнь, как дела. Страшно было думать, как он будет способен учиться в лучшем экономическом вузе Поволжья. Два других упорно продолжали мониторить мерцающий квадрат. Во время самой первой ходьбы в туалет я ожидал всего, на что возможна внешняя материя. Но эти тьмы-тьмущие горы черкашей, которые целиком и полностью, как осенние снопы упрятывали под собой горемычную урну. Благо, у меня был свой рулон. Я вскарабкался тапками на ободок и резвее делал дело, чтобы не столкнуться с вурдалаками. Было написано бумагу не смывать, но я всегда и везде смываю туалетную бумагу. Тем более там я бы никогда себе не простил, если бы тоже возложил на горку четыре использованных кусочка, обязательно грязной стороной вниз, чтобы красиво было. Это был тошнотворный туалет в тошнотворном обтёрханном отстойнике для тех, у кого не хватало на съём.
Я переночевал и тронулся на первое сентября. Поток состоял из сотни, поделённой на пять групп по узким ремёслам. Я в первый же день подружился с однокурсником и убеждённым готом. Всегда в чёрном, в кампилотах. Его звали Эдик. Он величал меня Сошка.
Я вернулся после торжественной лекции в общагу. Первый курс в первую смену, а мои соседи-старожилы ходили во вторую к обеду. Это означало лишь одно – телевизор будет убивать и так уже расщеплённый мозг всю ночь, им же не надо рано вставать. Каждый раз нужно будет выклянчивать убавить. Ко мне подкатила группа из незнакомых старшекурсников, начали разводить меня проставиться на ясную поляну за заселение. Они выцепили и Васю сироту. Мы пошли в магазин, парень с пузом Ильнур взял себе пиво, потом он украл батончик шоколадки. Его друг тоже взял бутылку, и я с Васей внесли деньги за покупку. Мы сидели в скверике и Вася уже спалился в своём неадеквате. Ильнур реально хотел измолотить его за воистину выбешивающие реплики и ответы. Вася окоченевал на одной точке, серьёзно задумывался и выдавал очевидный невооружённому глазу вздор про проблемы, которые надо решать. Короткорослый дружбан Ильнура поведал, что в общаге не прекращается неистовая вражда между татарами и кавказцами. Я на мгновение подумал, что они активно вербуют нас за себя.
В комнате с тумбочки пропала моя дорогостоящая сотовая труба – чёрный кирпичик самсунг за дорогие полторы тысячи целковых. Ильнур или его маленький спутник сделали это, я не сомневался. Они бывали несколько раз на хате.
Я вышел во двор и сказал прямо этому татарскому сборищу, что кто-то украл у меня сотовый телефон и кроме вас в комнату до исчезновения больше никто не заглядывал. Они не изобрели ничего лучше, чем завалиться к нам в комнату под ночь. Они чуть ли не сволокли меня со шконки, а я, естественно, не спал и пребывал в состоянии душевной взволнованности: ни сотового телефона, ни надежды, ничего. Они насильно заставили пойти со мной умалишённого Васю. Мы вломились к каким-то спящим второкурсникам. И этот Ильнур и ему подобные начали наезжать на этих разбуженных парней, которые вообще не при делах. Татары потребовали тех встать и сразу подняли за ними несколько матрасов в якобы поисках украденного. Они демонстрировали мне и Васе свою силу, то, как они могли себе позволить поступать с другими людьми. Насколько нужно быть без чести и совести, чтобы организовывать такое позорно-похоронное, траурно-погребальное для себя самих представление. Я никогда не испытывал ни к кому ненависти, достаточно лишь просто никогда в жизни не видеть и не слышать. И это были почти одарённые выпускники самого престижного экономического вуза Поволжья. Они добавили очков в копилочку респектабельности академии. Я молча наблюдал, как они продолжали допрашивать заведомо невиновных. Никто же кроме них самих не заходил, моя палата закрывалась на ключ. Я сам их впускал, когда они стучались. Соседей старшаков не было с утра, а сирота не мог это сделать, я был в этом глубоко убеждён. Они ожидали от меня подобострастных слов, что я ошибся в них, что они были честными и порядочными людьми. Я ничего не говорил, что можно было сказать гнилым трупам. Единственное, что занимало мой рассудок – это план побега из этого кишлака. Но я не был серьёзным человеком. Я вернулся с Васей назад. Когда мы легли каждый на свою койку, я пошутил в темноту, что если это было предварительное знакомство с татарами, каким же будет завязывание непоколебимой дружбы с кавказцами. Вася ничего не ответил, и я его понимал, весь день Ильнур хотел избить его и даже настойчиво предлагал устроить драку, но Вася и это сводил к полнейшему абсурду. Я тихонько помолился Махавире и дал обет, что если наутро не улизну из этой помойки, то поеду обратно домой и больше никогда не вернусь в самый престижный экономический вуз Поволжья.
Если эти татары уже показали, что они были особо выдающимися умами академии. Я ни чуточки не сомневался, что Ильнур был многократным победителем интеллектуальных конкурсов и олимпиад. А его малорослый товарищ уже писал докторскую диссертацию без применения внешних источников, сразу из головы. Страшно было представить, на что были готовы кавказцы, чтобы на практике продемонстрировать бесценные знания, полученные за годы насыщенных семинаров и драгоценных лекций. Их чистый интеллект был столь высокого уровня, что даже престарелые преподаватели боялись вступать с ними в открытую полемику. Всё это свидетельствовало лишь об одном: в этом общежитии мне не место среди сливок академии, я ещё был не готов отведать мудрости от осведомлённых.
Третьего сентября я собрал все манатки в наплечную сумку Руссия и прямо с ней пошёл на занятия, чтобы больше туда ни ногой.
Приплыли. Я нарциссист. Нормально. Я глубоко интересовался этим явлением, так как сама мысль что кто-то может быть влюблён в себя больше, чем в меня, сама эта мысль сводила меня с ума. А в итоге оказалось, что это я и есть. При этом я прекрасно осознавал, что я полное ничтожество. Но пока я в своей норе я мог фантазировать, что это отнюдь не так. Мне однажды сказали, что я ненавижу себя, но другим не позволяю это делать.
