«Падение Дома Ашера», «Рукопись, найденная в бутылке», «Колодезь и маятник» и другие произведения

Вряд ли можно себе представить мой ужас. Винные пары окончательно улетучились, но тем сильнее было мое смятение и испуг. Я знал, что мне не справиться с лодкой и что бурный ветер и отлив влекут нас к гибели. Надвигалась буря; у нас не было ни компаса, ни провизии, и если не изменить курс, мы должны будем к утру потерять из виду землю. Эти мысли и рой других, не менее страшных, с быстротой молнии проносились в моей голове и в первые минуты совершенно парализовали меня. Лодка бешено мчалась, рассекая волны, с раздутыми парусами, зарываясь носом в пену. Решительно не понимаю, как она не перевернулась: Август, как я уже сказал, бросил руль, а я был в таком волнении, что не думал за него взяться. К счастью, лодка устояла, а я понемногу овладел собой. Ветер, однако, крепчал с каждой минутой; и всякий раз, как мы рассекали носом волну, она обрушивалась на корму и заливала нас целым потоком. Я до такой степени окоченел, что почти потерял способность чувствовать. Наконец во мне проснулась решимость отчаяния, и, бросившись к мачте, я отпустил парус. Как и следовало ожидать, он вылетел за борт и, намокнув в воде, сломал и утащил за собой мачту. Это обстоятельство спасло нас от неминуемой гибели. С одним кливером я лавировал кое-как против ветра, подвертываясь иногда под вал, но, по крайней мере, избавившись от страха немедленной смерти. Я взялся за руль и стал дышать свободнее, видя, что еще остается надежда на спасение. Август по-прежнему лежал на дне; видя, что ему угрожает опасность захлебнуться, так как вода стояла почти на целый фут, я кое-как приподнял его и, обвязав веревкой вокруг талии, прикрепил другой конец к рым-болту на палубе.

Сделав все необходимое, как умел и насколько позволяло мне мое волнение и окоченевшие руки, я поручил свою участь Богу и решился перенести все, что случится, с твердостью, на какую только был способен.

Внезапно громкий протяжный вопль, точно вырвавшийся из глоток тысячи демонов, наполнил пространство. В жизни не забуду смертельного ужаса, который охватил меня в эту минуту. Волосы мои встали дыбом, кровь застыла в жилах, сердце замерло, и, не успев оглянуться и определить причину этого шума, я повалился без чувств на тело моего товарища.

Очнувшись, я оказался в каюте большого китобойного судна «Пингвин», шедшего в Нантукет.