Не, со мной всё в порядке.
Я кратко познакомился со всеми из своей группы до звонка на семинар. Генеральские сынки, судейские, всякие на ком зиждется наше Отечество. Платное обучение в моей академии было самое высокое по области. И среди однокурсников оказались два брата, которые находились в поисках жилья. Старший Петя, а младший был на год младше Пети и его звали Федя. Эти два примитивных пари показались мне добродушными на вид. Первую лекцию по теории права вела училка, которая оказалась безумной, насколько она хотела всё чрезмерно контролировать. Она ловила каждого взглядом, кто излишек дёргался, ждала, чтобы он сидел смирно. Первый курс – все почти ещё школоты, всем ещё хочется проказничать. Я отправился ночевать к родственникам, они меня здорово выручили.
Я сблизился с двумя братьями и мы энергично принялись подыскивать съёмную хату. Ездили в сомнительные агентства – однодневки, но а куда было деваться – я не мог долго оставаться и стеснять собой родственников. В одной из фирм мы решили раскошелиться, сложились, заплатили. Там сидели сексуально привлекательные девушки, и эти братья сидели лыбились от счастья, что им перепало на халяву потереть с женским полом. А всё потому что пока мы искали жильё я шаг за шагом постигал какими же конченными баранами были эти двое. Так жаль, что я с ними связался, но тем не менее, протратив неделю, изрядно поднадоев родственникам, мы всё-таки нашли угол. В районе каких-то маленьких трёх озёр, между пятнашкой и загорой. Как только нога моя перешагнула порог квартиры, Федя и Петя приняли другой оборот на глазах. Они выросли в школе – детском интернате, где и спали и ели и всё делали. А родители их жили в деревне, где поблизости нет школ. Они начали передо мной устраивать бычки друг на друга. Каждый хотел быть в моих глазах лучше другого. Это делали, как полностью бессознательные парнокопытные, кидались репликами – смотрели на меня, снова и снова. Старший был более рассудительным, он больше молчал и оставался пассивным. Он был худой, как я и даже хуже, в дибильных очках для тридцатилетних. Федя был с крысиным беспощадным лицом, как же я ясно видел насколько же он был уже мёртв.
Так проносилась осень, я ездил каждые выходные домой на электре. С каждым днём я всё меньше и меньше записывал лекции и в один момент я начал грызть семечки и харкать в тетрадь. Я больше никогда там ничего не делал. Мы сидели с Эдиком на самых задних партах и никогда не слушали, что там бормоталось для тоскливого записывания. И вечно кто-нибудь тщетно просил подождать, так шла бы в школу скорописания, а не в самый престижный экономический вуз Поволжья. К нам примазался и третий, к которому с первого дня крепко прилепилось погоняло Коммунист. С Эдиком нас связывала страсть к року, мы слушали Хим, оба играли на электрухах, оба были просто отбитыми по жизни. Коммунист же больше всего любил обсудить гомосексуализм, он смотрел всякий глубарт, читал шизиков, одевался, как Ленин. И мы втроём беседовали на перемене о музыкантах, коммунист вкинул любимую тему, а Эдик сразу ответил Пласебо.
После занятий мы пошли на незаконный рынок, где свободно торговали палёными сидишками, забитыми под завязку всем, чем пожелаешь: ментовские базы, горы порнухи, виндовсы и один самый заветный со всеми студийными альбомами Пласебо. О да, они сразу отмели подтухших Химов в сторонку. Они стали единственными, у которых я послушал и одобрил каждую спетую песню. Их музыка – гимн одиночеству, но не тому, что загибает, а тому, что к голой истине приближает. Такой феерический человеческий голос. Это сопрано на меня воздействовало точно не как плацебо. Эдику они тоже нравились и мы одновременно пели на ломаном англезе. Коммунист поступил по взятке на бюджет. Отдал сотку, по тем временам не хило у кого-то карман прогрелся.
Никто никогда не мог меня не то что сокрушить, а даже прогнуть маленько. Они всеми силами пытались дотронуться до меня, но ничего не выходило, хотя кто знает, что у таких разрастается на уме. Такими были эти братья, они временно перестали выпендриваться передо мной выясняя свои никому не нужные отношения, как фуфлыжники и чмохи. Я стал их основною лёгкою мишенью. Они подозревали, что со мной что-то не в алфавитном порядке и изводили меня, не прям изуверски, но очень ощутимо на периферии, на самых волосках. Они сжирали еду, которую мне накладывала мать, откровенно признавались в этом и ходили хихикали. Дошло до того, что к нам заселилась аж их мать. Эта колхозница торчала перед телеком всю ночь, пока я напрасно пытался уснуть под одним одеялом с двумя умеренно агрессивными зверьми.
Они полагали, что я их дружбан на веки вечные. Самое интересное Федя и Петя поступили тоже через взятки и на бюджет. Они были настолько необратимо деградированными персонажами, что на семинарах, сидя рядом мне было стыдно, что такие люди вообще способны уживаться в цивилизационном обществе. Им бы не помешало носить красную шляпу с мишенью посреди лба, чтобы какой-нибудь умный чувак засадил туда пулю, чтобы таких кретинов не было.
Старший Петя на вопрос преподавателя всегда отвечал, что не готов. Федя начинал пороть такую ахинею, что мне хотелось вышвырнуть его из помещения и не отравлять жизнь других его наличием. Мне нравился только предмет Римское право и учитель попросил Федю прочесть несколько элементарных предложений из учебника. Оказалось, что этот глиняный болван ещё и читал по коротким слогам. Таких, как они любит полицейское государство. Нестерпимо выдерживать человеческую тупизну, в любые эпохи, в любом обществе.