Несколько человек стояли надо мной; Август, бледный как смерть, растирал мне руки. Увидев, что я открыл глаза, он разразился бурными восклицаниями восторга и благодарности, вызвавшими смех и слезы среди окружавших меня с виду грубых людей. Вскоре я узнал обстоятельства нашего спасения. На нас налетел корабль, шедший в Нантукет под всеми парусами, какие только можно было распустить при такой погоде. Матросы заметили нашу лодку, но слишком поздно; их-то крик и испугал меня так страшно. Огромный корабль прошел над нами так же легко, как наша лодка прошла бы над перышком. Ни единого крика не раздалось с лодки; послышался только легкий скрип, сливавшийся с ревом ветра и волн, когда наше легкое суденышко нырнуло в воду и прошло под килем своего губителя, больше ничего. Думая, что наша лодка (на которой не видно было мачты) случайно оторвалась от пристани, капитан (Е. Т. Блок из Нью-Лондона) хотел продолжать путь, не придав значения этому случаю. К счастью, двое матросов божились, что заметили в лодке человека, и доказывали, что его еще можно спасти. Возникли препирательства. Блок рассердился и заметил, что «ему нет дела до яичной скорлупы, что корабль он не будет останавливать ради всякого вздора, что коли человек тонет, так, значит, он сам того хотел; и, черт его дери, пусть себе тонет». Но тут вмешался его помощник Гендерсон, справедливо возмутившийся, как и весь экипаж, таким бессердечием. Чувствуя за собой поддержку, он решительно объявил капитану, что тот заслуживает виселицы и что он не послушается, хотя бы его повесили на берегу. Высказав это, он прошел на корму, толкнув Блока (который побледнел и молча отвернулся), и, схватив руль, скомандовал твердым голосом: «Становись под ветер!» Люди бросились по местам, и корабль круто повернул. Все это длилось минут пять, так что почти не оставалось надежды на спасение людей, бывших в лодке, если предположить, что в ней были люди. Тем не менее, как уже известно читателю, и я, и Август были спасены благодаря двум счастливым случайностям, почти непостижимым, какие приписываются благочестивыми и мудрыми людьми вмешательству Провидения. Пока корабль поворачивался, Гендерсон велел спустить лодку и соскочил в нее с двумя матросами, видевшими в лодке людей. Лишь только они отчалили от корабля с подветренной стороны, корабль сильно накренился к ветру, и Гендерсон, вскочив, крикнул своим матросам: «Греби назад!» Он ничего не прибавил к этому и только кричал: «Греби назад! Греби назад!» Матросы изо всех сил налегли на весла, но в это время корабль повернулся и быстро двинулся вперед, хотя экипаж торопился убрать паруса. Помощник, несмотря на всю опасность этой попытки, ухватился за вант-путенсы на борту судна. Корабль снова качнуло так, что правая сторона обнаружилась почти до киля, – тут выяснилась причина криков Гендерсона. На гладком и блестящем дне корабля (он был обшит медью) виднелась человеческая фигура, повисшая самым странным образом и бившаяся о корпус корабля при каждом его движении. После нескольких неудачных попыток в те минуты, когда корабль накренялся, и с риском потопить лодку, я был освобожден из своего опасного положения и поднят на корабль. Оказалось, что гвоздь, выдававшийся из корпуса корабля, зацепил меня в то время, когда мое тело проходило под килем. Шляпка гвоздя прорвала воротник моей зеленой байковой куртки и зацепила меня за шею, пройдя между двумя сухожилиями, как раз под правым ухом. Меня тотчас уложили в постель, хотя я не подавал ни малейших признаков жизни. На корабле не было медика. Капитан, однако, отнесся ко мне очень внимательно, вероятно, желая загладить в глазах экипажа свое жестокое поведение.

Тем временем Гендерсон снова отчалил от корабля, хотя ветер превратился в настоящий ураган. Вскоре он увидел обломки лодки, а одному из матросов послышался крик о помощи среди завываний бури. Это побудило смелых моряков продолжать свои поиски в течение получаса, хотя капитан Блок несколько раз давал им сигнал вернуться, а хрупкое суденышко ежеминутно подвергалось страшной опасности. В самом деле, трудно понять, как могла уцелеть такая маленькая лодочка. Впрочем, она предназначалась для охоты на китов и, как я узнал потом, была устроена наподобие спасательных лодок в Уэльсе, то есть имела отделения, наполненные воздухом.

Видя, что поиски остаются тщетными, моряки решили вернуться. Но в эту самую минуту послышался слабый крик, и мимо них мелькнула какая-то черная масса; они погнались за ней и поймали ее. Это была палуба «Ариэля». Август бился подле нее, по-видимому, в смертельных муках. Схватив его, они убедились, что он привязан к палубе веревкой. Если припомнит читатель, это я привязал его к рым-болту, чтобы поддержать в сидячем положении, – в результате моя выдумка спасла ему жизнь. «Ариэль» был сколочен кое-как и, попав под корабль, разбился на куски; палуба оторвалась от остова лодки и всплыла (как и остальные обломки, без сомнения) на поверхность. Август всплыл вместе с ней и таким образом ускользнул от гибели.

Спустя более часа после того, как его подняли на корабль, Август пришел наконец в себя и понял, что случилось с лодкой. Он помнил, что пришел в себя под водой, где вертелся с поразительной быстротой, чувствуя, что какая-то веревка обматывается вокруг его шеи. Минуту спустя он понял, что быстро поднимается наверх, но тут голова его стукнулась обо что-то жесткое, и он снова потерял сознание. Затем опять очнулся, и тут уже мысли его несколько прояснились, хотя все еще оставались смутными и туманными. Он понимал теперь, что случилось какое-то несчастье и что он находится в воде, хотя рот его оказался на поверхности и он мог дышать довольно свободно. Вероятно, в эту минуту палуба неслась по ветру, увлекая его за собой, причем он лежал на спине. В этом положении он, конечно, не мог утонуть. Но вот волна бросила его на палубу, за которую он и уцепился с криком о помощи. За минуту перед тем как мистер Гендерсон увидел его, он выпустил палубу и скатился в море, считая себя погибшим. Все это время он ни разу не вспомнил ни об «Ариэле», ни об обстоятельствах, приведших к этому несчастью. Смутное чувство ужаса и отчаяния всецело овладело его душой. Когда наконец он был вытащен из воды, сознание снова оставило его, и только через час он опомнился. Что касается меня, то я был возвращен к жизни из состояния, граничившего со смертью (и то лишь через три с половиной часа после того, как все средства были перепробованы) посредством сильного растирания фланелью с горячим маслом: средство, рекомендованное Августом. Рана на моей шее, хотя и ужасная с виду, оказалась неопасной и скоро зажила.

«Пингвин» вошел в гавань около девяти часов утра, выдержав сильнейший шквал, какой когда-либо случался близ Нантукета. Мы с Августом явились в дом мистера Барнарда как раз к завтраку, который, к счастью для нас, запоздал благодаря вчерашней попойке. Кажется, присутствовавшие были слишком утомлены, чтобы обратить внимание на наш изможденный вид, который бросился бы в глаза при мало-мальски внимательном наблюдении. Впрочем, школьники – истинные виртуозы по части обмана, и вряд ли кому-нибудь из наших нантукетских друзей пришло в голову, что ужасная история, о которой рассказывали в городе матросы, потопившие будто бы целый корабль с экипажем человек в тридцать-сорок, имела какое-либо отношение к «Ариэлю», ко мне или к моему спутнику. Мы же часто говорили об этом происшествии, но не могли вспоминать о нем без ужаса. Август откровенно сознался, что никогда в жизни не испытывал такого адского чувства, какое испытал в нашей маленькой лодочке в ту минуту, когда понял степень своего опьянения и убедился, что не справится с ним.

Глава II

Можно было бы думать, что катастрофа, о которой я только что рассказал, охладит мою едва зародившуюся страсть к морю. Напротив, никогда еще я не испытывал такой жажды к приключениям, которыми полна жизнь моряка, как спустя неделю после нашего чудесного избавления. Этот короткий период времени оказался совершенно достаточным, чтобы изгладить из моей памяти мрачные и осветить самым ярким светом увлекательные и живописные стороны нашего опасного предприятия. Наши беседы с Августом каждый день становились оживленнее и интереснее. Его рассказы о морских приключениях (теперь я подозреваю, что добрая половина их была чистым враньем) действовали возбуждающим образом на мой восторженный темперамент и мое мрачное, но пылкое воображение. Как это ни странно, но именно картины ужасных страданий и отчаяния всего сильнее разжигали мою страсть. Светлая сторона жизни моряка не особенно трогала меня. Я только и бредил кораблекрушениями и голодом, смертью или пленом у варварских племен, жизнью, полной горя и слез на какой-нибудь пустынной скале, затерянной в безбрежном, неведомом океане. Подобные грезы или желания свойственны, как я убедился впоследствии, всем вообще меланхоликам; но в то время я принимал их за пророческие указания судьбы, которые мне надлежит выполнить. Август вполне разделял мой образ мыслей. По всей вероятности, наша тесная дружба до известной степени сроднила наши характеры.