Как в школе, так и на первом курсе я явно выглядел как бедняк и подзаборник. Я не знал, что официально существовала достаточно качественная одежда с разными размерами. Мой рост составлял 183 (6) сантиметра. Я покупал тряпьё на рынках у нерусских. Я не знал, что такое стиль, сочетание цветов, сезонность. Продавцы бежали за мной через весь базар и нередко добивались моего согласия. Они до такой степени желали сбыть мне всё то, о чём я всего лишь спросил. Так подбирался несуразный гардероб, но по одежде человека судили в основном только девушки. У меня были криво мелированные волосы будто на голову просто вылили ведро с краской. Худоба, болезненное отёкшее лицо с неопределёнными кругами под глазами. Хроническая астма немного утихомирилась, а проблемы с почками внезапно исчезли совсем.
Большую часть студенчества академии составлял женский пол. Очень много удивительно красивых, холёных девочек, детки элиты и я – погано одетый инвалид из захолустья твёрдо занял собой чьё-то место. Из вкрадчивых разговоров я узнал, что нельзя просто так встречаться с девушкой, нужно им всегда что-то покупать, а какая могла быть от меня сиюминутная выгода. Всё уходило на проезд и еду. Чем интереснее дева, чем выше её чувство собственной важности, тем больше нужно затратить денег, чтобы фиктивная сделка состоялась. Я не был Кришной, кто просто схватывал себе любую жену, которая была красивой. Ещё и возраст не позволял. Моя мать разрезала ладони тяжёлыми сумками на грязной и нервной работе, чтобы меня выучить, а я буду бегать за девушками, чтобы после растрат моя кандидатура заслуженно победила и своевременно получила добро на занятие любовью.
Я ел быстрорастворимую лапшу и заедал хлебом с копчёной колбасой. Из-за излишка соли постоянно хотелось пить крепкий чай с тремя ложками сахара. Часто случался понос, раздражённый кишечник по-прежнему остро реагировал на всякие сомнительные миксы вроде молочного с фруктами. Из-за повреждённой тоннами лекарств нормальной микрофлоры и такого скверного питания я ещё беспрестанно пердел. На перемене я уходил куда-то в край и пускал по ветру сернистые газы, чтобы никто не отравился. В компании я мог серануть и было слабо заметно что кто-то учуял, но я не признавался. Эдик знал, что у меня метероизм, но он держался очень достойно и никогда не попрекнул в этом.
В академии существовали компьютерные классы с доступом в интернет для учёбы. После занятий я посетил один из таких и впервые окунулся в было бесконечность информации. Я растерялся и не знал куда заходить, за всеми компами следили. Одногруппник до этого говорил, что зарегистрировался в каком-то новом контакте для всех российских студентов, но мне это было неинтересно, и я читал про скудный набор рок-групп, которые я знал только по песням. Теперь можно было узнать историю создания, биографии участников, увидеть неизвестные плакаты. Мне не нравилось когда в музыкальном коллективе выделяли и всегда акцентировались только на вокалисте. Раз он пел, значит он лидер, на плакатах в центре, в клипах большая часть времени только ему. Таковы были химы. Международным эталоном справедливости являлись раммштайны. Даже на обложках альбома можно было увидеть только одного ударника или бас-гитариста, на фото вокалист вставал с самого краю. В Пласебо было всего 3 человека, мой проигрыватель на несколько сотен мегабайт был забит всеми их альбомами. Как только я зашёл на их сайт меня обнаружили и сделали замечание. Я не стал пререкаться. Не зная, что ещё интересного есть в интернете я покинул класс.
Эдик очень любил группу Нирвана, но мне она показалась безвкусной, грубой и немелодичной. Нас, как инвалидов определили в специальную группу для занятий физкультурой. Мы ходили в парк Гагарина и там просто делали круг вокруг и возвращались. Я узнал про секцию баскетбола, а в школе я занимался этим видом спорта углублённо вечером с тренером. В академии же в первые пять минут, увидев мой уровень подготовки, меня немедленно попросили покинуть спортзал и больше никогда не приходить.
Учиться было гораздо легче, чем в школе, главное – ежедневно посещать семинары и лекции, где отмечают присутствие.
Моих сожителей я больше не мог выносить. С матерью они стали ещё смелее и психологическое давление на меня резко увеличилось. Она устроилась работать в ночь на завод по производству мороженого. Я также вместе с этими болванами подыскивал себе, где можно было заработать. На хате появилась гитара и пока тепло мы выходили поздно вечером на улицу. Я пел на весь двор популярные песни вроде зверей, сплинов, бидва, классику по типу Цоя и Бутусова. Всегда исполнял с напечатанных листов, я никогда не запоминал слова песен и аккорды.
Коммунист оказался очень начитанным и славным парнем. На лекциях он присоединялся ко мне и Эдику. Он постоянно всё едко высмеивал и ловко подмечал детали, не уловимые взору большинства. Я восторгался его изощрённой иронией и сарказмом. Когда коммунист находился с нами мы как правило хранили безмолвие и любезно предоставляли ему полную волю решительно высказываться обо всём, что он только пожелает, включая нас самих. Он любил нас за это. Коммунист докатился до того, что приклеил моё вырезанное фотолицо к порнодевушке на чёрно-белом напечатанном снимке. В её тело входили трое мужчин, двое сзади и один спереди – по одному на каждое отверстие. Испытав мою световую реакцию на это оригами, он чуть не упал передо мной на колени. А я всего лишь молча улыбнулся и похлопал его по плечу. Ни с того ни с сего мы с Эдиком нарекли его по-новому: Большевик.
Так уморительно: чем дальше, тем яснее проглядывается то, что верно сейчас через пять минут уже неверно. Всё потаённо или явно менялось, всё всегда стремилось к смерти, даже дерево когда-нибудь умирало, даже металл. Я никогда не бывал серьёзным, чтобы так упорно держаться с невозмутимым видом. Чем серьёзней я выглядел, тем серьёзней смеялся.
Двадцать четыре великих мастера отреклись от своих царств. Махавира стал последним двадцать пятым великим мастером джайнов.