Спустя полтора года после катастрофы с «Ариэлем» фирма «Ллойд и Вреденбург» (кажется, находившаяся в связи с домом Эндерби в Ливерпуле) занялась починкой и снаряжением брига «Грампуса» для ловли китов. Это была старая ветхая посудина, почти негодная для плавания даже после починки. Не знаю, почему именно это судно выбрали вместо хороших, новых судов, принадлежащих тем же владельцам. Мистер Барнард был назначен капитаном, Август отправлялся вместе с ним. Пока шла починка, он не раз уговаривал меня воспользоваться этим прекрасным случаем удовлетворить мою страсть к путешествиям. Я-то был не прочь, но устроить это дело оказалось нелегко. Отец мой не высказывался решительно против путешествия; но с матерью начиналась истерика всякий раз, как речь заходила об этом плане; а главное, дедушка, от которого я ждал таких великих и богатых милостей, поклялся, что не оставит мне ни гроша, если я только заикнусь еще раз о своем намерении. Впрочем, эти затруднения не могли поколебать мое решение, напротив – только подливали масла в огонь. Я решил отправиться во что бы то ни стало и, сообщив об этом Августу, обсудил вместе с ним способ осуществления моих желаний. В то же время я перестал говорить с родными о путешествии и так усердно предался обычным занятиям, словно и думать забыл о своем плане. Впоследствии я не раз с неудовольствием и удивлением вспоминал о моем тогдашнем поведении. Только жгучее, неутолимое желание осуществить наконец давно лелеянную мечту могло побудить меня на такое глубокое лицемерие, – лицемерие, пронизывавшее все мои слова и действия в течение столь долгого времени.

Вознамерившись обмануть родных, я, понятное дело, должен был предоставить многое Августу, который постоянно бывал на «Грампусе», устраивая каюту для отца и трюм. По вечерам мы сходились и толковали о своих надеждах. Так прошло около месяца, а мы еще не придумали никакого путного плана. Наконец он объявил мне, что нашел способ уладить дело. У меня был родственник в Нью-Бедфорде, некий мистер Росс, в доме которого я гостил иногда по две, по три недели. Бриг должен был отплыть в половине июня (1827), и вот мы решили, что за день или за два до отплытия мой отец получит записку от мистера Росса с приглашением мне приехать недели на две к Роберту и Эммету – его сыновьям. Август взялся написать и доставить эту записку. Затем вместо того, чтобы ехать в Нью-Бедфорд, я отправлюсь к моему товарищу, который спрячет меня на «Грампусе». Он обещал снабдить мое убежище всем необходимым для того, чтобы с удобством провести в нем несколько дней, в течение которых мне нельзя будет показаться на палубе. Когда бриг отойдет от берега настолько, что уже нельзя будет вернуться, я водворюсь в каюте; что касается отца Августа, – говорил мой приятель, – то он только посмеется этой шутке. Затем с каким-нибудь встречным кораблем можно будет послать письмо моим родителям с объяснением всего случившегося.

Наконец наступила середина июня; все было приготовлено, записка написана, доставлена по адресу, и однажды утром в понедельник я вышел из дома, направляясь якобы на нью-бедфордский пакетбот. Август поджидал меня на углу улицы. Решено было, что я спрячусь где-нибудь до вечера и только с наступлением темноты проскользну на бриг. Но мы решили, что это можно сделать сейчас же, так как нам благоприятствовал густой туман. Август пошел на пристань, а я следовал за ним на некотором расстоянии, завернувшись в толстый матросский плащ, который он захватил для меня. Только что мы свернули за угол за колодцем мистера Эдмунда, как передо мной очутился, глядя на меня во все глаза, – кто бы вы думали? – сам старый мистер Петерсон, мой дедушка!

– Господи боже мой, Гордон! – сказал он после некоторой паузы. – Что это? Что это такое? С какой стати ты нарядился в эту грязную хламиду?

– Сэр, – отвечал я, принимая вид негодующего изумления и стараясь говорить самым грубым голосом, – вы жестоко ошибаетесь, во-первых, мое имя вовсе не Гордон, а во-вторых, как ты смеешь, старый бродяга, называть мое новое пальто грязной хламидой?