А я разъезжал на электре. Там часто убегал от контроллеров, перемётываясь из одного вагона в другой. Хотя студак давал скидку полтос процентов за билет, я просто всегда хотел нарушать общеобязательные правила, хотя бы такие невинные и легчайшей степени тяжести. Были контроллеры, что настигали, но я наблюдал каждую индивидуально неповторимую ситуацию жизни. Я вручал им всенародно любимую всеми нашими взяточку. Я угощал тётенек монетой, а они делали вид, что запомнили меня и пробивали самый дешёвый билет на одну остановку. Числовая разница между взяткой и билетом проваливалась в отдельный кармашек на форме.
Каждое воскресенье я ехал от родителей на учёбу в Саратов. Я продолжал учиться на первом курсе самого престижного экономического вуза Поволжья. И со мной на семнадцатый тралик всегда садилась девушка, внешне не очень если честно, но просто каждый раз мы встречались взглядами на остановке, забирались вместе в усатый транспорт. Ближе к зиме она почему-то сказала пошли и так я впервые в жизни начал беседовать с девочкой, которая не была моей одноклассницей. Я не знал о чём говорить между собой двум совершенно незнакомым людям. Я просто сказал, что слушал химов. И она, как мне показалось, развела турусы на колёсах, что тоже их знает, всё ради того, чтобы клеился трёп.
Её звали Ульяна. По её характерному тембру я сразу сообразил, что она была царских кровей и училась аж в аэрокосмическом аж на бюджете. В тралике мы долго ехали вместе, потому что где пятнашка и где а ля гар. Ну и сотовый я купил ещё через две недели после той кражи в общаге, самый дешёвый вариант. Я никогда не просил денег у родителей, ничего не просил. Что можно было просить у людей, которые и так уже всё отдали, включая свою жизнь на тебя. Пожертвовали своими собственными жизнями в угоду тебе. Они, возможно, и не особо хотели, чтобы из тебя выросло нечто особенное. Чтобы замуж кто-нибудь взял достаточно.
Мы обменялись телефонными номерами с Ульяной. Она вышла раньше. Я остался наедине с собой в пустом тралике. Редко кто доезжал до пятнашки ещё. Выйдя на остановке, я долго медлил: в съёмной хате, где я жил с двумя примитивными животными и их мамашей объявились свежеиспечённые квартиранты. Это была семейка с орущими детьми, какая-то старуха с ними нерусская. Я застал их мельком когда уезжал вечером в пятницу в Октябрьск.
Сразу на пороге два брата кинулись ко мне, чтобы унюхать чем можно было с меня поживиться. Вторая комната была настежь открыта, там женщина качала детскую коляску и гремела бубенчиком. Это была поздняя осень. На мне мокли носки из-за рваных зимних башмаков. Я носил их всегда, кроме лета. И всегда одевал кучу носок, чтобы было тёпленько и колготки женские тёплые под джинсы, чтобы тоже было тёпленько.
Я наблюдал до чего я докатился, все эти люди, они так мешали мне. Они все были непроходимо бессознательны, дрожали от страха или истошно обижали других. Они всегда думали о себе одно, а про остальных иное. И чем спокойней я был с ними, чем тише, чем безмолвнее, тем больше они зверели. В глубине души они всегда хотели за что-то зацепиться, схватить это, сжать в руках. Но чем сильнее давление на сладкий плод, тем быстрее из него выталкиваются соки.
Невозможно было изменить другого человека, невозможно дважды умереть. Невозможно остановиться – невозможно взлететь.
Я прошёл на кухню и начал робко заталкивать продукты из сумки в холодос. Федя и Петя зорко следили за каждым моим движением, их мамаша как обычно пялилась в зомбоящик перед ночной сменой. Я видел фантики от мороженого в мусорке. Значит она устойчиво снабжала своих ненаглядных деточек животным белком и лактозой. После ужина я тоже стал залипать в ящик со всеми. Через стену возвратился муж новой соседки. Как же они громко начали болтать, будто во всём мире, кроме них больше никого не было. В этот момент запел Сосо Павлиашвили и я улыбался, когда смотрел. Федя заметил, что я был в ином состоянии, не в таком, как остальные. Он ухмыльнулся своей крысиной мордой и налепил на меня погоняло: Сосо. Это было столь мерзко, он так это выговаривал и ещё и при Эдике и при Большевике. Он хотел взять у меня за щеку, но не мог этого сформулировать из-за подавленного и провалившегося в чистое бессознательное. Эдик тоже не усмехался надо мной, когда этот безумный ублюдок именовал меня Сосо. Я не мог реагировать, это касалось меня очень поверхностно, на кончике ножа и как дуновение ветерка. Мне нужно было просто перестать его отражать, чтобы не тревожиться, чтобы не было ряби на моём зеркале. Для этого нужно, чтобы этот человек вывалился из поля зрения. Родители сподвигли меня не выносить более той кошмарной жилищной и, главное, психологической западни, где я уже изрядно увяз.
Хотелось стать нулём, потому что он выглядит как целое, округлое, без острот. Единица уже как пика с гарпуном на конце, единица не годица.
Я позвонил Альбине и мы повидались вечером в парке на Стар-Загорал. Говорить с ней было совсем не о чём. Что с братьями, что с ней – вообще никакой разницы. Я немного рассказал ей о своей непростой жизни, о том как меня изничтожают эти два интернатовских черта. Тело Ульяны не было притяжательным, может из-за времени года, она гарцевала в своей шубке из натурмеха. Чтобы все видели, что не на помойке себя отыскала.
Весь день мы смеялись с Эдиком над словом атякш. Я признался, что я мордвин и к атякшу ещё добавил мон тонь вечктян. Но атякш самый смешной. В школе меня мучил новенький одноклассник. Он постоянно меня задирал, дёргал, по-детски боксировал на мне. Я не реагировал. Я наблюдал насколько это далеко могло зайти, почему этот человек так ко мне прицепился. Он всё больше смахивал на маленького покойника, что так тянуло к единственным живым. Я проболтался тогда об этом матери и она припёрлась потом в школу и классухе высказала, что меня грызли. Этого пацанёнка привели тоже и когда моя мать спрашивала его почему он меня доставал, он просто стоял с широко открытым ртом, зрачки бегали где-то в потолок. Такие люди неизменно вырастали и окукливались в паразитов-кровососов, которые желают владеть большим. Он судорожно цеплялся за меня, но меня не было в тот момент, я просто свидетельствовал сущее таким, каким оно должно было быть.