Не могу вспомнить без смеха, какое курьезное действие произвела эта милая реплика на старого джентльмена. Он отступил шага на два или на три, побледнел, потом побагровел, сдернул с носа очки, опять надел их и кинулся на меня, замахнувшись зонтиком. Но тут же опомнился, повернулся и поплелся по улице, трясясь от злобы и бормоча себе под нос:

– Никуда не годятся… Новые очки… Думал, Гордон… Проклятый морской волк.

Счастливо избежав опасности, мы продолжали путь с большой осторожностью и благополучно добрались до места назначения. На корабле оказалось всего несколько матросов, да и те были заняты на баке. Капитан Барнард, как нам было известно, находился в конторе «Ллойд и Вреденбург», где должен был остаться до позднего вечера, так что с этой стороны нам не угрожала никакая опасность. Август первый поднялся на палубу, а за ним последовал и я, незамеченный матросами. Мы тотчас же спустились в каюту, которая оказалась пустой. Помещения на бриге были устроены очень комфортабельно, даже роскошно для китобойного судна. Тут были четыре офицерских каюты с широкими и удобными кроватями. Я заметил также прекрасный камин; полы в капитанской и офицерских каютах были устланы толстыми дорогими коврами. Высота кают была не менее семи футов. Словом, все оказалось гораздо удобнее и лучше, чем я ожидал. Август, впрочем, не позволил мне долго прохлаждаться, заметив, что нужно спрятаться как можно скорей. Он провел меня в свою каюту на левой стороне брига. Войдя, он запер за собою дверь на ключ. Мне казалось, что я никогда еще не видал такой чудесной комнатки. Она имела десять футов в длину. В ней находилась только одна кровать – большая и удобная, как те, что я видел раньше; стол, стул и висячая полка с книгами, преимущественно по морской части. Кроме того, было много других мелочей, между прочим, и шкафик или погребец с разными разностями по съестной и питейной части.

Август надавил пальцами одно место на ковре, под которым кусок пола был вырезан, а затем вложен обратно. Когда Август нажал этот квадрат, он приподнялся так, что можно было засунуть палец между ним и полом. Таким образом можно было поднять трап (ковер был прибит к нему гвоздиками) и спуститься в трюм. Август зажег спичкой маленькую восковую свечку, вставил ее в потайной фонарь и спустился в трап, сказав мне, чтобы я следовал за ним. Я повиновался, и он закрыл за нами крышку при помощи гвоздя, вбитого с нижней стороны; ковер, разумеется, занял свое прежнее положение на полу и таким образом всякие следы отверстия исчезли.

Фонарик бросал такой слабый свет, что я с трудом пробирался среди всевозможного хлама. Мало-помалу, однако, глаза мои освоились с окружающим полумраком, и я пошел смелее, держась за моего товарища. Наконец, после продолжительной ходьбы по лабиринту бесчисленных узких проходов он привел меня к окованному железом ящику вроде тех, которые употребляются иногда для упаковки дорогого фаянса. Он был в четыре фута высотой, в шесть длиной, но очень узок. На нем стояли два больших пустых бочонка из-под масла, а сверху лежали циновки, нагроможденные до самого потолка. Кругом были навалены всевозможные вещи, корабельные припасы, корзины, коробы, бочки, тюки, так что я решительно не понимал, как мы ухитрились добраться до ящика. Впоследствии я узнал, что Август нарочно нагружал этот трюм, желая устроить для меня надежное убежище, и в этом помогал ему только один человек, который должен был остаться на берегу.

Мой друг указал мне, что стенка на одном конце ящика вынималась. Он вынул ее, и я с большим удовольствием увидел свое убежище. Дно ящика было прикрыто матрацем, взятым с одной из кроватей в каюте, кроме того, тут были различные запасы, какие только оказалось возможным поместить в таком маленьком пространстве, где я все-таки мог сидеть или вытянуться во всю длину. В числе прочих вещей тут было несколько книг, перо, чернила, бумага, три одеяла, большая кружка воды, бочонок морских сухарей, три или четыре больших болонских колбасы, огромный окорок, кусок холодной баранины и полдюжины бутылок с вином. Я немедленно расположился в своей маленькой квартирке и уж конечно с большим удовольствием, чем любой монарх располагался когда-нибудь в новом дворце. Август объяснил мне, как пользоваться задвигающейся стенкой ящика, и, подняв к потолку фонарик, показал протянутую под потолком черную веревку. Эта веревка проходила от моего убежища по всем проходам к гвоздю в люке. Посредством этой веревки я мог добраться до люка без всякой помощи с его стороны, если б какой-нибудь непредвиденный случай помешал ему вывести меня. Затем он ушел, оставив мне фонарь с порядочным запасом свечей и спичек и обещал приходить ко мне, как только представится возможным сделать это незаметно. Это происходило 17 июня. Я оставался в своей конурке три дня и три ночи (по приблизительному расчету) почти безвыходно, – вылез только раза два, чтобы немножко поразмять члены. В течение этого периода я ни разу не видел Августа, но не особенно беспокоился по этому поводу, зная, что бриг может с минуты на минуту сняться с якоря и что в суматохе отъезда моему другу трудно найти удобный случай пробраться ко мне. Наконец я услышал, как люк отворился и снова захлопнулся, и Август вполголоса спросил меня, как я себя чувствую и не нужно ли мне чего-нибудь.

– Ничего не нужно, – отвечал я, – мне отлично: скоро ли бриг снимется с якоря?

– Через полчаса, не больше, – отвечал он. – Я зашел известить тебя об этом и предупредить, чтобы ты не тревожился моим отсутствием. Мне нельзя будет навещать тебя… может быть, дня три или четыре. Наверху все в порядке. Когда я уйду и закрою люк, проберись к нему по веревке, ты найдешь мои часы на гвозде. Они пригодятся тебе – ведь ты не можешь следить за временем. Я уверен, что ты не знаешь, сколько времени провел в этой норе – всего три дня – сегодня у нас двадцатое. Я бы сам принес тебе часы, да боюсь, меня того и гляди хватятся.

С этими словами он ушел. Час спустя я заметил, что бриг движется, и поздравил себя с началом путешествия. Довольный этим, я решился выжидать спокойно, пока естественный ход событий не позволит мне променять этот ящик на более просторное, хотя вряд ли более удобное помещение в каюте. Прежде всего я позаботился достать часы. Зажегши свечку, я пробрался с помощью веревки по бесчисленным извилинам, причем несколько раз убеждался, что, пройдя изрядное пространство, оказывался шага на два, на три позади того места, где был раньше. Наконец я добрался до гвоздя, взял часы и благополучно вернулся на прежнее место. Затем я рассмотрел книги, так предупредительно оставленные мне Августом, и выбрал путешествие Льюиса и Кларка к устью Колумбии. Я читал несколько времени, но вскоре стал дремать и, погасив свечку, заснул спокойным сном.

Проснувшись, я не сразу опомнился и сообразил, где нахожусь. Мало-помалу, однако, я вспомнил все, зажег свечку и посмотрел на часы, но они остановились, и я не мог определить, сколько времени длился мой сон. Мои члены совсем онемели, так что пришлось вылезти из ящика и поразмяться. Почувствовав внезапно волчий аппетит, я вспомнил о баранине, которую уже пробовал раньше и нашел превосходной. Каково же было мое удивление, когда я убедился, что она совершенно протухла. Это обстоятельство не на шутку встревожило меня, так как, сопоставляя его с расстройством мыслей в первые минуты пробуждения, я начинал думать, что проспал очень долго. Может быть, это зависело отчасти от удушливой атмосферы трюма, которая в конце концов могла привести к самым печальным последствиям. Голова моя жестоко болела; дышал я с трудом, и меня осаждали самые мрачные мысли. Тем не менее я не решился поднять тревогу, ограничился тем, что завел часы, и покорился судьбе.