И Ульяна позвонила мне и сообщила благую весть: она нашла мне вероятное жильё, рядом с академией и недорого, потому что с кем-то. Сердце моё ликовало от экстаза. Я ещё оставался с братьями, их мамой, чудными соседями с орущими детьми. Но всё это проходило гладенько и моя загадочная планида полностью и целиком зависела от прямых переговоров с владельцем лакомого и недорогого местечка.
Ульяна привела меня на квартиру. Это трёшка: покоцоная, старая, дряблая, умирающая. Меня приняли прямо в моей будущей комнате. Внутри уже жужжало хочу. Стол, койка, шифоньер и маленький ч/б телевизорчик. Владельцы – древняя бабуля и такой же древовидный сын её. Я впервые в жизни увидел настоящего архата. Говорила Лидия Викторовна: не шуметь, до тебя хороший парень долго жил, но не из Октябрьска, а из Октябрьского в Башкирии. Я поклялся быть хоть куда, быть смирным. Она одобрила меня, а её сын не произнёс ни слова. Он выглядел полностью отсутствующим. Бабка угадала меня и немедленно отрапортовала, что Ерёма больной стал душевно сразу после срочки в радиолокационных войсках. Я тут же подумал, как можно было сбрендить от обычных спутниковых тарелок. Он был седой, с длинными волосами и такой же длины бородой. Потом в совещательную комнату забежала кошка. Я попросился в туалет, эта вонь и полное отсутствие ёжика сразу въелись в девственную плоть. Кошек ещё и две.
Ладно, скорей собирать вещи, переезд, я просто сказал Ульяне спасибо и пошёл вниз к озёрам. В предвкушении освобождения, как сладко внутри. И я похвалился им при возвращении, что встречался с настоящей тёлкой. Говорить о моём намеченном съезде было очень опасно, эти стервятники заклевали бы меня за ночь. Утром перед выходом на учёбу я ринулся собирать сумку, по ходу я вкратце выкладывал этим недоумевающим глупцам суть моей суеты. Я очень быстро собрал вещи, а учинить кровавую расправу надо мной мешала их мамаша. Петя лыбился и нелепо спрашивал а чего так, а почему, а что не нравится. А Федя просто заживо сгорал от слепой злобы на меня.
Я бежал от этой беспросветной чумы в виде этих бессознательных людей. Они могли давно осознать, что мне не нужно их внимание, не нужно слушать, что им нравится, а что нет, их наивные сенсуальные причуды, как у детей, которые живут в прихотях бедного воображения. Этим утопленникам не удалось затащить меня под тину их совместной взаимной деградации, когда один подстёгивает другого. Они до такой степени устали друг от друга, возможно испытывали лёгкую ненависть, что хотели затащить и втиснуть меня между ними, чтобы ноль поглощал единицы. Я не реагировал на них и они всё сильнее присасывались, как ложные конские пиявки, от которых никакой пользы. Только со мной они могли проявлять свою реальную, гнилую душёнку. Они хотели завладеть моей толпой, взять себе народу, но мёртвых не воскресить даже взрывом солнца.
И этот час, когда я в тот же день немедленного отъезда шагал пешком по памяти к Лидии Викторовне. Что-то проталкивало меня идти пошустрее. И не зря, когда я проходил между мечетью и парком меня нагнал Фёдор. Я не останавливался и продолжал уверенно идти. Он вровень так же стремительно, жаждал что-то сделать, но сдерживался. Я не отзывался на его вопросы и он переключился на рукопашную: дёргал за рукав куртки, грубо прижимал к себе. Что-то мешало ему меня серьёзно ударить или хотя бы пнуть. Он в бессознательном трусил меня пристыдить или унизить. Федя представлял собой практически чистое животное сознание – оно закончено окончательно в отличие от человеческого. Он дразнил меня Сосо под конец позорной атаки, затем замедлялся, замедлялся и так окончательно остановился где-то, я не оборачивался.
Я никогда не реагировал. Этот Фёдор, как гнойник прорвался, показал всю свою труху нутра и ему стало легче дышать, ну и слава Махавире. Хата располагалась на первом этаже рядом с пересечением старо-вокзальной и старазабугорской. Раздолбанный падик с домофоном. Архат Ерёма просопел носом, как приветствие. Я закрыл за собой комнату и развалился на койке, как тихо, как спокойно, как чисто внутри и снаружи. Везде вытерто, всё чистенько. Я заварил лапшичку на кухне. Восемнадцать часов Ерёма лежал перед телевизором в своей третьей комнате. Пара минут на поесть и он выходил на улицу, прогуливался до ближайшего дома и обратно.
Ночью я познал невероятный страх при встрече с тараканами, квартира кишмя кишела тараканами. Меня уже продолжали преследовать паразиты не в заднице, так по углам и под кроватью. Я просто не выносил этих созданий с детства, они жили в Саратовской. Я настолько их не выдерживал, что даже было не под силам их давить. Всё потому, что бабка принципиально отказывалась морить их из-за кошечек, которые ссали ей прямо не телек, пока она торчала в нём. Она быстро шугала их и продолжала таращить глаза в кинескоп. У неё было драгоценное кабельное тв, где много-много каналов. Поэтому какой смысл убивать тараканов, если они всё равно никогда не исчезнут. От этого понимания обязательно становилось очень грустно внутри и я наблюдал это. Сиамская кошка была вечно гулящей, и она мяукала-орала мне под дверную щель. Если им удавалось проникнуть они ссали мне на стол, за которым я жрал быстрорастворимую лапшу и смотрел мини ч/б телек. Слава Махавире антенной ловило стс, а не мерзопакостные первый канал и ртр. В восемь вечера сразу после дома 2 каждый день комедия. Я редко смеялся, вместо этого я почти всегда улыбался.