В течение следующих томительных суток никто не явился ко мне на помощь, и я не мог не обвинять Августа в грубой небрежности. Больше всего тревожил меня недостаток воды: в кружке оставалось не более полупинты, а меня томила жестокая жажда, так как приходилось питаться колбасой. Я чувствовал себя очень скверно и решительно не мог читать. Меня клонило ко сну, но я боялся заснуть, думая, нет ли в спертом воздухе трюма какого-нибудь ядовитого начала вроде угара. Между тем качка корабля показывала мне, что мы уже находимся в открытом море, а глухой гул свидетельствовал о сильном ветре. Я не мог объяснить себе отсутствие Августа. Без сомнения, мы отплыли уже так далеко, что я мог бы выйти. Очевидно, что-нибудь случилось с ним, но я не мог себе представить никакой причины, которая заставила бы его так долго держать меня в заключении, Разве только он скоропостижно скончался или упал за борт. Но ум отказывался верить этому. Может быть, противный ветер задерживал нас поблизости от Нантукета. Но и это предположение не выдерживало критики, потому что в таком случае бриг накренялся бы в разные стороны, между тем он все время шел, наклонившись вправо, следовательно, под ветром слева кормы. Притом, если даже мы находились поблизости от нашего острова, почему Август не зашел уведомить меня об этом? Раздумывая таким образом о своем одиноком и безутешном положении, я решил подождать еще сутки, а затем, если помощи не будет, пробраться к люку и либо вступить в переговоры, либо, по крайней мере, подышать свежим воздухом и раздобыть воды в каюте. Обдумывая это решение, я несмотря на все старание не спать погрузился в глубокий сон или, скорее, оцепенение. Я видел самые ужасные сны. Всевозможные бедствия и ужасы обрушивались на меня. Между прочим, мне чудилось, будто меня душат огромными подушками какие-то безобразные и свирепые демоны. Чудовищные змеи обвивались вокруг меня и пристально смотрели мне в лицо своими зловещими сверкающими глазами. Безграничные, безотрадные, мрачные пустыни расстилались вокруг меня. Огромные стволы серых голых деревьев тянулись бесконечными рядами всюду, куда хватал глаз. Их корни исчезали в черных неподвижных и мрачных водах безбрежного болота. Эти странные деревья казались одаренными человеческой жизнью и, размахивая своими голыми ветвями, молили о пощаде безмолвные воды жалобными голосами, полными муки и отчаяния. Сцена изменилась: я стоял нагой и одинокий на жгучем песке Сахары. У ног моих лежал скорчившись свирепый тропический лев. Вдруг его дикие глаза открылись и уставились на меня. Судорожным прыжком он вскочил на ноги и оскалил свои страшные зубы. В ту же минуту из его багровой глотки вырвался рев, подобный грому небесному, и я упал на землю. Задыхаясь в пароксизме ужаса, я наконец очнулся. Нет, это не был только сон. Теперь я владел своими чувствами. Лапы какого-то громадного зверя давили мою грудь, его жаркое дыхание касалось моего лица, страшные белые клыки блестели во мраке. Если бы даже тысяча жизней зависела от одного моего движения или слова, я не мог бы ни пошевелиться, ни крикнуть. Чудовище оставалось в одном и том же положении, не проявляя никаких враждебных намерений, а я лежал под ним беспомощный и, как мне казалось, на волоске от смерти. Я чувствовал, что душевные и телесные силы оставляют меня, что я гибну, и гибну просто от страха. Мой разум мешался, смертная тоска овладела мною, в глазах темнело, даже огненные зрачки чудовища потускнели. Сделав страшное усилие, я обратился с молитвой к Богу и приготовился к смерти. Звук моего голоса, по-видимому, разбудил бешенство зверя. Он кинулся на мое тело и, к величайшему моему изумлению, принялся лизать мое лицо и руки с глухим и тихим визгом, со всеми признаками радости и нежности! Я был поражен, ошеломлен, но не мог не узнать особенный визг моего ньюфаундленда Тигра и его манеру ласкаться. Это был он. Кровь разом прихлынула к моим вискам, невыразимое одуряющее чувство избавления и возрождения овладело мной. Я быстро приподнялся на матраце, обвил руками шею моего верного спутника и друга, и тяжесть, так долго угнетавшая мое сердце, разрешилась потоком жарких слез.