В первый день в новом жилье я лежал на раздроченой скрипящей постели и думал об Альбине, ой, Ульяне, я неважно запоминал имена в отличие от лиц, которые отпечатывались навсегда. Мне не хотелось при той встрече ни трогать её, ни тем более целовать в губы в самом конце прогулки согласно всем жанровым канонам. Она была какой-то чересчур приземлённой, окоченевшей. Всю жизнь зубрила предметы ради медали, чтобы поступить в аэрокос на бюджет, чтобы там снова зубрить ради красного диплома. Она тоже жила с бабулькой. Но мне ещё рано было думать о девушках, ибо я был ещё несовершеннолетним и никогда не видел заживо голых девушек. Может если бы Ульяна предстала в ночной сорочке или в чём-нибудь ещё таком невесомом и легкосбрасываемом, может тогда, что-то во мне зашевелилось. А в холодищу, в тяжёлых одеждах… Уж лучше дома остаться.
Я решил, что если она не звонит первой, всегда я это делал, то это значит, что я ей никак не выгоден. Ну и ладно, у неё почти нет груди, джинсики – классика: не разобрать в каком состоянии задница. Неуверенная, подваленная ботаничка. Таких сразу видать – вместе под одеяло только после росписи. Не для таких нищих, да ещё и больных телом и душой её астра цвела. Для таких не имеет особого значения: интересный ли парень, приятный. Главное, чтобы при деньгах и не совсем уж престарелый. Мама пиликала её каждый день, чтобы лезла из кожи вон, упорно училась, чтобы добилась чего-то в жизни и самое главное, чтобы девственность сэкономила. Любой мужик будет на седьмом небе от счастья, если раскопает такую, как Ульяна. Такая скромница, такая умница, ей судьбу успешно строить, а не обращать внимания на всяких там. Без её помощи я бы не смог так легко отделаться от тех отвратительных мёртвых людей, что тщетно пытались присосаться к моему сердцу. Оно билось так же размеренно и спокойно, как всегда. Им не удалось опустошить его ни на частицу.
Подкрадывалась первая сессия. Эти два оставленных в забытом вчера недоумка ещё устраивали со мной так называемые серьёзные разговоры. Многократно пытались выведать у меня действительную суть моего от них бегства, хотя ответы уже были в них самих, но они были слепыми и глухими, а это навсегда.
В электричке через блютуз я познакомился с девушкой из Сызрани. Как-то очутился у неё дома, там были её давние знакомые: парни и девочки. Это было уже в Самаре холодной зимой. Все хотели музыку, а колонки не работали. Я пошывырялся с проводами и звук появился. Эта девушка, моя знакомая Света была из небедной семьи, если могла позволить себе снимать такую шикарную однушку в добротном районе недалеко от старого города.
Все её знакомые покинули помещение. Я остался со Светой наедине. И она начала россказни о жизни в Сызрани откуда она была, про родителей и про всякое там. Если бы я был здоров я бы предложил ей заняться любовью, но вместо этого я начал осуждать её за то, что она переспала со своим первым и единственным парнем. Я смотрел на их совместное фото, что она хранит. Я упрекал её, потому что сам хотел быть на его месте. У меня протекала инкарнация света лампочек и дереализация происходящего. Я свидетельствовал и это. Я произносил ей весь этот дикий бред и одновременно глубоко сожалел, что после такого мы уже никогда не займёмся любовью. Эта была ярчайшая самопроизвольная внутренняя речь, слова из ничего. У меня не было похоти заниматься с ней любовью. Я вышел из квартиры и ушёл домой пешедралом.
На одной из лекций, которые вела наша декан факультета в перерыве я ненароком втесался в беседу. Преподаватель говорила любому студенту кем он будет. И я под конец тоже спросил её, а кем буду я, а она ответила, что клоуном. Меня это задело. Мне были противны эти ряженые шутники. Как она могла такое про меня сказать, если я всегда был где угодно, а вкус будет одним и тем же, всегда одним и тем же.
Жажда толпы
Дождался я своей сессии, она мечта моя и депрессия. Почти все штатные преподаватели самого престижного экономического вуза Поволжья постепенно оказались взяточниками. Особенно это красиво смотрелось в резком контрасте с моей рабочей специальностью: борьба с правонарушениями в сфере экономики. Зачёт косарь или полтораха. Экзамен подороже. И самым прекрасным штрихом в этой картине настоящей реальности был Вася, тот самый горемычный сирота, который продолжал жить в лжеобщежитии. Он передавал деньги, был посредником-лодочником между неведущими и всезнающими.
Я успешно сдал всё без поборов. Мою зачётку украшали первые трояки. Я исправно ходил даже туда, где не отмечали. Главное примелькаться, а там трояк уже ставят просто за то, что хотя бы посещал скопища лишённой смысла болтовни ни о чём, о каких-то там законах, праву. Преподы раскатывали на японских и немецких внедорожниках. Я не мог понять, как им всем легко удавалось при зарплате преподавателя сколачивать на такие довольно дорогостоящие лекарства из жести. А потом мог понимать, когда наш поток – 1 курс юрфака заделывался всё меньше и меньше, куда-то исчезал. Зачем приходить в академию, если можно просто не в мелкую розницу, а оптом одним траншиком активно скупать сессии. Вот такие были мечты и депрессии.
Я всегда тщательно готовился или по шпаргалкам из книжного магазина, или по взятым написанным лекциям. Тетрадь ксерилась и жаждущие разбирали по кусочкам. Я никогда как в школе, так и в академии не изучал ни одного предмета. Всё, что я делал – это просто запоминал слова и предложения. Я никогда не вникал в суть, или пытался подумать хотя бы. Хватало пяти перечитываний одного и того же, чтобы запомнить процентов восемьдесят материала. И я никогда в жизни не думал, когда отвечал на экзамене. Просто воспроизводил выученное. После оценки в зачётке я осознанно устраивал провал для запомненного. Образовавшаяся зияющая про?пасть в памяти заполнялась следующей подготовкой к очередному экзамену или зачёту. Вот так я и учился. Насколько же это было дичайше скучно: права, статьи, комментарии, законы всякие и только на бумажках. Я думал зачем этому учат пять лет, если можно прийти и на сэкономленные на учёбе деньги потратить на покупку должности. Даже без покупки можно пристроиться в любую властную структуру. А там, наоборот, любят тех, кто вообще не имеет представления, что такое право. Там вообще разум не нужен если достаточно глубже распространяться.
Кое-как закрыл вторую сессию с одним не сданным долгом экзаменом по теории права, который вела та душевнобольная училка, что вечно хочет всех контролировать, каждую секунду, если кто не успевал сдать ей чепуховые бумажки с работами в течение отведённого времени, то она отшвыривала тех, кто не успевал добежать.
Экзамен был в виде теста, и я его завалил. Ещё она каждую лекцию рьяно рекомендовала выкинуть все учебники по теории права и слушать только её. Из-за одного этого её эгоистического требования я безответно пропускал мимо ушей вообще всё, что она истолковывала. В остальных преподов я хоть немного вслушивался для вида, что мне хоть что-нибудь интересно. Я выходил из лекционной и тут же забывал всё, что отчасти плохо слышал.
Пересдача наметилась аж на август. Видимо, цена её экзамена была очень высока, если имеется такой ненормальный промежуток.
Я устроился на подработку опрессовщиком отопительных систем в Сызрани. Нужно было залазить в подвал, подключать компрессора к трубам и давать давление, ну и параллельно промывать всё и сливать по несколько раз.
Я ездил по детским садам, школам, всяким учреждениям и редко – жилые многоэтажности. И самым великим и интересным объектом был драмтеатр в центре. Там был такой огромный подвал, просто жить там можно было. Слесарем там был Сан Саныч. Он сразу издали показался мне слегка чокнутым. Пока я там подсоединялся, давал жару на максимум, чтобы разрывало. Сан Саныч охотно рассказывал мне, как он летал в Индию, чтобы встретиться там с каким-то печально знаменитым шудрой. Этот необыкновенно популярный мудрец материализовал Сан Санычу кольцо и даже лично поговорил с ним и настоятельно посоветовал жениться. Из-за больших объёмов работы в этом культурном заведении он сидел на моих ушах уверяя, что этот святой – живое воплощение Бога. Как бы там ни было, от Сан Саныча исходила какая индивидуальная аура и я на третий день опрессовки согласился посмотреть на снимок этого индуса. Я сразу же увидел лицо, как у любителя однополой страсти.
Это был мой дар и проклятье: я мог просто одну секунду кинуть взор на мужское лицо и сразу установить его сексуальную ориентацию безошибочно. Ещё я смотрел на эмтиви шоу следующий, там часто вставляли сцены с геями. Я там был удивлён, что они делали всё точно так же, как девушки. И выбирали посимпатичней, постройней, и первый поцелуй и выбор одного, искренняя радость в конце. Я просто смотрел, мне было всё безразлично: как гетеросексуальные, так и гомо-. Это значит просто не концентрировал серьёзного внимания. Гомосексуализм есть, ну и пусть будет. Я никоим образом не был затронут, меня не смущало, должно это сохраниться или исчезнуть. Я не выносил никакого мнения. Я просто принял, что это есть, и не моя забота, должно ли это быть, или не должно.
Моей единственной драгоценностью был плеер. Я старался каждый год покупать новый и для этого экономил на всём. Я так и продолжал слушать пласибов. Одни и те же песни каждый день, редко наваливал пару химов. Потом начал тяжеляк закачивать, самыми конечно выдающимися были слипы. В это время у них был золотой состав. Самые разрывные песни, и диджей был в те времена, как лидер мотива песен, он отмачивал такие пируэты на обычном виниле и ещё эта разгонная катушка просто шик. Мне нравились любые песни, где люди не пели, а драли глотку. Я тоже хотел так уметь, но у меня не получалось из-за мягкого тембра голоса. Я не был способен кричать.
В заключительный день гидротехнических работ в подвале я сказал Сан Санычу пойти в ювелирку и проверить кольцо. Я хотел узнать из какого металла изваял ему это колечко тот добрый волшебник. Сан Саныч обиделся и притащил мне виичес кассету для видика. Там был тот мудрец. Я перемотал ради любопытства: какой-то мужик с огромной шевелюрой на голове бесплатно раздавал всем сидящим на земле гостинцы. Я решил, что это индийский дедушка Жара и он раздаёт подарки глупеньким детям на коленях. Пришлось ещё и заезжать и искать Сан Саныча, чтобы вернуть ему этот несомненный киношедевр. Я благополучно сдал теорию права и подготовился кстати по учебнику, который препод эта тронутая принуждала или убрать со столов или выкинуть.
Во второй курс я вступил совершеннолетним, готовым к спариванию самцом. Я же уважал закон, будущий светоч юриспруденции, живая надежда на скорое возвращение в страну истинных справедливостей. Самый престижный вуз Поволжья, самые высокие взятки, лучшая мини-копия того, что выше и выше. Все эти люди со стеклянными зеницами заставляли учить семейный кодекс. Как может какое-либо написанное встать между двумя влюблёнными. Вот когда кто там что-то придумал, вот тогда при его жизни это было очень к месту. Прошло сто тысяч лет и всё равно надо помнить гнилое прошлое. Семейный союз являлся зарегистрированным убийством любви, потому что ещё никому не удавалось изменить человека или владеть им. У нас девушек было больше, чем парней, 1500 на 1000. 1500—1000=500 Вот столько девушек вечно оставались одинокими. Что им нужно было делать, куда им приходилось идти и что делать. В русском языке брак прямо в яблочко с двумя абсолютно одинаковыми смыслами разных событий.
Испорченные, недоброкачественные, с изъяном объекты производства.
Борьба с браком.
Веками религия только и делала, что эффективно подавляла и истребляла Любовь. Святой целовал прокажённого, когда рядом сидели три средневековых барышни в чепчиках. Всем своим видом он показывал: я лучше заражусь этим гниющим неизлечимым проклятьем, чем поцелую ту красивую. Как же они подавляли. Монастыри. Обет безбрачия. Однополая любовь. СПИД.
Любовь – это такое дуновение ветерка, который нельзя ухватить, не говоря уж о том, чтобы стиснуть. Любовь – это когда парень и девушка могут играть роль друг друга, не боясь, что другой подловит.
На мне всегда висел серебряной православный крестик с цепочкой. Так нужно было для бестолковой толпы, чтобы лишнего не спрашивали. Я должен был расстаться с девственностью. Мне нравилась девочка с буха. Я попросил Эдика передать ей от меня записку с моим номером и словами одобрения её приятной внешности. Она, как полагается, ответила через три дня. Столько терпеть, насыщать своё разбухшее эго: пусть он мечтает обо мне, пусть потомится в ожидании электрописьма от такой прелестницы. Она так вяло и сухо ответила, что-то вроде, спасибо и ещё пара слов. Нет уж, бегать за ней даже не собирался. Насколько человека возвышало над остальными просто пара слов из головы другого. Никто ей наверное никогда в жизни такого не писал. Я просто позабыл про неё.
Какая-то девушка из контакта, а прям новичок там и в жизни. Встретились в гагарке, она говорила про каких-то своих друзей и знакомых, и все они называют себя сектой, а сами ею не являются. И подобный этому иной конформный бред. Я от силы пару раз с ней увиделся, я вообще не знал, что ей от меня нужно было, если у неё там такие замечательные друзья-подружки.
Меня поразила страшнейшая угревая сыпь. Она высадилась так неожиданно, так непростительно особенна в своих разновидностях: самые странные образования вылезли под скулами до области за ушами. Это были как подкожные не выдавливаемые прыщи без видимых головок. Они покрывали собой вот эту нижнюю область. А на самом лице росли прыщи обыкновенные пористые, они поразили зону Т. Лоб, нос, надгубная часть, подбородок. На щеках никогда не было и лишь только это радовало, потому что там остались бы рытвины на всю жизнь. Вот я был уничтожен внешним уродством. Акне поразило даже спину с грудью. На глазу постоянно воспалялся ячмень, я ненавидел это. Я поскрёб больной глаз, дотронулся до здорового, и там вспыхнуло то же самое. Приходилось носить очки и кофты с длинной шеей. Сокрытием от внешних глаз своей верхней больной части шеи я расплачивался ещё бо?льшим увеличением очагов из-за трения ткани о кожу.
Я покупал всякие керосины, скрабы, пил таблетки. В таком виде о девушках я даже и не мечтал. В периоды сильных обострений я просто сидел в комнате весь день и смотрел в стену. Я подружился с продавщицей косметики, она настоятельно посоветовала мне купить дорогой французский гель за огромные деньги. Я взял этот малюсенький тюбик. И другие дорогие все перепробовал. Что-то было нарушено внутри, кожа не при чём. Мне ничего не помогало. Лидия Викторовна никогда не упрекала меня за то, что я часами залипал в ванне у зеркала или в самой ванне, наполненной до краёв. Единственное, что мне реально помогало это маскировочные средства в виде карандашей.
Эдик видел меня вблизи замазанного, но ничего такого не говорил, что касалось моей непривлекательной внешности. Я держался на дистанции от девушек, чтобы они не разглядывали мои покрытые пудрой человеческие несовершенства. В академии имелся сортир и свет там падал так неудачно, что зеркало воссоздавало тебя откровенно хуже, чем ты был. Я заходил и смотрел на себя пока шёл: как же отвратительно проглядывали красные пятна от прыщей, которые я всегда давил. Я знал, что давить нельзя, но я ходить с надутым гнойником не мог. Я вообще не знал, как нужно знакомиться с девушками, что можно делать, а что нельзя, чтобы не выглядеть как простофиля и пожизненный девственник.
Та продавщица порекомендовала мне идти к дерматологу и анализы сдать. Я никуда не ходил, пропускал неделями занятия: знакомился в ванне со всё новыми и новыми друзьями на моём теле. Я умер тогда, хотя думал дважды не получится. Вся толпа осталась снаружи, зачем им нужен был такой замухрышка: худой, прыщавый, нищий посреди тараканов и унитаза с совковым устройством: когда говно лежит, как на подносе и хрен его сольёшь забитым, слабеньким смывом. У этой бабки не было ёршика и приходилось корпеть и стирать следы плотными бумажками от её школьных тетрадей. Я сидел на толчке и разбирал её домашние задания, ничего не поменялось: как были горы абсолютно бесполезной информации, так они и остались. А потом толкал этим листиком фекалии, чтобы смылось. Кошки вечно ссали мимо лотка, вся хата провоняла животной ссаниной. Я заворачивал каждый продукт в пакет, потому что тараканы ночью сжирали всё не убережённое.
Все курсовые скачивались из сети, распечатывались и притыкались в красивую обёртку. Главное фамилию исправить, год и название вуза, а остальное будто бы сам сделал, но я даже не вникал ни в один реферат и ни в одну курсовую. После летней работы скопилось деньжат, и я купил полуакустическую чёрную гитару Кремона с металлическими струнами и с возможностью подключения к колонке. Это была очень качественная брынчалка. Я играл и пел в комнате аккорды всех песен, что мне нравились и наши и зарубежные. У меня не было никогда музыкального канала. Ч/б телевизорчик ловил только по пальцам пересчитать, а у бабки на телевизоре были даже чисто французские каналы, специальный рок-канал, где можно было увидеть новые крутые группы. Мне нравилось когда поют песни на русском независимо от стиля и направления… Направление. Какое направление.
С инструментом стало полегче. Я думал, пока болен надо время зря не терять и учить лучшие песни. Чтобы когда буду боле менее прилично выглядеть, чтобы хотя бы с кем-нибудь расстаться с девственностью, хотя бы разок узнать, что это такое. И благодаря этому решить: стоит ли упорно добиваться этого у девушки, прыгать перед ней или всё-таки это явное преувеличение. Чем раньше бы это произошло, тем раньше можно было расслабиться.
